Добавлено (12.07.2012, 23:54)
---------------------------------------------
О том, что он будет спать, Хаус соврал. Он прекрасно знает, что заснуть не сможет. Но слушать морализаторское занудство Уилсона он тоже сейчас не в состоянии, а молчать Уилсон не умеет. Поэтому, выставив друга из номера, Хаус просто лежит, уставившись в потолок, и не столько даже вспоминает, сколько анализирует. Где они допустили ошибку? Ведь им было хорошо когда-то, во времена их локальных войн, безобидных и не слишком безобидных подначек, его откровенно хамских комплиментов, её откровенного давления с позиции силы. Когда это всё изменилось? Когда она перестала блистать, а он колоть и резать? Стейси когда-то назвала его «соусом карри», а соус карри должен обжигать рот, и если он этого не делает, значит, он протух. Пока он оскорблял её, хамил, дерзил – не переходя границу, но приближаясь к ней близко, опасно близко, она чувствовала азарт этой игры, он держал её в тонусе, а она держала в тонусе его. «Ты не умеешь терпеть боль, - сказала она. – на тебя нельзя положиться». Думала ли она так на самом деле? И его униженное, испуганное: «Я изменюсь» не заколотило ли последние гвозди в крышку гроба их отношений? Но она не сказала, что не любит его, ни разу так не сказала. Вопрос: а стоит ли воскрешать отношения ради этого эфемерного чувства, которое нельзя ни понюхать, ни пощупать, которое, к тому же, прекрасно уживается с омерзением и страхом? И не будет ли Грэг Хаус для Боба чем-то таким же, чем был для самого Грэга Джон Хаус – бездушной фигурой с вечно вытянутым указующим перстом. Ведь, как ни крути, отношение ребёнка к отцу и матери во многом формируют отношения между собой этих двоих.
Хаус вспоминает Рэйчел - кусочек мяса в красных колготках – пустую форму, которую можно заполнить и хорошими манерами, и пиратскими мультфильмами, отнюдь не для детей. Положа руку на сердце, не была ли она для него чем-то вроде дрессированной обезьянки? И не попытается ли он, дай ему волю, теперь сделать такую же обезьянку из своего сына? Может быть, Кадди права? И, может быть, действительно, стоит сказать ей: «Ты права»? И, может быть, это что-то изменит?
От всех этих мыслей у него мало-помалу начинается мигрень, теперь уже одиночество гнетёт его, хочется, чтобы Уилсон пришёл поскорее, хочется отвлечься. Но Уилсон, как назло, где-то застрял.
В конце концов он всё-таки задрёмывает, но просыпается от скрипа двери. Уилсон выглядит смущённым и пробирается в комнату как-то бочком. Хаус тянет носом:
- «Лянвуа»? Ты у неё был?
- Разве нельзя? – беспомощно огрызается Джеймс.
- Перемывать мне косточки? Почему нет? Сплетни – самое бабье дело.
- Никто твоих костей не трогал. У тебя –mania grandiosа и бред отношения.
- Щеголяешь циклом по психиатрии? Брось, я тоже учил. А теперь скажи, что вы говорили не обо мне, и я посмотрю, научился ли ты делать бесстрастное лицо, когда врёшь.
- Скорее уж мы говорили о ней. Она очень подавлена. Когда я только вошёл, она плакала.
- А про то, что и я плакал, ты ей, конечно, тоже на раз-два-три слил? – прозорливо интересуется Хаус. – Надо же было на жалость надавить. Про сон тоже рассказал? Ну, ещё бы! Скоро она обещалась прийти слёзки мне утирать?
- Честно говоря, я не понимаю твоего тона, - укоризненно качает головой Уилсон. – Видно же, что ты хочешь быть с ней, а делаешь всё для того, чтобы она тебе этого не позволила. Тебя считают логиком, аналитиком, а по мне, так это – противоречивость эмоций и разорванность мышления – признаки психического отклонения, между прочим.
