Так и то и другое, наверное, ожидало их за мостом. Что есть "все было хорошо"? Думаю, это зависит только от того, на каком временном отрезке выбираешь завершить историю. Рада, что читаете
В наушниках дорожное радио Индианы сообщает, что сегодня - двадцать третье сентября, а потом оповещает об экономическом кризисе, о скидках на шины "Мишлена", о необъяснимой гибели семейства жирафов в местном зоопарке, о возможной атаке на Иран, о горящих путевках на Гавайи, о затруднениях с помидорными урожаями. A потом Роджер Уотерс тычет в меня бас-гитарой - "эй, ты!" - и призывает не позволять таинственным "им" похоронить себя заживо, не сдаваясь без борьбы.
Oдно из тех состояний, когда кажется, что вселенная обращается лично к тебе. Как и всем, оно знакомо мне по периодам первых стадий влюбленности. Выясняю, что периоды первых стадий умирания отличаются тем же качеством.
Хауса я хоронил трижды.
В первый раз Хаус умер отчасти. Это "отчасти" не давало покоя, и на самом дне Марианской впадины сознания некоторое время гнездилось постыдное желание исправить незавершенность: казалось, такой массив страдания не в состоянии вынести одна человеческая жизнь, какой бы широкоплечей она ни была. Но не только моим было это желание. Именно поэтому приходилось хвататься за палку с другой стороны, лишь бы это желание не поглотило его. С тех пор мы всегда держимся за палку с противоположенных концов. Нас двое, а палка одна.
Pовно тринадцать лет назад, после телефонного звонка Стейси, в самолете, на пути из Лос-Анджелеса, в собственном оцепеневшем сознании хоронил Хауса. Думал тогда, что потерял его, того его, которого знал прежде. В каком-то смысле так и было. Хаус, если и не изменился коренным образом, стал более несносным, ожесточенным, замкнутым, и одновременно более одержимым, заточенным и продуктивным. Что-то умерло в нем той злополучной осенью: то ли человечность, то ли бесчеловечность, трудно определить. Но что-то и родилось: большее смирение - с самим собой, большая непримиримость - с тем, что его окружало. Две стороны одной монеты. И хоть настоящей смерти он избежал, долго еще потом, может год, или больше, стыд за поспешное расставание преследовал меня. В воспоминаниях начало той осени ознаменовалось трещиной. Память двухсторонней монетой разделилась на "до" и "после". Оправдание нашлось: было страшно. Перемены страшили меня не меньше, чем Хауса, хоть и скрывал это чуть лучше. Перемены пугали настолько, что в то время смерть малодушно казалась лучшим решением.
Не умерев в первый раз, Хаус подарил мне веру в невозможное.
Во второй раз сам убил Хауса. Он погиб вместе с Эмбер, вместе с зарождающейся любовью, с покоем, вместе со странной мечтой о нормальности и отсутствии перемен, вместе со временем, в котором мне было по-настоящему хорошо. Убил его, потому что убивать в себе живых гораздо проще, чем мертвых. Живые способны умереть, но выжить. Живые способны разбиться в лепешку, чтобы вернуть тебя к жизни. Живые способны к переменам.
На самом деле никогда не винил его в смерти Эмбер. С таким же успехом можно было винить водителя автобуса, бармена в том баре, аптекаря, саму Эмбер, один пропущенный телефонный звонок. Впрочем, их я и винил, но все они не способны были для меня умереть. Хаус же мог. Как мог воскреснуть. Как раз тогда, когда я был к этому готов.
Тогда тоже было невыносимо стыдно. Оправдание нашлось: то, что он тогда для меня сделал, не подлежало отплате. Проще было убить его, чем находиться рядом с ним, постоянно осознавая собственноe ничтожествo.
Не умерев во второй раз, Хаус подарил мне веру в непоколебимость моей вселенной.
В третий раз Хаус умер окончательно и бесповоротно. Не уверен, специально ли для меня он умер, из-за меня, или без всякой связи со мной.
В течениe тридцати четырех часов его не существовало. Не отчасти, а вообще. Совсем. Нигде. Никогда больше. Пустота, в которой не было ни слез, ни боли, ни страха, ни гнева, ни вины, ничего плохого.
Видел, как рушится фасад дома на силуэт в горящем дверном проеме. На короткий миг показалось, что этот силуэт сгорел во мне, обуглился и рассыпался в прах. Миг прошел, прах развеялся по брюшной полости, осел, и наступила гладь.
В течениe тридцати четырех часов я был напрочь избавлен от страха смерти.
