Продолжаем )
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- Настало время думать о будущем. Посоветовавшись с Кадди и Оуэнном, пришли к выводу, что Хаусу пора вставать с постели. Но как преподнести ему эту идею, оставалось вопросом нерешенным. За все эти три недели он практически не шевелился. Дежурная медсестра рассказывала, что во время перевязок и процедурных проверок, когда его перетаскивали с места на место, он "уходил в мир иной": закрывал глаза и замирал. Понятно, почему: не хотел видеть.
Несмотря на свои давешние заверения, принимать обезболивающие по-прежнему отказывался. Понятно было и то, что в неравной схватке с болью он не победит: силы иссякали.
Хаус начинал походить на мумию. Почти ничего не ел. Я знал, что по ночам он почти не спал, только изредка проваливался в некое подобие дремы, откуда выныривал в поту и с неразборчивыми словами на устах. Ему был необходим свежий воздух, необходимо было размять застывшие мускулы, ему нужна была физическая нагрузка. Прежде... Да что там прежде, три недели назад не проходило и дня без того, чтоб он ни занимался каким бы то ни было видом спорта, будь то теннис, гольф, лакросс или утренняя пробежка. Но, глядя на тающего на глазах Хауса, трудно было в это поверить.
Как и следовало ожидать, Хаус вступал в сумеречную зону депрессивной стадии: по-модному опаздывающей, но неизбежно приходящей спутницы травмы и траура. Но он теперь отказывался и от антидепрессантов. После двух дней его голодовки я подсыпал размельченный флуоксетин в тарелку с супом, вследствие чего Хаус попросил еще одну тарелку, а вечером я нашел его уминающим персики. Не смог сдержать улыбку.
Он сверкнул глазами и демонстративно отложил персик.
- Симптом исчез, - сказал он.
- Какой симптом?
- Потеря аппетита, симптом депрессии.
- Это замечательно! - искренне обрадовался.
- Ты смеешься надо мной? Это значит, что ты мне подсунул какую-то гадость.
Что ж, номер не прошел.
Но я еще трепыхался.
- Ничего я тебе не подсовывал, ты выздоравливаешь.
- Я не выздоравливаю, ты отравил мой суп, Брут.
- Что плохого в том, что у тебя появилось желание поесть?
- У меня нет никакого желания. Желание - это проявление воли, а то, что я голоден сейчас, - всего лишь химическая реакция, разбудившая инстинкт самосохранения.
- Желание - тоже химическая реакция, по определению.
- Химическая реакция, вызванная работой свободного организма.
- Предлагаю тебе отказаться от медицинской лицензии прямо сейчас. С каких пор ты стал противником химических препаратов?
- Я не против химических препаратов, я против навязывания себе чужой воли.
Никому не удавалось вызывать во мне столько смешанных чувств, как Хаусу. Стало стыдно, противно, и одновременно грустно. Злился, и в то же время ему сочувствовал. Мне был преподан очередной урок: отказ Хауса от лекарств был не только актом самоуничтожения, но и единственным возможным для него проявлением той ничтожной свободы, которая у него осталась.
Эта пассивная агрессивность и оказалась той силой, которая помогала ему бороться. Хотелось попросить у него прощения.
- Персики еще остались?
- Лови, - Хаус бросил мне фрукт и вонзил зубы в свой недоеденный огрызок.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Прежд е чем затрагивать щекотливую тему с Хаусом, мы с Кадди обратились к Стейси, которая выглядела едва ли менее изнуренной, чем сам Хаус. Оставалось только гадать, по каким кругам ада он протаскивал ее в те редкие моменты, когда она оставалась с ним наедине. Был почти уверен, что с ней он не разговаривал. Стейси подтвердила мою догадку фразой, запомнившейся надолго: "Он мне больше не язвит".
И все же мы тешили себя надеждой, что именно Стейси удастся сдвинуть Хауса с места. Полный бред. А может, это не надежда была, а очередная попытка свалить с плеч лишний груз. Стейси решительно направилась в осточертевшую палату.
Вернулась.
- Ну?- спрашивает Кадди.
- Это было очень глупо, думать, что он станет меня слушать. - Молчим, смотрим вопросительно. - Сказал, что ему не нужна ничья помощь, и что лучше он сгниет в этой постели, чем покажется в Принстоне в инвалидной коляске. Очень взрослая реакция.
- Почему-то я не удивлена, - говорит Кадди и смотрит на меня.
