Цитата Вера-Ника ()

А почему я тут значусь, что меня как бы нет? Оф-лайн, якобы. А я тут!

Добавлено (22.11.2013, 00:15)
---------------------------------------------
ХАУС.
Я завис в туманном облаке непостоянной плотности. Изредка туман редеет, и действительность проступает сквозь него, но потом он снова плотнеет и сгущается, и тогда Уилсон зовёт меня:
- Хаус! Хаус, потерпи, не отключайся — ты перестаёшь дышать, когда загружаешься.
- А вы уверены, доктор Уилсон, что ничего не напутали с причинно-следственной связью? - ехидничает Заяц — кажется, заработал Корвин от меня новую кличку на всю оставшуюся жизнь.
Но ловко они это всё провернули — надо отдать им справедливость. Заяц этот... Я бы даже, пожалуй, улыбнулся, если бы не боль в разбитых губах и груди.
- Эрика заражена «А-семь» и аденовирусом, - говорю я, вернее, пытаюсь сказать — выходит хриплый прерывистый шёпот, сам себя не слышу.
- Что? - Чейз, не выпуская девочку, наклоняется ниже ко мне. - Повторите, Хаус!
Я повторяю и добавляю, что уже дал озельтамивир.
- Всё будет в порядке. - как заклинание, повторяет Уилсон, уговаривая то ли меня, то ли Чейза, то ли сам себя. - Ты только дыши, Хаус, не переставай дышать. Ещё кордиамин, Корвин.
Мало помалу просветы в тумане становятся длиннее и отчётливее. Декорация сменяется — уже не внутренность реанимобиля, а белые панели реанимационной палаты. Наш ОРИТ. Не помню, как меня перенесли, не помню, как ставили подключичный катетер. На локтевом сгибе сплошной синяк — наверное, вырвал иглу.
- Форсированный диурез, - комментирует свои действия Корвин и вешает новый мешок. Похоже, они не привлекают персонал — сами управляются. Мочевой катетер ставит Уилсон — вот всегда он придумает, как меня унизить. Одноразовый халат он натянул прямо на свитер. И респиратор всё ещё болтается у него на шее.
- Даю ещё кислород, - это Блавски.
- Что с Эрикой? - спрашиваю, и им уже не нужно оттопыривать ухо ладонью, чтобы меня расслышать.
- Очнулся?
- Уилсон, ты оглох? Что с девочкой?
- Ей проводят детоксикацию. Гемодинамика в норме, она стабильна, температура сто два, в лёгких жёсткое дыхание, без хрипов. Подключили интерферон и ещё озельтамивир. С ней Чейз и Мастерс.
- Ну конечно... Слушайте, не спешите с антивирусными. Я не уверен, что...
- Мы и не спешим — всё, как надо. Не волнуйся, Хаус. Ты всё сделал правильно, отдыхай.
- У меня, кажется, ребро сломано?
- Похоже на то. Скоро возьмём тебя на рентген. Поспи — теперь можно. - и мимолётным движением проводит ладонью по моей руке.