Настоящая смерть не похожа на романтические представления о ней. Ничего жуткого и макабрического в ней нет. Она - белый экран в конце кинопоказа, остывший к утру лагерный костер, счет после свидания в ресторане, последний экзамен в университете, выключенная перед сном настольная лампа, поставленный диагноз, дочитанная книга. Она не удивляет и не поражает, потому что мы с ней давно знакомы по всем концам и всем расставаниям, которые окружают нас ежедневно. Если что и поражает, так это ее обыденность. И обыденность всего остального мира, который продолжает, как ни в чем не бывало, заниматься своими делами. Честно говоря, когда Хаус умирал в первый раз, было намного страшнее, потому что торговаться со смертью, вымаливать у нее отсрочку ценой такого клейма, гораздо хуже, чем оказаться в полной ее власти. Впрочем, может, и ошибаюсь, ему виднее.
В течениe полутора суток знакомые и незнакомые люди убеждали меня в том, что нужно продолжать жить дальше, думать о будущем, держаться и не унывать.
Проявляли сочувствие: "Вам, должно быть, так трудно!".
Сожалели: "Мне так жаль!"
Примеряли на себя: "Недавно погибла моя сестра. Не знаю, как я справился. До сих пор на антидепрессантах".
Переживали: "Ты будешь в порядке?".
Терялись: "У меня нет слов".
Находили слова.
Дежурные: "Пусть ему земля будет пухом".
Шаблонные: "В мире много мертвых, заслуживающих жизни, и живых, заслуживающих смерти. Он был из первых".
Оригинальные: "Когда большая сова поет, индеец умирает".
Шаблонные в оригинальном контексте: "Хаус? О, господи. Его только могила и могла исправить".
Фальшивые: "Какой кошмар! Он был чудесным человеком, мы все его так любили!".
Задавали вопросы.
Идиотские: "Ты будешь сидеть по нему шиву, Джеймс?".
Любопытные: "Почему ты не позвонил Кадди?".
Уму непостижимые: "Вы похороните его с тростью, или без?".
Профессиональные: "Простите, но, может быть, вы знаете, оставил ли он завещание, и если да, то где его можно найти?"
Хлопали по плечу: "Я знаю, я знаю".
Утешали: "Это пройдет, обязательно, однажды, станет легче".
Сами искали
Утешения: "Джеймс, Джеймс, Джеймс! Как же так? Как же я могла? Почему так глупо? Почему я никогда больше ему не звонила? Опоздала. С таймингом у нас всегда были большие сложности. Сколько раз можно его терять? Знаешь, всегда, до этих самых пор, я себя тешила иллюзией, что может быть, когда-нибудь... что не может быть, что никогда больше... я же не отпустила его, не до конца. Он все равно был единственным, этот чертов ублюдок. Таким и останется. Прости меня. Прости хотя бы ты, потому что мне больше не у кого просить прощения".
Сочувствия: "Хоть он и порядочно испортил мне жизнь, я скучала по нему. Он все равно был самым лучшим учителем, самым удивительным врачом, самым настоящим другом. Это даже не потеря, это просто... это... Кто же теперь будет бороться за справедливость? Кто будет спасать жизни тех, кого все бросили? Уилсон, как вы думаете, ему там будет проще, чем здесь? Он бы стукнул меня по башке за такие слова".
Ответов: "Да не может этого быть! Ну не может! Я же неделю назад с ним разговаривал! Какого лешего его понесло в это здание? Что и кому он пытался доказать на этот раз? Куда смотрел Форман? Он не мог послать кого-нибудь из команды? Он что, их всех опять дружно уволил? Или заставил синхронно искать компромат друг на друга в юридическом отделе? Он не мог хоть один единственный раз не оказаться в ненужное время в ненужном месте? Елки-палки, да я вообще не удивлен, Уилсон, и вам не советую. Какой же он идиот!".
Отпущения грехов: "Этот пожар теперь мне будет сниться каждую ночь. Успей мы на несколько минут раньше, и что-то еще можно было сделать. Мы опоздали, и это наша вина. Это моя вина. Я должен был позвонить в полицию. Причем сразу. Я не должен был потакать ему. Я так и не научился его приструнивать. Я не должен был позволять ему брать этого пациента".
Удивительно, но запомнил каждого, кто пришел, так же отчетливо, как помню всех, кто явился на мою первую свадьбу, и держу легкую обиду на тех, кто отклонил приглашение.
Такое не забывается.
Все эти люди возникли, чтобы отдать последний долг Хаусу. Смотрел на них, удрученныx, оскорбленных, виноватых, горюющих, равнодушных, слушал, и был им умозрительно рад.
Вереница людей требовала от меня невозможного: проявления отрицательных чувств. Их просто не было.
А что было? Легкость в груди. Странное умиротворение. Прозрачность мыслей. Нерациональное знание, что ничего ужасного не произошло. Никакого стыда. Оправдания были не нужны.
Кто-то мог бы назвать это стадией отрицания. Возможно, именно этим и являлась моя заторможенная реакция. Но думать так не хочется. А хочется думать, что это свобода во мне говорила. Не от Хауса, от себя самого, от собственной жизни.
Именно поэтому сообщение, пришедшее от Хауса на его собственных похоронах меня не ошеломило, не потрясло, не повергло в шок. Оно появилось как само собой разумеющееся продолжение того, что я и так понял: когда освобождаешься от страха смерти, никакие другие чувства не властны над тобой.
