Смеркается. Мосты разведены.
И снова, снисходительно-лоялен,
джазмен с густым налётом седины
забытый блюз играет на рояле.
По чёрно-белым клавишам скользя,
как по ступеням жизни полосатой,
он говорит мне: вечно жить нельзя,
но в этом мы не очень виноваты.
Взмывая в небо и спускаясь в ад
в погоне за иллюзией, по кругу,
мы каждый обретём себя, мой брат,
чтоб каждого из нас вернуть друг-другу.
И вот тогда, пройдя сквозь все и вся
и жизнь со смертью повенчав на грани,
мы встретимся, у Зевса не спросясь,
над Миссисипи в Новом Орлеане.
И будет вечер грустен потому,
что жизнь — есть жизнь, нипочему другому.
Дорога к дому — есть дорога к дому.
И выбор делать нужно самому.
И, может быть, я всё-таки решусь
когда-нибудь в день освященья храма
остаться в лапах Ново-Орлеана,
где ты перебираешь в пальцах блюз.

Пойду высеку себя в мраморе. Мну старалсо как ещё ни разу в жизни - душевно выгуляла любимого лютого граммар-наци, сдула пыль с целых двух словарей, иногда спала по два-четыре часа в сутки из-за разности часовых поясов, чтобы быстрее отбетить и отдать - чтобы автор и читатели не ждали дополнительные сутки. Это было и сложно, и потрясающе, и очень-очень жаль, что всё закончилось Фик отбечен полностью, надо только попросить тутошний симсим открыть тему и внести правки в первые пять листов, ну и вообще по второму разу пробежаться. Это мой первый опыт беты, и я горжусь, что участвовала в творчестве Anais.

Авторам мелодрам, оставляющим персонажей живыми, относительно здоровыми и изредка счастливыми от знания, что их кто-то ждёт и что есть вещи, которые забыть невозможно, – с благодарностью.

Разговор с собой
Мелодраме редко отводится место в реальной жизни. Твоя жизнь – в основном, прогноз погоды да сводка новостей – и спасибо, если производства BBC, а не НТВ, местами – трэш, местами – комедия положений, и лишь иногда – концептуальная короткометражка с философским подтекстом. Мелодрама случалась редко. Но случалась. Помнишь?

Love, love is a verb
Love is a doing word

Fearless on my breath
Gentle impulsion
Shakes me makes me lighter
Fearless on my breath

Врач инфекционного отделения (нет, никаких ассоциаций с Хаусом, ты о нём пока не знаешь, и узнаешь только спустя 8 лет) где-то за дверями твоего изолятора, должно быть, орёт на родителей: почему не привезли сразу? Тебе сейчас представляется, что он мог бы писать на своей доске: сопор – 4 дня, ригидность затылочных мышц, горизонтальный нистагм выраженный, носо-пальцевая проба – полный аут, но эритем нет, температура не повышалась – атипичное течение.

- Ну что ты вопишь? В какую ногу отдаёт, в правую? Мать вашу, завалили пункцию! У нас тут мало клиники – давайте ещё в нервный ствол потыкаем иглами, для надёжности. Позовите что ли санитаров, пусть держат, взять ликвор всё равно надо. Диагноз всё ещё не подтверждён. Чёрт, она отключается.

- Полный постельный режим – три недели. Начинайте капать. Дальше посмотрим.

Изолятор на первом этаже. Окно открыто – лето. Она приходит каждый день утром, запрыгивает на подоконник и развлекает тебя, лежащую под капельницами, разговорами обо всём подряд, но в основном – о себе. Как выяснится позже, иногда это может быть утомительным, но сейчас – нет, сейчас – всё, что угодно, чтобы замолчал в голове голос Пашки из 10-го «А», со зловещей уверенностью произносящий там, у Откликного: «Большинство сразу умирает, остальные слабоумными остаются».

Она уходит заполночь и на следующее утро появляется снова. Каждое утро появляется снова. Когда тебе, наконец, разрешат вставать, вы усаживаетесь на подоконник вместе: ноги на улицу, зонт-трость, который она таскает с собой на случай июльского дождя, открыт, и его огромный купол направлен внутрь комнаты. Никто не заметит дым и не назовёт тебя идиоткой, которой – вы только посмотрите на неё! – не дорога такими усилиями медперсонала спасённая жизнь. Тему последствий все обходят стороной, не загнулась - уже хорошо.

Так проходит всё лето.

Тебе дорога жизнь, даже такая, нет – именно такая: изо дня в день просто сидеть на подоконнике, тайно есть запрещённый шоколад, курить запрещённые сигареты и играть в «данетки», проверяя, не прогрессирует ли слабоумие.