- Что мне с ним делать? Хоть бы наорал на меня, кинул чем-то тяжелым, все что угодно. Но он только смотрит, смотрит с такой укоризной, словно я преступница у позорного столба. Словно я ему предложила голым пробежаться по больнице.
Можно подумать, она не знает, что он скорее согласится на подобное предложение.
- Ты сказала ему, что есть специалисты, которые могут ему помочь?- очередной бред. На этот раз в авторстве Кадди.
- Я вначале попросила, чтоб он это сделал ради меня, ради нас. Какая я идиотка! Он же мне таким образом мстит. Хочет, чтоб я изо дня в день наблюдала за последствиями своего поступка. Он не успокоится, пока не сдохнет у меня на глазах.
Вот это уже больше похоже на правду, - только выражение лица Стейси выдает не гнев, и даже не обиду, а безграничную нежность.
Стою, облокотившись о стол, руки на груди скрестил. Пытаюсь не вмешиваться. Но они теперь обе на меня смотрят, как утопающие на далекий буек. Понимаю, им необходимо, чтобы Хаус подал хоть какую-то надежду. И дело не только в заботе, в искренности которой я не сомневался, но и в чувстве вины. Им необходимо убедиться, что не все так плохо, как кажется, что недаром они, образно выражаясь, приняли грех на душу, и у всего этого был хоть маломальский смысл.
Только все именно так плохо, как кажется, а смысл, если даже и есть, то не знаю, стоит ли той цены, которую мы теперь платим за него вчетвером.
- Что? - спрашиваю.
- Джеймс... ты на него хорошо влияешь, - с некоторой завистью говорит Стейси. - После твоих визитов он ест, иногда даже спит. В чем твой секрет?
- Ты преувеличиваешь, - отвечаю, но не без некоторого самодовольства, - никакого секрета.
"Просто хорошо притворяюсь". Думаю, но не говорю вслух.
- Вот и отлично, - заявляет Кадди, - ты и уговоришь его прислушаться к голосу разума.
- И не думайте, - отнекиваюсь, - это бесполезно.
- Вот и не уговаривай, а сделай то, что всегда делаешь, - многозначительно говорит Стейси.
- И что это, интересно, я всегда делаю?
- Строишь из себя наивного и честного парня.
- И в чем это поможет?
- Хаус тоже сделает то, что делает всегда.
- Что же?
- Сделает вид, что он тебе верит.
- Выбора вы мне не оставляете, - делаю вид, что не польщен.
- Да ты его и не просишь, - Стейси опускает глаза. Кажется, она признает во мне победившего соперника.
-----------------------------------------------------------------------------------------
Сел, как ни в чем не бывало, на край койки, протянул Хаусу половинку бутерброда.
- Сегодня хорошая погода,- говорю, жуя хлеб с беконом. Он посмотрел на меня презрительно, но бутерброд взял.
- Несказанно рад.
- Солнце выглянуло.
- C каких пор ты заделался синоптиком?
- С тех пор, как ты перестал смотреть в окно. Кто-то же должен докладывать тебе о том, что происходит во внешнем мире.
- Ничего нового там не происходит. Вернись, когда наступит конец света.
Он попытался сдвинуться с места. Оперся на обе руки. Каждое движение теперь стало для него целым проектом, запланированным замыслом. Тело теряло обычные автоматические навыки, и должно было учиться приобретать новые.
Сделал вид, что не заметил. Только я теперь тоже учился многому: замечать и предупреждать каждое его движение, и при этом отчаянно притворяться, что ничегошеньки не замечаю.
- Хорош пожирать меня взглядом. Чего ты хотел?
Собрался с духом.
- Предложить тебе подышать свежим воздухом. У меня сейчас перерыв, не хочется торчать одному в кабинете.
- Зачем?
- Чтобы не потерять окончательно связь с внешним миром.
- Значение внешнего мира переоценивается. Дело в том, Уилсон, что у тебя недостаточно богатый внутренний мир.
- Вот я и пришел просить, чтоб ты его обогатил.
- Никто не мешает мне заниматься этой благородной миссией тут. Могу обогатить тебя выводами, которые я сделал о твоем идиотском решении развестись с Джули.
- Я принял то решение, которое счел правильным.
- Ошибаешься. Твое решение было сделано в состоянии аффекта, и, следовательно, было иррациональным. Ты должен обдумать его заново, потому что, вероятнее всего, не пройдет и пары недель, как ты о нем пожалеешь.
- Отдаю себе в этом отчет.