Секунду спустя cтрах смерти вернулся. И вместе с ним все остальные чувства, главным из которых была сумасшедшая радость. Оно вскипело и забурлило, безумное счастье, расцвело всеми цветами радуги, задышало всеми ветрами, трехмерное и вневременное. Такое счастье, что даже если в тот момент был бы волшебным образом излечен от рака, не мог бы чувствовать себя счастливее.
kotofyr, вам спасибо, что читаете. Ирэна7173, и вам. Ginger82, и тебе __________________________________________________________________
"Встану на твою сторону, когда придет тьма и кругом будет боль. Протянусь мостом над бурными водами".
Последний альбом Саймона и Гарфункела.
Орел. Решка. Опять орел. Опять? Можно подумать, существуют иные вероятности. "Может, и существуют", сказал бы Хаус, которого все нет, "то, что ты их не воспринимаешь, еще не значит, что их нет".
Пойте кому-нибудь другому. Переключаю станцию.
Хаус обладает даром делать жизнь. Он умеет создавать вокруг себя кипучую деятельность, катализировать процессы, зажигать, встряхивать, будоражить. Делать. Гораздо хуже у него получается сопровождать, наблюдать, оставлять место, подставлять плечо, присутствовать. Быть. Сомнение в том, что он сумеет быть со мной там, где ничего не надо будет делать, уже давно опутало вязкой паутиной. Не до стыда. До воспоминаний.
Спустя довольно долгое время, которое потратил на изучение извлеченной из бардачка информационной брошюры о "Тойоте Сиене", дверца за мной открывается, и на заднее сидение заваливается длинноволосый вампир. Bыключает лампочку на потолке, растягивается во всю длину.
- Поехали, - говорит. И больше ничего.
Поехали, так поехали.
Очередной мотель на окраинах Луисвилля сияет неоновой лепкой.
- Слишком начало девяностых, - доносится недовольный голос сзади. - Что напоминает мне о той счастливой поре, в которой я не был с тобой знаком. Меня обуяет ностальгия, и захочу остаться тут навсегда. Дай мобильник.
Кидаю через плечо.
Квадратное кирпичное здание, похожее на исправительную колонию, больше приходится Хаусу по вкусу.
- Иди, - говорит, - регистрируйся.
- А ты?
- Не отвлекай, я бью международный рекорд в "Злых птицах".
Уговаривать его не собираюсь. Достаю рюкзак из багажника и шагаю к входу. На этот раз проносит: удостоверения не требуют. В здании, кажется, ничего нет, кроме серых стен, не менее серого тощего портье и железных столов и стульев.
Еще в номере на втором этаже есть душ и выдранные из "Хастлера" страницы на заплесневелом кафеле. Моюсь, подстелив под ноги целлофановый пакет, раскладываю на кровати куртку и заваливаюсь спать.
Просыпаюсь под рассветное щебетание птиц, которые не понятно где гнездятся, так как за окном полное отсутствие листвы, и пустырь тянется по направлению к горизонту.
Хауса в номере нет. В нем нету не только самого Хауса, но и его рюкзака. Три минуты спустя выясняется, что на стоянке нет "Тойоты". Портье тоже нигде нет, ни за стойкой, ни в служебном помещении за ней.
Все возможные сценарии успевают прокрутиться в голове, пока ношусь по зданию в поисках хоть одной живой души.
Портье обнаруживается безмятежно храпящим за полуоткрытой дверью номера на четвертом этаже. От него разит перегаром. Трясу его за плечи. Несколько мгновений спустя реальный я состыковываюсь с его внутренним образом меня, и во взгляде появляется некоторая осмысленность.
- А, это вы.
Садится на кровати, проводит рукой по лицу. Так и сидит. Иду в ванную, набираю воды в пластиковый стакан, протягиваю. Выхлестав содержимое стакана, собеседник становится чуть более похожим на сознательное существо.
- Мой друг должен был присоединиться ко мне, я вам говорил, помните? Высокий такой, в синей футболке и оранжевых кроссовках. Помните? - короткое замыкание, которое не знаю, как расценивать. - Где он?
- Чего вы так рано проснулись? Кровать же удобная. Я вам самый лучший номер отпустил, по внесезонной расценке.
- Где он? - нетерпеливо повторяю.
- Он?
Набираю побольше воздуха.
- Мужчина. Высокий. - Tут портье осеняет.
- Был другой, на Дракулу похожий. B плаще и с палкой серебряной.
- Он зарегистрировался?
- А! - портье настигает очередное прозрение. - Точно! Точно он! Кроссовки тоже были оранжевые. Точно! Пьяный был вдрызг. Шатало его туда-сюда, еле на ногах стоял, за стенки хватался. Говорю ему, ну и нажрался же ты, приятель, а он говорит, это тебе пить нельзя, потому что у тебя гемо... гемо...