- Я не хочу с ней быть, - резко возражает Хаус. – Я хочу с ней трахаться, а это – разные вещи.

Добавлено (13.07.2012, 14:20)
---------------------------------------------
Вера-Ника, ну, не познакомили нас с Шором вовремя Спасибо за комментарии!

Добавлено (14.07.2012, 00:02)
---------------------------------------------
Уилсону нужно время на подготовку речи, поэтому он сначала прохаживается, машинально выравнивая стулья и поправляя шторы. Брови его при этом изображают недоверчивость и даже, похоже, осуждение.
- Я вижу, ты поднялся на новый уровень вранья – пытаешься врать самому себе, - наконец, говорит он. - Если бы ты трахаться с ней хотел, ты бы и трахался. И между вами не было бы никаких недоразумений. И ты не стал бы звонить ей. Кстати, а зачем ты ей позвонил? Неужели, действительно, рассчитывал, что она бросит всё и приедет? – Уилсон задумывается на мгновение, но тут же качает головой, отвечая сам себе. – Нет, если бы ты на это рассчитывал, ты не стал бы приплетать мою смерть. Ты вообще не стал бы приплетать мою смерть – это плохой ход, некачественный, временный... Тогда зачем же ты её всё-таки приплёл? Мне кажется, когда я сумею ответить на этот вопрос, я пойму о тебе что-то очень важное.
- Сумеешь ответить, если перестанешь задавать...
До Уилсона не сразу доходит смысл замечания, но вдруг доходит, и он замирает, глядя на Хауса и беззащитно моргая.
- То есть, ты хочешь сказать, что... это вообще был не ход? Это был... просто страх? Просто ночной кошмар и послевкусие такого страха, что ты не удержал его в себе, как нельзя удержать рвоту? Ты просто, действительно, забыл, упустил из виду, что это только сон?
- Сон - сон для всех, кроме спящего, - угрюмо говорит Хаус.
- Но... но ведь ты проснулся!
- Видишь же, что это не помогло... Причём здесь, проснулся я или не проснулся? Я ведь тебе сто раз это говорил - «рацио» и «эмоцио» вместе не играют. Поддался чувству – проиграл партию вчистую. Даже не начав. Так что, Уилсон, в любом случае, трахаться безопаснее.
Уилсон понятливо кивает несколько раз подряд, но как-то уж очень задумчиво.
- Она тебе не для этого нужна, - наконец, говорит он. – Она тебе вообще нужна не для чего-то. Она тебе просто нужна. Ты позвонил, не рассчитывая на её прилёт, конечно. Ты просто хотел услышать её. Когда я умру, ты останешься один на свете – ты это прекрасно понимаешь. Всегда понимал, но сон напомнил тебе давнюю фобию, ты боишься потерять меня, а я всего лишь в ремиссии, а ремиссия – штука ненадёжная. И ты просто озвучил свою модель для Кадди, чтобы понять, какое она займёт в ней место. А она поверила и прилетела. И вот тогда тебе стало по-настоящему плохо. Ты не из-за её сына напился, ты напился потому, что тебе перед ней стыдно. И на неё наорал потому, что тебе перед ней стыдно. Не за свой идиотский розыгрыш, хотя розыгрыш идиотский, а за то, что ты хуже думал о ней, чем она о тебе. Она тебе поверила, хотя ты врал, а ты ей – нет, а она говорила правду.
К его удивлению, Хаус слушает, низко опустив голову, и никак не возражает. Либо он признаёт правоту Уилсона, либо всё-таки не слушает.
- Ты ведёшь себя глупо, - наконец, говорит Уилсон. – Глупо и непоследовательно. Сам, попутав сон с явью, считаешь себя вправе устраивать ей по этому поводу тредмил-тест, а на её визг, когда она, полупроснувшись, толком не успела понять, что происходит, реагируешь, как на свидетельство ненависти.
- Уилсон, - наконец раскрывает он рот. – Ты, наверное, прав. Но проблема в том, что всё это не имеет значения, особенно теперь, когда...