УИЛСОН.
Они собираются поздним вечером в диагностическом — я и из приёмной слышу возбуждённые весёлые голоса, смех. Теперь можно смеяться — с Эрикой всё обошлось, она уже пришла в себя. Температура умеренная, дыхание самостоятельное. Мастерс осталась с ней, а Чейз здесь, вместе со всеми. Это правильно - у него реакция, и возбуждение и немного истеричное веселье перехлёстывают теперь через край. Знаю, чуть позже они сменятся неподъёмной усталостью, и он заснёт. А пока они там обсуждают выступление Корвина. Вернее Корвин хвастается, как начал на русском языке вещать террористам о том, что они в этом году были плохими мальчиками и подарков от Санта-Клауса не дождутся, а остальные покатываются со смеху — слышу чистый смех Ядвиги.
Я странно устроен — мне не смешно и не хочется к ним. Я не могу выкинуть из головы тот одинокий выстрел и то, как я старался угадать, кто убит — Эрика? Корвин? Хаус? Мне больно смотреть на спящего в ОРИТ Хауса — его синие от кровоподтёков распухшие губы, измученное осунувшееся лицо. И, в то же время, я почему-то злюсь на него и чувствую свою вину, и боль в груди у меня от тяжести бронежилета, от страха, должно быть, снова ожила и обливает ноги слабостью — так, что хочется прислониться к чему-нибудь.
Голос Броудена:
- А теперь постарайтесь выкинуть эту историю из головы, забыть о ней. Как будто бы и не было.
- А куда вы денете тело? - это Орли — конечно, он не мог не догадаться о том, что происходит, он же не идиот. А значит, скоро будет обо всём знать и Харт.
- Это вас не должно беспокоить. Тело будет вскрыто и отправлено в контейнере для захоронения.
- Я так и не понял до конца, - вмешивается своим высоким почти детским голосом Корвин. - Вы всё-таки совершенно неофициальная или полуофициальная структура?
Броуден коротко смеётся:
- Мы — полуофициальная структура, действующая неофициально.
- А те, остальные? Ну, Петерсонс, Базин... Они же все выжили?
- Да, но им светит депортация, если надавить на нужные кнопки. А там...
- Как многозначительно, Броуден!
- Да ладно. В конце концов, это не моё дело. И, уж тем более, не ваше.
Я вспоминаю Доминику — куклу с открытыми глазами. Мне кажется, Хаус... ну, не то, чтобы любил её, но чувствовал к ней что-то. Каково ему было в собственной квартире с женщиной, жившей когда-то там вместе с ним, улыбающейся ему, может быть, даже занимающейся с ним сексом, но в роли заложника, которого швыряют на пол и бьют ногами по рёбрам? Что он чувствовал? И что чувствовала она? Неужели нигде больше не осталось безоблачного мира, где можно просто жить, работать, любить и не ждать подвоха, не ждать вкрадчивого голоса по телефону, дула пистолета, уткнувшегося в затылок, прижатой к лицу тряпки, пропитанной эфиром, мусоровоза, налетевшего на пассажирский автобус?
Пожалуй, не так уж жалко оставлять эту адскую карусель. Но вот расставаться жалко. С Хаусом. С Блавски. С Чейзом. С Мартой Чейз — она ещё не сказала мне ни слова — только взглянула. Но взгляд был красноречив — без искры тепла. Она теперь не простит мне, что вырубил её. С другой стороны, за что мне ждать благодарности? Её ребёнка спас Хаус, герой дня Броуден со своими молодчиками, а я только постарался оградить её от нервотрёпки и уберечь её плод — невелика заслуга. Возможно, она и сама со всем этим справилась бы. Скверно, что она злится, не то я попросил бы подержать на руках Эрику — тёплую, тяжёлую, пахнущую молоком. Хотя... едва ли она доверит мне её ещё раз — доверия я не оправдал и, в конечном итоге, всё из-за меня.
Ну вот чему они там снова смеются? Неужели это хоть сколько-нибудь смешно? Почему я чувствую себя таким чужим, таким потусторонним? Ведь вот же только сейчас был вестерн, и перестрелка в баре, и зрачки Хауса вдруг пугающе останавливались, стегая меня адреналином. Что переменилось? Почему все ковбои пьют текилу и джин, весело соревнуясь количеством убитых, а у меня подкатывает к горлу тошнота, в ногах ватная слабость, в груди — болезненный лёд, и я больше всего боюсь, кабы вдруг кто-то меня не увидел, не окликнул? Не могу здесь больше оставаться. Осторожно прикрыв дверь приёмной, ухожу коротким коридором и поднимаюсь по лестнице в зону «С», в квартиру Хауса, осквернённую чужими людьми, их запахом, их аурой, оставшейся в воздухе. Не включая света, подхожу к органу. Его клавиши белеют в темноте, как лунная дорога, а полутона кажутся чёрными провалами не ней. Я осторожно надавливаю клавишу, и в воздухе повисает густой, бархатный звук. Он провисит несколько мгновений, а потом исчезнет, растворится в тишине. Ухо по инерции будет слышать его ещё какое-то время, но потом не останется ничего. Даже памяти.
Я медленно стягиваю через голову свитер, бросаю его на пол, а сам опускаюсь на диван. Темнота — друг. В темноте мне хорошо. Я забиваюсь в угол дивана, обхватив руками поднятые колени. Вдруг вспоминаю, что в такой позе соплеменники хоронили перуанских индейцев.