- Гемохроматоз, - рассеяно заканчиваю, и становится не по себе.
- Точно! Точно! Так, говорит, отдавай свою бутылку, я догонюсь, а ты не подохнешь еще какое-то время. Я ему бутылку отдал, потому что у моей мамочки тоже это гемо было. Но она не пила. Я к врачу схожу прямо сегодня.
- Ну и где же он?
- А не знаю. Дал ему ключи, как вы просили. Он пошел, а потом вернулся.
- Конечно, вернулся, - устало опускаюсь на кровать рядом с портье.
- Еще сказал, мясо не жрать. И яйца ни-ни. Как же я без мяса то? Но бутылку я ему отдал. Точно, точно.
- Я заплачу вам за эту бутылку.
- Не надо, не надо. Я так отдал, по собственному желанию.
- Спасибо.
- Ну а потом вышел. Думал, его тошнит. Хотел за ним идти, но он сказал не надо, так я не пошел. Мало ли. Вот когда меня тошнит, я не хочу компании. А потом я сам спать пошел.
- Почему вы меня не разбудили?
- Не знаю... не подумал... - пожимает плечами. - А надо было?
- Да, - говорю, - более чем.
- Расстроились? - портье хлопает меня по плечу. - Да ладно, проспится, и как рукой снимет. Извините, а?
- Вы не виноваты, это я - кретин, каких поискать. Телефон у вас тут есть?
- Есть, внизу.
Спускаемся по лестнице.
Считаю усердно. Двадцать одна ступенька между этажами. Не так уж много. Ненавижу каждую из них, и с каждым шагом все усерднее ненавижу себя, окончательно переставшего обращать внимание на все, что не касается моей собственной персоны. Похоже, Хаус своего добился.
Портье достает телефон, набирает код, протягивает трубку. Набираю свой номер.
- Центральная служба эвакуации города Кабула слушает, - бодрым голосом отвечает Хаус.
- Где ты? - спрашиваю, сохраняя твердое намерение не быть обманутым больше никогда.
- Заправляюсь на бензоколонке, - как ни в чем не бывало отвечает он. - Тут пара ветеранов как раз рассказывает замечательные истории из жизни в Афганистане. Хочешь присоединиться? А, нет, ты не можешь, у тебя нет колес, - ржет, и обращается к кому-то: - У него нет колес! Поняли? Нет колес!
- Ты в машине ночевал?
- Заснул после второго мирового рекорда.
- Я уже успел пообщаться с портье. Он мне много интересного рассказал.
- Балдежный железный дровосек. Только я думал, мы с ним друзья, а он меня сдал первому попавшемуся талибанцу. Никому нельзя верить.
- Почему ты меня не позвал? - молчание. - Не удивительно, что ты не хочешь отвечать. Хаус, ты там?
- Але!!! - отодвигаю трубку подальше от уха. - Эвакуационная служба сообщает, что в городе Кабуле перерезали все телефонные провода.
Сохранять терпение не трудно, потому что настроен слышать то, что не воспринимает электронная связь. Долго не приходилось, но с некоторой радостью осознаю, что навык никуда не делся.
- Информационное агентство "Ройтерс" напоминает, что, беря приступом Чарльстонское заведение "Стриптокок", капрал Грегори Хаус одолел пролеты покруче, а в Самтере он проявил отвагу и доблесть, забравшись на детскую горку. - Молчание. - Может, хватит этой ерунды? Хаус, что происходит?
- Эвакуационная служба города Кабула сожалеет, но не имеет возможности отвечать на запросы всех граждан в эти тяжелые дни бомбежки. Вас пока еще слишком много.
Слышится чей-то грубый смешок.
- Хаус, прекрати, прошу тебя.
- Служба эвакуации прощается с вами. Не забывайте избегать открытых пространств, и хорошего вам дня.
Последняя часть совершенно потрясающая. Я - натура чувствительная, читала обливаясь слезами. Спасибо. Наслаждаюсь. Смиренно склони голову перед фактами, но гордо подними её пред лицом чужих мнений. (с)
Lilita7, kotofyr, сильно рада, что вам понравилось и вообще, что вы со мной. Этот текст меня засосал по самые уши. Передвинула этот кусок ниже, потому что невозможно было редактировать из-за длины, а блохи нашлись ______________________________________________________________________________________
Календарь "Мишлена" неумолимо движется к двадцать четвертому сентября, а Хауса все нет. Принимаю обезболивающее, мысленно с ним чокаясь. То, что его так долго нет, радует меня и одновременно печалит.
Кто сказал, что я важнее только потому, что хозяин своего истинного "я"? Природе плевать на благо каждого отдельного человека. Важнее тот, кто обречен жить. Не мое решение, закон происхождения видов.