Он не успевает договорить – по коридору раздаются бегущие шаги, и Лиза Кадди, белая, как бумага, распахивает дверь их номера. В руках у неё мобильник, а на ногах ничего, никакой обуви, кроме чулок.
Она бросается к Хаусу и вцепляется свободной от мобильника рукой в его рубашку:
- Грэг! Грэг! О, боже мой! Грэ-э-эг!
- Что случилось? – быстро спрашивает он, и Уилсон слышит, как его голос становится другим – резким, властным, собранным...

Добавлено (14.07.2012, 18:33)
---------------------------------------------
Прошу...

Звонок Майка застал её врасплох – не успев разобраться ни в своих чувствах, ни в своих желаниях, ни в своих страхах, она меньше всего хотела бы говорить сейчас с мужем, для которого априори существует только чёрное и белое. Что бы она ни говорила ему, он сейчас, во-первых, её не поймёт, во-вторых, всё равно осудит. Или «как ты могла поверить отъявленному лгуну и эгоисту», или, что ещё хуже «ты и не поверила, но воспользовалась первым предлогом». Разумеется, она не строила себе иллюзий, будто разговора удастся вовсе избежать, но ей нужно было время подготовиться к нему. Поэтому, услышав знакомый рингтон, она заколебалась, стоит ли вообще брать трубку, но не взять – значило бы показать, что всё куда хуже, чем есть, не взять, значило бы заставить Майка волноваться и нервничать, не взять, к тому же, значило бы придать этому «не взять» лишнюю значимость.
- Да, - сказала она, нажав «соединение». – Да, слушаю...
- Это всё твой козёл! – проорал Майк, и его голос... он никогда ещё не был таким. Майк рыдал в трубку, зло рыдал, и не говорил, а выкрикивал, давясь словами. – Это он научил её играть, как пацан – оторва! Девочка... нормальная девочка никогда не полезла бы к оружию!
Из всей этой нелепой фразы она занемевшей душой уловила только слово «оружие». И повторила его, с трудом сдвинув одеревеневший язык и с трудом разомкнув сделавшиеся неживыми губы:
- Какое оружие?
- Пистолет! Мой табельный пистолет! Она взяла его! Рэйчел взяла пистолет! Твой хромой козёл научил её! Жалко, что он подох! Я убил бы его! Убил бы его! – взвизгнул Майк и зарыдал уже в голос.
- Майк, успокойся, - сказала она ровным голосом. – Говори толком. Рэйчел взяла твой пистолет. Она выстрелила из него? Кто-то пострадал? Она сама?
«Господи, сделай так, чтобы это была не она! Господи, сделай так, чтобы она ранила самого Майка, или нашего соседа, или нашего президента – кого угодно! Сделай так, чтобы она отстрелила яйца любому из них, но только не в себя, только, пожалуйста, господи, не в себя!»
- Пуля попала в голову!
- Кому? Рэйчел? Ради бога, Майк, она жива? Ма-а-айк, что ты сопли жуёшь – скажи мне внятно, чёрт тебя задери: она жива?
- Не Рэйчел – Роберт! Боб! Она попала в голову Бобу! Его только что забрали!
- Кто?! Кто забрал?! Господи, Майк, кто забрал? Говори же ты, сволочь!!! Он жив? Ма-а-а-айк!!!
- Это твой козёл научил её!
- Майк, я убью тебя! Сейчас же убью тебя!
- Это твой козёл... – снова начал он, как заведённый.
- Заткнись с козлом!!! – завизжала она, еле удерживаясь, чтобы не швырнуть телефон на пол. – Скажи мне только одно: он жив или нет? Майк, Бобби жив? Говори! Говори! – она не могла уже справляться с паникой, охватившей всё её существо, паника рвала её на части, толкала в спину и, наконец, поддавшись ей, она пулей вылетела из номера и, еле сдерживая рыдания, бросилась к тому, которого Майк упорно звал хромым козлом, а она так же упорно Хаусом – и никак иначе, только по фамилии, словно всегда, даже в постели, ей было необходимо держать дистанцию:
- Грэ-э-эг!