- Ну вот, ты уже сопротивляешься моему обогащению. Зачем же ты сюда пришел?
Покуда он выжидающе на меня взирал, решил взять быка за рога.
- Хаус, ты лежишь тут вот уже три недели. Как врач, ты наверняка знаешь, что это нездорово.
- Спасибо, что напомнил о состоянии моего здоровья, а то я как-то подзабыл. Как же я мог не догадаться, что витамин Д и есть именно то, что излечит меня от злого недуга. Ах, если бы я только вспомнил об этом раньше!
- Тебе необходим свежий воздух.
- Мне необходимо, чтоб меня оставили в покое.
- Можешь сопротивляться, сколько тебе влезет, но я от тебя не отстану. Так что выбирай: мое занудство в душной палате, или мое безмолвие в залитом солнцем парке.
- Какой же это выбор, это ультиматум, - его губы сложились в некое подобие улыбки, которая придала мне необдуманной храбрости.
- Пойдем, - вырвалось.
В его взгляде больше не было насмешки, не было сарказма. На лице появилась беззащитность. Незнакомая, чужая. Я ее не видел раньше никогда. Разве что, изредка, когда он смотрел на Стейси, можно было заметить нечто подобное. Но такая оголенность всей хаусовской души никогда прежде не предназначалась мне. Не знал, как к этому отнестись. С одной стороны, от этого взгляда все внутри сжалось, но я же не мог самого себя обманывать. Мне стало лестно. Казалось, этот взгляд обозначил порог, который мы перешагнули. Как бы жутко это ни звучало, Хаус таким образом давал мне знать, что теперь он в некотором смысле зависит от меня. От этой мысли я почувствовал себя увереннее. Я сейчас был нужен ему так, как, возможно, никогда никому не был нужен. Неужели это было простым тщеславием? Нет, не только. Но даже если и так, какое это имело значение? Мы снова были двумя чашами весов. И сейчас, как никогда прежде, мы могли дать друг другу то, что было каждому необходимо. И ни за что в этом не признаться.
Уже готов был отречься от своих слов, но вовремя себя одернул. Должен был напоминать себе, снова и снова, что передо мной не просто больной, а Хаус. И что передо мной не просто Хаус, а больной. Словосочетание "больной Хаус" все еще отказывалось укрепляться в сознании.
- Люблю метафоры, - глухо сказал он.
- Так ты согласен?
- Только ради удовольствия понаблюдать над твоей изобретательностью. Интересно, как ты собираешься меня отсюда вытаскивать.
Не дав ему опомниться, вылетел из палаты. Вернулся с креслом на колесах.
Реакция Хауса на это транспортное средство была довольно предсказуема: шарахнулся, как от вида особо омерзительного насекомого. И, все же, я не был готов к заблестевшим глазам.
Это кресло было вещественным доказательством поражения.
Догадывался, о чем думает Хаус, глядя на два горизонтально расположенных колеса с сидением между ними. Вероятно, о том, что разница между мотоциклом и инвалидным креслом так же невелика, как разница между генетическим кодом человека и пресмыкающегося, и вместе с тем, эта минимальная разница и есть то, что отличает нас от рептилий. Понял, почему у него блестят глаза: он снова усомнился в том, что остался полноценным человеком.
Не мог ему позволить даже допустить эту мысль. Ни в коем случае. Ее нужно было пресечь на корню. И я предложил ему поиграть.
- Давай так, если ты согласишься провести в этом кресле ближайший час, в течение следующего дня я буду делать все, что ты пожелаешь, и ни разу не пикну.
- А если я откажусь?
- Тогда ты заранее проиграл.
- Я и так проиграл, Уилсон.
- Ты играл не со мной, а мне ты пока не проигрывал.
Снова незнакомое читалось на его лице. Тихая признательность. И он не опускал этих блестящих глаз, не смущался, смотрел прямо и открыто, даже с вызовом, как если бы это было последним моментом, в котором он позволяет мне помнить себя прежним.
- Готов? - спросил я.
Он еле заметно кивнул. Нам обоим стало понятно, что с этого кивка начинается новый жизненный этап. И что отныне мы будем всегда играть в игру, главная задача которой - убедить друг друга, что мы познакомились не пять лет назад, а в злополучном сентябре 1999-ого года. Что ничего не было раньше, что все только начинается. B этой игре нам отведены новые роли. Моя задача - заставить его полностью положится на меня, а его задача - довериться мне безусловно. Как в старом актерском упражнении, когда один партнер стоит спиной к другому, и, забыв о недоверии, падает ему на руки.