Нашу связь можно было бы объяснить сопоставимостью, притяжением противоположностей, безвыходностью, моей потребностью быть задействованным, и его потребностью задействовать, моей потребностью растворяться в другом, и его потребностью заполнять собой, родственностью душ, сделкой, заключенной с дьяволом, чем угодно, только объяснений никогда не было достаточно, и в какой-то момент перестал их искать. Хаус же никогда и не начинал. Он принимал ее как должное. Как и все, что настигало его, хорошее и плохое, он называл случайностью. Ломая голову над чужими загадками, он с упорством барана отказывался задуматься над тайной собственных души и жизни. Может, не было необходимости, потому что слишком часто делал это за него. Хаус мог бы стать отличником в школе буддистов.
Время потеряло ритм, превратилось в тахометр гоночной машины на маршруте с препятствиями. Зашкаливает. То несется, то резко тормозит. Если где и можно еще сохранять над ним контроль, так только в синапсах гиппокампа.
Восемь, и дистанционный бэтмобиль Брендона Гловермана несется в стенку гаража - "Нет! Нет! Придурок!" - и разлетается на куски. "Извини, я не специально". "Он стоил тысячу миллионов денег!". "Нo я же не специально". "Теперь ты мой раб до конца четвертого класса". "Почему так долго?". "Потому что я так решил. И я сделал тебе скидку. Ты все равно никогда в жизни не сможешь за него расплатиться".
Тринадцать, и Дэнни учит, как побить рекорд. "Правую на полшага вперед. Руки за голову не отклячивай. Не в сетку целься, а в круг на щите". Оранжевый мяч летит идеальной дугой. И еще. И еще. Бью свой рекорд. И рекорд Дэнни. Всегда только в круг на щите.
Семнадцать, и Кайл Кэллоуэй танцует с самой красивой девушкой в классе. Через час она безутешно плачет на улице. На моем плече. В машине, одолженной у матери. На клетчатом покрывале. Ha кровати, которая впервые реализует свой раскладной потенциал. И больше не плачет.
Восемнадцать, и гора нераспакованных коробок в комнате на двоих. "Кем ты хочешь стать?" "Еще не решил окончательно, но или юристом, или психологом, или архитектором, или экономистом, или врачом". "Кто бы сомневался. Еврейский мальчик не может стать артистом, или историком, или лингвистом, или хотя бы исследователем других планет. Слишком неуверенное будущее. Да и родители вряд ли одобрят". "А ты кем хочешь?". "Без сомнения врачом". "Хоть ты и латинский мальчик". "Мексиканский, если быть предельно точным. Мой папа хотел, чтобы я выращивал коров, и поэтому мой юношеский бунт имеет характер захвата социальной лестницы собственным умом". "А почему именно врачом?" "Скажи, еврейский мальчик, а тебе известна хоть еще одна профессия, в которой от тебя настолько зависят другие? Если не пастухом, так хоть врачом". "Как тебя зовут?" "Эрнандо Гарсиа Эмануэль Федерико де сан Кристобаль де лас Касас. А тебя?" "Джеймс Уилсон". "Э, нет, Джеймс Уилсон, с таким именем не стоит тебе становится врачом. Оно ведь моментально вызывает желание провозгласить независимость. Пациенты будут от тебя убегать. Лучше тебе стать юристом. Как тезка".
Двадцать четыре, и на плотной желтоватой бумаге буквы взрываются салютом. Одно место на двести кандидатов. Мать опускает на праздничную скатерть огромный торт. На белом креме глазурная надпись. "Доктор родился".
Двадцать пять, и он маленький, и он не хочет умирать. "Мы не согласны на химиотерапию, мы хотим, чтобы он умер в мире и покое, дома, у нас на руках". "Но у него есть шансы выжить". "Эти шансы слишком малы". "Но они есть! Если вы не согласитесь на лечение, их вообще не останется". "Доктор Уилсон, мы очень ценим ваши намерения, но мы решили иначе". "Ваш сын не хочет умирать, послушайте, спросите его". "Вы еще очень молоды. У вас ведь нет детей? Вот когда будут, тогда вы поймете, как трудно принимать решения, которые противоречат их желаниям". "Вы же не игрушку покупаете! Речь идет о жизни вашего ребенка!". "Доктор Уилсон, вы переходите границы дозволенного. Давайте остановимся на этом". "Вы правы. Простите меня. Это ваше решение, оно и так сложное, и мне не стоило его вам затруднять. Вам виднее, что лучше для вашего сына". "Вы хороший человек и хороший врач. Бенни к вам очень привязался. Он просил передать вам его любимого мишку".
Двадцать восемь, и черные пятна на светло-голубой рубашке, оставленные передними лапами Грифа. "Фу! Плохая собака!". "Не злись на него, он всего лишь помечает территорию". "Что ты делаешь? В белых брюках! Встань немедленно!". "Раз уж пачкаться, так по полной программе. Ты согласна?". Руки, лапы, мокрая от дождя трава Центрального парка. "Джейми! Конечно! Конечно! Я уже думала, ты никогда не предложишь".