Трубку перехватил Уилсон – Хаус перехватил саму Кадди:
- Говори!
Она попыталась, даже начала, но поначалу у неё получилось ещё бессвязнее, чем у Майка. Тогда он встряхнул её и не менее жёстко потребовал:
- Успокойся! Ещё раз: говори!
- Рэйчел выстрелила из пистолета Майка в Боба! – выкрикнула тогда она ему в лицо, чтобы в одном этом выкрике, в одной фразе объяснить всё.
- Он жив?
Она замотала головой так, что волосы рассыпались, но тут же, испугавшись, что это можно понять, как «нет», и такое «нет» может оказать какое-то мистическое влияние на события, закричала, что не знает, не знает, потому что от Майка не добиться, потому что у него истерика, а теперь и у неё истерика и...
Хаус зажал ей рот и прижал её голову к себе, глядя при этом на Уилсона, который говорил в трубку мягко, но так, как должен говорить зав. онкологией Уилсон, а не просто Уилсон:
- Майк, вы слышите меня? Это Джеймс Уилсон. Ваша жена дала мне телефон, чтобы я мог расспросить вас. Постарайтесь взять себя в руки. Сосчитайте до десяти. Прошу вас, не спорьте сейчас со мной – просто сосчитайте до десяти. Давайте, Майк: один, два, повторяйте за мной... Так, хорошо. Теперь отвечайте на мои вопросы... Нет-нет, вы ни в чём не виноваты... Просто отвечайте на вопросы. Роберт был жив, когда вы его видели? В сознании или нет? Куда попала пуля?... А как скоро?... С ними можно созвониться? Вы знаете номер? Говорите – я запомню, - он жестом показывает Хаусу: «дай телефон», - и набирает цифры под диктовку Майка. – Хорошо-хорошо, успокойтесь. Я вам перезвоню, - нажав «отбой», он бросает телефон, по которому говорил, Хаусу, а на своём, где набрал номер, снова жмёт «дозвон».
Хаус тоже набирает номер и начинает говорить по телефону Кадди, поддерживая его у уха плечом, потому что одна его рука прижимает голову Кадди, а другая нежно и настойчиво гладит её по спине. Хаус говорит по-испански, и она не понимает почти ничего, тем более, что слушает не его, а Джеймса, который почти кричит – видимо, связь плохая:
- Мальчик, только что поступил. Роберт... Лиза, какая у него фамилия? Кадди или Триттер?
- Хаус...
- Что? – он отрывается от телефона, потому что ему кажется, что она его окликнула.
- Нет, я не тебя, Грэг. Фамилия Роберта - Хаус. Боб Хаус.
Повисает пауза. Первым приходит в себя всё-таки Уилсон и повторяет в телефон:
- Роберт Хаус. Пулевое ранение. В каком он состоянии? Понимаю, да. Куда переводят? Почему? Ах, так? Ну да, конечно...
- Куда его переводят? – пугается Кадди, но Джеймс уже нажал «отбой».
- Это карма, - говорит он растерянно. – Они хотят переводить его в Принстон. Но разве вы живёте... Куда я звонил?
- В Лоренсе. Майка перевели туда в начале осени. Что же ты молчишь, Джейми? Пожалуйста! Что они тебе сказали?
- Главное, что сейчас он стабилен. Стабилен – значит, ему не хуже.
- Но и не лучше? Джим? Джим!
- Он пока без сознания. Пуля попала в голову. Но раз они говорят, что стабилен...
- Значит, он стабилен – и всё, - наконец «отмирает» Хаус. – Узнаем на месте... Нос подриа йамар ун такси? – спрашивает он в трубку. – Куанто ба о костар тодо хунто? Но се. Бьен . Мы вылетаем через три четверти часа. До Нью-Йорка. Собирайтесь мигом.