Знал, был уверен, что смогу Хауса удержать. Хотел его удержать. Для себя. Для него. Просто потому, что мог. Или не мог иначе. Или иначе не мог он. Понимал, что Стейси он больше не сможет довериться. Понимал, что если есть хоть какой-то шанс, что он кому-то позволит себя выдержать, этим человеком буду я. Меня грело это знание. Ведь мне всегда хотелось значить для него то, что он значил для меня.
---------------------------------------------
Добавлено (13.05.2010, 21:19)
---------------------------------------------
Я снял с Хауса одеяло. Его правая нога, туго забинтованная до колена, была подвешена на грузе. Я пропустил под нее обе руки. Хаус инстинктивно опустил руку на бедро, словно защищаясь. Не спешил, ждал, пока он успокоится, пока почувствует, что не отпущу ни за что. Пока поймет, что на мои руки можно положиться не хуже, чем на его собственные, и что отныне у него нет другого выхода, кроме как положиться на мои руки. Когда я почувствовал, что он немного расслабился, попросил его опустить рычаг. Несколько секунд он колебался, но потом доверился мне, и вот уже с силой гравитации боролся я сам, а не механическое приспособление. Слышал его тяжелое дыхание, чувствовал, что ему было страшно, и, скорее всего, больно. Но я был предельно осторожен.
- Сейчас опущу ногу на кровать, - предупредил. - Готов?
- Давай, - ответил. А на лице столько всего, что я даже думать об этом боялся.
Почувствовал, как напряглось его тело, он снова попытался приподняться на руках.
- Больно?
- Терпимо.
- Не прикладывай усилий. Все сделаю сам.
Придвинул кресло поближе к кровати, опустил подлокотники.
- Теперь держись за меня.
Нагнулся к нему, но он медлил. Блеск в глазах стал ярче. Брови сдвинулись, прорезая глубокую складку на переносице.
- До чего унизительно, - выдохнул.
- Брось, Хаус, брось.
- Погоди, - он колебался. Состояние столь же противоестественное Хаусу, как и вся эта дурацкая ситуация для нас обоих.
- У меня целый час в твоем распоряжении.
До чего несуразными мы, должно быть, казались со стороны. Случись случайному свидетелю оказаться рядом, он бы в недоумении пожал плечами при виде этой картины: лежащий на кровати, все еще сильный мужчина, в незавершенном жесте протягивает руки к склоненному над ним другому мужчине. K счастью, свидетеля рядом не было, иначе пришлось бы объяснять, что на его глазах совершается ритуальная церемония, не многим отличающаяся от таких знаковых событий, как свадьба, Бар-Мицва или похороны, главная цель которых заключается в обозначении перехода из одной жизненной стадии в другую. Подобные обряды не несут никакого иного смысла, кроме символичности, и часто не понятны вне культурного контекста.
Эти отвлеченные мысли были ни чем иным, кроме как бегством от неловкости.
"Рационализируешь", сказал бы Хаус. Но я знал, что он причастен к ощущению таинства, охватившему меня.
- Не могу.
- Не говори глупостей.
- Не могу допустить, чтоб ты со мной нянчился.
- Так уж мне на роду написано, - попытался усмехнуться, но тут увидел его дрогнувшие веки. К этому не был готов совсем, никакой блеск об этом не предупреждал.
- На кого я похож, Уилсон? Зачем я дожил до того, что ты должен таскать меня на руках?
- Хватит ныть! - повысил голос, в этот решающий момент нужно было склонить его на свою сторону любой ценой - Ты сделал бы то же самое.
И хоть не был в этом уверен, сказать было необходимо
- То, что сейчас в кровати ты, а не я - совершенная случайность. Ты жертва статистики, Хаус, вот и
все. Ты ничем не заслужил это состояние, но кому, как не тебе, знать, что кто-то должен выпадать из нормального распределения, для того чтоб это распределение было нормальным. В данной ситуации экстремальный случай выпал на твою долю, но на твоем месте мог быть кто угодно. Мне не жаль тебя, это элементарная теория вероятности.
- Ты не можешь манипулировать мною с помощью моих же аргументов, - сказал Хаус и обхватил меня за шею. Я продел руки ему подмышки, и пересадил его в кресло. Ужаснулся, насколько мало он весил.