Тридцать один, и осколки зеркала калейдоскопом рассыпаются по мраморному полу. Крупный осколок на вытянутой руке отражает расплывающееся лицо. "Это лицо владельца тачки, у которой салон вылизан на дорогущей мойке и пахнет "Диором", так что никто не догадается, что в багажнике куча хлама, с которым он не готов расстаться. У меня как раз закончилось машинное масло, прокололось колесо, и колонки забарахлили. Одолжи, и я выступлю твоим поверенным". "Мою машину списали с дорог. За нетрезвость за рулем. Но могу одолжить бензинную карту. Она мне долго еще не понадобиться. И cпасибо, я тут ни с кем не знаком". "Поверь, ты ничего не потерял. Главное, что теперь ты знаком со мной. Обожаю захламленные багажники. Особенно когда в них есть свободное место для еще большего хлама". Вращающаяся дверь полицейского участка остается за спиной. "А ты мне еще утром понравился. Давно так сладко не спалось, как на твоей лекции. Мне приснились семьдесят девственниц, пляшущих на огромной пицце, которую я поедал, и у них оставалось все меньше места на танцплощадке. В итоге они залезли друг на друга как чeрлидеры". "Ну и как пицца?" "Не очень. В ней не хватало специй, и пепперони было слишком тщательно нарезанным. Кроме того, она была как циркулем вырезанная. Настоящая пицца должна быть чуть подгоревшей по краям". "Не люблю подгоревшее тесто". "Врешь. Ты обожаешь подгоревшее тесто, только тебе ошибочно кажется, что обугленная по краям пицца - брак, который тебе пытаются спихнуть алчные итальянцы, и ты отказываешься, потому что не хочешь казаться лохом. Да ты всегда отказываешься от удовольствий только потому, что они выглядят не так, как их снимки в меню. Всегда, кроме сегодня". "Слушай, а ты прав". "Привыкай. Я всегда прав".
Тридцать два, и гора бутылок в конвейернoм темпe растет на новом журнальном столике. Бухается и закидывает ноги в грязных ботинках на новый белый кожаный диван мой новый друг. "Может не стоит так переживать?". "Уф. Спасибо, Хаус, теперь стало намного легче". "Так, в чем твоя проблема?" "Ее еще можно было спасти, сделав гистэректомию. А сейчас она будет медленно и мучительно умирать, и я ничего не могу с этим поделать". "Так смирись, если ничего не можешь поделать". "Она была на первом месяце. Узнав об этом, она отказалась от операции". "Это ты ей сообщил радостную новость?". "Конечно ". "И какого хрена? За пять или шесть оставшихся ей месяцев ребенка она все равно не доносит, и от рака умрут не один, а полтора. А мог выжить один, пребывающий в благостном неведении о существовании на планете еще одной зиготы". "Но она должна была иметь право выбора". "Нет, не должна была, потому что ее выбор не мог быть рациональным. Он базировался на надежде и на чувстве вины. И полный идиотизм принимать решения на такой основе". "Свобода выбора пациентки - идиотизм?" "Неужели до тебя не доходит? Ребенок существовал только в ее воображении. Когда она узнала о беременности, ребенок превратился в потенциал. Это нереализуемый потенциал, который она ошибочно восприняла как вероятный. В объективной реальности от ее знания ничего не изменилось, изменилась только реальность ее воображения. И именно эта воображаемая реальность подтолкнула ее к выбору, который не основывался на фактах. Ты, и впрямь, совершил ошибку. Пей и страдай". "Кто тебе сказал, что научные факты важнее надежды и воображения, когда принимается такое решение?". "Никто мне этого не говорил, Уилсон. Но если тебя однажды спросят, хочешь ли ты жить или умереть, я не хочу быть тем, кто сообщит тебе о том, что, выбирая жизнь, ты в собственном воображении убиваешь кого-то, кого никогда не существовало". Пиво разливается на новый белый ковер. "Ты говоришь, что нужно скрывать информацию от пациентов? что пациенты не должны знать о своем положении? что лучше жить в неведении, чем отвечать за свой выбор?" "Я говорю, что лучше жить. И еще я говорю, что тe, ктo хватаются за заезженные принципы, не утрудив себя даже вопросом, что именно стоит за этими принципами, и стоит ли что-то вообще, обречены пить и страдать". "Я всего лишь просил капли сочувствия". "Нет, ты хотел, чтобы я облегчил муки твоей совести. Но я всего лишь передал тебе информацию. Которой ты и так обладал. Значит, ты виноват гораздо больше меня". "Я не знал, что у тебя нет сердца". "Мой организм работает исправно. Это у тебя голова отваливается от излишней коронарной активности. Вместо того, чтобы предаваться самобичеванию, позвал бы ты лучше свою пациентку, и сообщил бы ей, что она дура, каких свет не видывал, что ее плод никогда не родится, что умерев, она сильно огорчит своих мужа, маму, папу и всех дальних родственников. Опиши ей в краскаx, как мучительно умирать от рака, и скажи, что еще мучительней умирать, зная, что можно было этого избежать. А если не сработает, обратись в ваше психиатрическое, и пригрози главе отделения, что настучишь его жене о романе с практиканткой, если он не поставит твоей пациентке диагноз "психоз с бредовыми идеями", который раз и навсегда избавит ее от необходимости принимать решения". "Ты всерьез думаешь, что это возможно?" "Понятия не имею. Но я не буду тем, кто помешает тебе попробовать".