Нет, всё в порядке, главное – не волноваться: теперь, когда нервничаешь, начинается неконтролируемый тремор (ты узнала новое слово, да), и ничего не помогает, кроме тёплых рук, которыми она берёт твои и тихонько сжимает.
Ещё повышенная чувствительность к шуму, особенно низким частотам, – тебе теперь всегда будет некомфортно в ночных клубах и на рок-концертах, и это не раз станет камнем преткновения между вами, пока она не оставит попытки затащить тебя на какой-нибудь сейшн.
Через несколько лет напомнит о себе и неудачно выполненная пункция – «стрелять» в ногу будет всё чаще. Но тут уж ничего не поделаешь.
Идиотские прогнозы Пашки оказались бредом - и это главное.

В августе 2012, за тысячи километров от той самой больницы и через множество лет от того самого лета, вы отправляетесь ночью в свой спонтанный роуд-трип: непонятно куда, непонятно зачем, неважно. Главное: она – за рулём, ты – на пассажирском. Ты переключаешь радио, достаёшь из её пачки сигарету и ломаешь для неё плитку шоколада на кусочки, чтобы не отвлекалась от дороги. Она снова что-то бесконечно рассказывает, а ты снова бесконечно слушаешь. И это снова не утомляет. А потом вы останавливаетесь где-то в поле, нереальном, как на картинке из учебника «Родная речь», и она щёлкает айфоном: это твоя любимая фотография. На ней ты не выглядишь уставшей и замученной всеми переменами, обрушившимися на тебя в твои 28. Она врёт, что на 28 ты тоже никак не выглядишь. Вы секунду молчите, а потом одновременно смеётесь, и в этом что-то есть: чистое счастье – как в твои 14, как полжизни назад.

И как будто не жили 10 лет в разных городах, встречаясь дай бог раз в год, как будто не проходили через разочарование, отсутствие смысла, потерю надежды и понимание, что иногда ничего исправить нельзя. И как будто не было редких и от того незабываемых ночных и предрассветных междугородних телефонных звонков с гнетущим, невозможным молчанием в трубке, плотина которого через какое-то время прорывалась бурным потоком малосвязной речи, перемежаемой всхлипываниями, превращаясь в разговор, в котором твоих реплик было мало, но ты надеешься – они были именно тем, что заставляло её улыбаться, и верить в себя, и понимать себя, и находить силы идти дальше.

Как будто только что спрыгнули с того подоконника и идёте рядом, ещё не понимая, что приобрели что-то очень ценное, чего у вас двоих уже никто и никогда не отнимет – до того момента, пока вы сами не решите отказаться.

Люди меняются, но у них всегда есть право оставить что-то в себе неизменным. Может быть, склонность драматизировать. Или – мелодраматизировать. Есть вещи, которые забыть невозможно. Don’t ever forget – you are never alone. И это действительно счастье.

Ваша печальная и очень светлая история напоминала мне о моей "той", которой я сто лет не звонила, и которая говорит не о том, что надо, со времен пятого-Б, через десятый, двенадцатый, армию, университет, города и страны, квартиры и работы. Ваша печальная и светлая история заставила меня загрустить, немного сожалея, немного улыбаясь, и захотеть вернуться назад, и одновременно не возвращаться.
Удивительно, что за время написания фика я ни разу о ней не вспомнила, а ваша история меня к ней обратила. И хоть ничего особо драматического в моей жизни не было, я подумала о том, что иногда драматизм необходим, потому что он обостряет то, что замыленным глазом не видно. Грустно, что так, но это так, и ночная молния озаряет незримую реку. Хотелось бы всем пожелать, чтобы драмы были только в книгах и на сцене, но потребность в драме присуща, наверное, каждому, хоть в разных степенях, потому что тогда становится зримым то, что действительно важно, и что так часто остается в тени. А остается оно там по очень банальным причинам - рутина, спешка, суета, серость дней, обыденность.
Она всегда утверждала, что мы встретились гораздо раньше, чем познакомились, и что она помнит девочку в точно таком же платьице, которое она увидела на моих фотографиях пять лет спустя, на бульваре у Дюка, когда они отдыхали в Одессе с родителями. Она утверждает, что я показала ей язык. Я с этим категорически не соглашаюсь. Я этого просто не помню. Мы настолько разные, как только могут быть два человека. Она любит физику и компьютеры, лыжи, пустую болтовню, шумные бары, ночную жизнь, стильную одежду, джоггинг и фотографию - застывший текст. В ней ровно ноль мелодраматизма, но когда погиб кто-то, кто был ей важен, она тоже начала писать стихи, и мне до сих пор трудно в это поверить. И даже сейчас, двадцать лет после нашего знакомства, десять лет после нашего физического расставания, она заканчивает мои начатые фразы. Я бы не выбирала ее в друзья, она просто мне досталась. Слава богу, что так, потому что в ином случае мы прошли бы мимо, так друг друга и не заметив.
Друзья детства они всегда такие - герои мелодрам. Кроме того, они никогда не врут.