Он перекинул левую ногу на пол. А я, продолжая соблюдать осторожность, переложил его правую ногу на вытянутую подпорку кресла.
Обряд свершился. Можно было считать, что мы прошли боевое крещение.
- В следующий раз будешь проделывать все эти маневры сам.
- И не сомневайся. - Хаус устроился поудобнее, приноравливаясь к новым ощущениям. - Не "Триумф", конечно, но на первых порах сойдет. Нужно приклеить сзади стикер "Бесстрашен", и я буду почти счастлив.
- Куплю тебя хоть три стикера, если только ты не проиграешь.
Укрыл его одеялом и покатил по коридорам.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Ст ранное дело, но я вдруг почувствовал себя эпицентром внимания, магнитного поля, сотканного из пристальных взглядов. Снова остро осознал, как мы выглядим со стороны.
Никогда прежде этих взглядов не замечал, хоть столько лет в больнице проработал.
Оказалось, они бывают разные. Взгляды больных, пытающихся свериться и сравнить, насколько их состояние хуже. Иногда в них можно найти плохо скрываемое облегчение, иногда - узнавание, окрашенное злорадством. Взгляды родственников: недоуменные, жалостливые. В них - страх за свою шкуру, и с трудом сдерживаемое желание постучать по дереву. Взгляды персонала: профессиональные, оценивающие, невольно диагностирующие. И этот кислотный дождь взглядов ядовитыми каплями разъедал личное пространство вокруг нас, оставляя его незащищенным.
Чувствовал, как Хаус пытается закрыть лицо, спрятаться от сопровождающих нас глаз. Хотелось закрыть его плащом - невидимкой, сделать прозрачным. Спасти его от этого невыносимого ощущения оголенности.
И я вспоминал, как смотрели на него женщины, когда он появлялся в конференционных залах, когда заходил в ресторан. Ничего особенного не делая, просто прохаживаясь стремительной походкой к стойке бара, к микрофону, он заставлял их затихать, замирать, окатывать с ног до головы разноцветными взглядами. Но Хаус не заострял на них внимания, привычный к восхищению. Ведь он был из тех редких людей, которым не нужно прикладывать усилий. Ни к чему. Ему все давалось легко, играючи. От медицинских исследований - до владения ракеткой, от шахматных партий - до женских взглядов.
В начале нашего знакомства меня это поражало. Никак не мог понять, в чем именно заключалась эта легкость и простота во всем, что бы он ни делал. Искал этому объяснение, как ищут ключ к фокусу. Бессмысленно отрицать, что некоторое время ощущал уколы зависти. Но в какой-то момент понял, что завидовать тут нечему, и трюка никакого не было. Так же бессмысленно завидовать кошке, умеющей изящно приземляться на четыре лапы, прыгая с дерева. Таковой была природа Хауса, его естество. Он был сделан из добротного материала, почти безупречного, гибкого, прочного и одновременно податливого. Но, видимо, и на самый прочный материал находится тот молот, который способен превратить его в крошево.
Мужественно преодолев коридоры больницы, мы оказались в маленьком парке. Подкатил Хауса к отдаленной скамейке и сам сел напротив. Не хотел даже начинать думать о том, что он перечувствовал после этой прогулки. Честно говоря, все еще не мог поверить, что удалось его на это уговорить.
- Что ты на меня так смотришь, словно я выиграл премию лучшего врача года?
- Нужно подумать о твоей выписке из больницы, - постарался, чтоб это прозвучало между прочим.
- И для этого ты меня сюда привез? А я думал, мы будем любоваться листопадом.
- Для этого тоже.
- Мне хватает Стейси, которой, похоже, не о чем больше со мной говорить.
- Она права, ты можешь сколько угодно делать вид, что ничего не произошло, но многое изменилось.
Он должен был догадываться, чего мне стоили эти слова, но он злобно усмехнулся.
- Делать вид? Я, конечно, гениальный актер, но как я могу делать какой - либо вид, сидя в этом кресле?
- Тебе нужна помощь, Хаус.
- И ты, несомненно, рвешься мне ее предоставить.
- Не рвусь, но ты должен знать, что можешь на меня рассчитывать. - Он злобно усмехнулся.
- Нет, Уилсон, рвешься. И я не удивлюсь, если узнаю, что ты в тайне ожидал этого момента и мечтал о нем не раз.
Как он мог такое говорить? Негодование чуть было не толкнуло меня на грубость, но сдержался.