Тридцать три, и западное побережье. Таблетки. Психотерапевт. Таблетки. Психиатр. Таблетки. Терапевтическая группа поддержки. Дом. Бассейн. Деньги. Должность. Жена. Любовница. Депрессия. "Какого черта тебе не хватает, Джейми?". Не черта, бога, наверное. "Давай выйдем куда-нибудь. В ресторан. В парк. В кино. На выставку. На презентацию новой книги. Или сам сходи, сыграй с кем-нибудь в баскетбол". "Не с кем". "У тебя куча друзей, приятелей и знакомых". "Они ужасно играют в баскетбол". "Кстати, твой драгоценный Хаус вчера звонил". "Когда? Почему ты мне не сказала?" "Не успела, ты же спал пятнадцать часов подряд". "Что он сказал?". "Сказал, что ты идиот, и что никакая у тебя не депрессия, а болезнь поджелудочный железы атлантического лосося. Ты улыбнулся впервые за три дня. Еще он сказал, что в Принстон Плейнсборо ищут онколога".
Тридцать пять, и ночь за больничным окном, бессонная, третья по счету, черная в серебре. Дождь идет. Капает жидкость в капельнице. "Иди спать, Уилсон". "Все равно не усну". "Иди спать, я с ним побуду, он не останется один". Обездвиженная фигура на кровати, и ничего нельзя сделать, чтобы вернуть ей движение. "Как же вы могли? Как? Почему?" "Мы сделали то, что могли. Иди спать, Уилсон. Ты должен хоть немного отдохнуть". "Ты хоть понимаешь, что вы наделали?" "Ты должен принять то, что случилось. Для себя. Злость тебе не поможет". "Ты думаешь, что вы спасли ему жизнь. Но это не так. Вы не спасли ему жизнь, вы совершили над ним насилие, надругались над ним, и превратили его в жертву обстоятельств. Он от этого не оправится, а не от пост-операционных осложнений". "Разве Хаус не утверждает постоянно, что главное - спасение жизни?". "Нет, Хаус этого не утверждает. Хаус говорит, что средства не оправдывают цель, если не знаешь твердо, какова эта цель". "Целью было спасение жизни пациента". "Нет, Лиза, твоей целью могло быть облегчение себе проблемы, исправление ошибки, допущенной твоими диагностиками, потакание воли Стейси, выбор самого простого пути, что угодно могло быть твоей целью, но ты не видела перед собой, конкретной цели. Tы просто действовала. Это хуже всего". "Надо же, как ты его любишь, Уилсон". "Я не люблю его, я... Он просто единственный, кому я ничего не должен ".
Тридцать пять, и на старом журнальном столике груда лекарств. Старый ковер усыпан пеплом, журналами, дисками, книгами, пустыми стаканами и прочим хламом. Он лежит на старом продавленном диване и не встает. Не может. Или не хочет. Или не верит, что может. "Уходи, пожалуйста, я прошу тебя, я тебя умоляю, уйди уже наконец". "Нет". "Я вызову полицию. Я вызову социальные службы. Я вызову представителей Гаагского суда". "Ты не дотянешься до телефона". "Я разведу костер прямо здесь, и кто-нибудь вызовет пожарных, которым придется выволочь тебя отсюда". "Валяй". Щелкает зажигалка. Сигарета медленно превращается в пепельный стержень. "Вот, cтряхни". "Уилсон, Уилсон. Сколько еще это будет продолжаться?". "Столько, сколько нужно". "А сколько нужно, чтобы удовлетворить твою потребность в заботе?". "Я и не знал, что у меня есть такая потребность". "Все ты знал. Врачи, которые хотят заботиться о своих пациентах - самые хреновые врачи на свете. Они вечно путают болезнь и человека, и даже не подозревают о том, что то, что кажется им верхом человеколюбия, на самом деле является влюбленностью в чужое несчастье. Проявляя сочувствие к больному, ты на самом деле потакаешь болезни". "Ничего я не путаю. Мне предельно ясно, что эти твои умозаключения - порождение болезни. Именно поэтому пропускаю их мимо ушей". "Такой лжец как ты лучше бы стал юристом или, на худой конец, актером". "Актером?". "Тебе были бы гарантированы все роли хороших парней". "Я и есть хороший парень". "Брехня. Ты стервятник. Ты вампир. Ты порождение зла и порока". "Я?". "Ты, ты. И не смотри на меня этим всепрощающим взглядом. Ты оживаешь, когда можешь кому-то помочь, это дает тебе власть, ты ощущаешь себя всесильным, и поэтому порабощаешь тех, кому нужна твоя помощь". "То есть я порабощаю тебя. Я, а не твой тотальный отказ продолжать жить". "Ты, ты. Я не отказываюсь от жизни. Жизнь это не только вечные игры в баскетбол, секс и танцы. Жизнь можно провести и лежа на диване, не делая никогда больше ничего". "Можно, но только в том случае, если это твой осознанный выбор". "Это мой осознанный выбор". "Брехня. Никакой это не выбор. Ты порабощен страхoм не справиться". "Значит, я выбираю поработиться страху не справиться. Но я не собираюсь быть порабощенным тобой. И хоть я теперь и инвалид, который не может самостоятельно передвигаться, играть в баскетбол и танцевать, я по-прежнему независимый человек, и не хочу быть перед тобой в долгу, о котором ты мне вечно будешь напоминать своим сердобольным присутствием". "Хаус, да ты мне ничего не должен! И никогда не будешь". "Я уже тебе должен. И уже отдаю тебе долг, вопреки своей воле, между прочим. Я плачу тебе зависимостью от тебя ". "Хаус, не говори так. Ты только попробуй. Попробуй встать, попробуй продолжить дальше, попробуй выйти из этого пассива, который так тебе не идет. Сделай хоть что-нибудь, и я уйду, куда хочешь". "Я прошу тебя, Уилсон, прекрати мне врать. Почему ты до сих пор здесь?". "У этого миллион причин, а ты ищешь какую-то одну". "Назови мне их". "Да потому что ты мой друг, потому что ты мне дорог и важен, потому что моя совесть не позволяет мне уйти, потому что с тобой прикольно, потому что я люблю тебя...". Посеревшие глаза под сдвинутыми бровями неумолимы, от них негде укрыться, они выжигают все наносное, всю фальшь, все оправдания и все мосты в побеге от себя. "Уилсон. Уилсон! Кто я для тебя?" В этом взгляде нет упрека, нет осуждения, нет порицания. Только поиск ответа, истины, и огромная затопляющая боль. "Tы единственный, кому я нужен". "Уилсон! Уилсон! Куда ты? Постой! Мать твою. Да остановись ты, мне за тобой не угнаться. Стой. Вот так. Черт... Гребаный свет... Вот так лучше". "Что ты делаешь?" "Что-то делаю. Ты так просил, что не мог тебе отказать". "Хаус... ты встал с дивана. Сам". "Ага". "И как?". "Слишком больно, чтобы попробовать еще раз. Помоги мне вернуться на диван". "Ты можешь сам. Главное - руки не отклячивай, костыли на ширине плеч, теперь левую вперед на полшага. Вот так. Твоя цель сейчас не диван, а каждая полоска паркета. Сперва шаг, потом все остальное. Вот так. Именно. Сам".
Я - натура чувствительная, читала обливаясь слезами. Спасибо. Наслаждаюсь.
ППКС Очень тяжело, но оторваться невозможно Текст великолепен отсчет жизни - очень больно
Quote (Anais)
Дэнни учит, как побить рекорд. "Правую на полшага вперед. Руки за голову не отклячивай.
Quote (Anais)
"Ты можешь сам. Главное, руки не отклячивай, держись за трость обеими, левую вперед на полшага. Вот так.
Quote (Anais)
Главное, что теперь ты знаком со мной. Обожаю захламленные багажники.
Quote (Anais)
"Слушай, а ты прав". "Привыкай. Я всегда прав".
Quote (Anais)
Посеревшие глаза под сдвинутыми бровями неумолимы, от них негде укрыться, они выжигают все наносное, всю фальшь, все оправдания и все мосты в побеге от себя. "Уилсон. Уилсон! Кто я для тебя?" В этом взгляде нет упрека, нет осуждения, нет порицания. Только поиск ответа, истины и огромная затопляющая боль. "Tы единственный, кому я нужен".
Великолепный отрывок, а диалог на новом белом кожаном диване просто...
Данный проект является некоммерческим, поэтому авторы не несут никакой материальной выгоды.
Все используемые аудиовизуальные материалы, размещенные на сайте, являются собственностью их изготовителя (владельца прав) и охраняются Законом РФ "Об авторском праве и смежных правах", а также международными правовыми конвенциями. Эти материалы предназначены только для ознакомления - для прочих целей Вы должны купить лицензионную запись.
Если Вы оставляете у себя в каком-либо виде эти аудиовизуальные материалы, но не приобретаете соответствующую лицензионную запись - Вы нарушаете законы об Интеллектуальной собственности и Авторском праве, что может повлечь за собой преследование по соответствующим статьям существующего законодательства.
Очень понравились утешения, вопросы, ответы. все узнаваемы,даже не нужны имена. Еще раз спасибо. 
Очень тяжело, но оторваться невозможно 
? 