Пускай огрызается. Заставил себя вспомнить, что это ему необходимо, что это, пожалуй, единственный доступный ему сейчас способ сохранять свое человеческое достоинство.
- Это не меняет того факта, что тебе нужны сейчас близкие, которые смогут делать за тебя то, что ты делать пока не можешь.
- Пока? Побереги эвфемизмы для родителей умирающих детишек. Ты знаешь, что я теперь целиком и полностью во власти чужой милости, и тебе это безумно нравится, ведь тебе только и надо, что покрывать всех этой милостью. Но она мне не нужна. Мне вообще больше ничего не нужно. Ни от тебя, ни от кого бы то ни было.
Но я знал, что Хаус не это имеет в виду. И, словно в опровержение своих слов, он поморщился и опустил руки на бедро.
- Ты должен начать принимать обезболивающие, - сказал ему.
- Заткнись.
Недоверчиво посмотрел на судорожно сведенные скулы.
- Послушай, если ты не собираешься провести остаток своей жизни в этом кресле и хочешь заново научиться ходить, тебе нужна помощь в управлении болью.
- Ничего я не хочу.
- Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, это необходимо, как назначение лечащего врача.
- Плевал я на врача. Если ты думаешь, что я соглашусь провести свою дальнейшую жизнь в зависимости от опиатов, то глубоко заблуждаешься.
- И что ты предлагаешь?
- Научусь терпеть.
- Хорошо, но давай ты это начнешь делать позже, когда твое физическое состояние улучшится. Зачем мучить себя сейчас?
- Так и знал, что ты не сдержишь обещания, лжец.
- Дай мне еще пять секунд, и я буду нем, как Эллен Келлер.
- Пять секунд пошли, Шехерезада.
Я достал из кармана оранжевый пузырек с викодином.
- Возьми одну таблетку, Хаус, и тебе сразу станет легче. Только одну в день.
- И не стыдно тебе, прекрасная принцесса, на моих глазах мутировать в уродливого негра с примитивно говорящим именем?
- Возьми таблетку.
- О нет, я не готов возвращаться в Матрицу.
- Зачем ты над собой издеваешься?
- Затем, что чем дольше я буду глотать этот проклятый викодин, тем сложнее мне будет потом отвыкать. Кроме того, он плохо на меня влияет. Мысли разбегаются, не могу сосредоточиться. Ты невыносим, Уилсон, тебе нужно все разжевывать.
- Эти побочные эффекты пройдут. Сейчас главное, чтоб ты научился функционировать в новом состоянии, и для этого тебе нужна помощь, в том числе и в качестве таблеток.
- Пять секунд давно прошли.
- Хаус, не будь ослом.
- Я сказал, что потерплю! - Рявкнул. Но я уже начал различать, когда говорил Хаус, а когда его боль. Сейчас говорил не Хаус. Ругаться с ним в этом состоянии было бессмысленно и жестоко.
- Хорошо, как знаешь.
Посмотрел влево, увидел совершающих утреннюю пробежку молодых людей, про себя отметил, что и Хаус смотрит на них. С досадой отвернулся. В нескольких метрах справа от нас две хорошенькие девушки оживленно разговаривали, изредка косясь на Хауса.
Каждое событие начинало приобретать новый тоскливый смысл. Эх, Хаус, Хаус, как же мне хотелось тебя от этого всего уберечь.
Раздался телефонный звонок, который в этот момент показался мне спасительным. Звонил адвокат, и я отошел.
Краем глаза посматривал за Хаусом, пропуская мимо ушей цифры и счета. Видел, что он опускает голову, пытается найти удобное положение. Но я решил дать ему время. Потом заметил, что две девушки направились к Хаусу, и одна из них заботливо склонилась над ним. Не знаю, за кого испугался больше: за Хауса или за неосторожную девушку. Извинился перед адвокатом: нужно было спасать положение. Вернулся к скамейке.
- Может вызвать врача? - говорила девушка.
- Занимайтесь своими делами, - огрызался Хаус.
- Спасибо, не беспокойтесь, все хорошо, - вмешался.
- Вам что-то нужно? Мы проходили курс скорой помощи, - с гордостью заявила одна из красоток.
- Не волнуйтесь, все под контролем, - настаивал, но девушки не сдавались.
- Кажется, вашему другу совсем плохо, - она показывала на Хауса пальцем.
- Идите туда, откуда пришли! - шипел Хаус сквозь стиснутые зубы. - Неужели всем так необходимо пощеголять своими трехгрошовыми знаниями, что они не могут оставить в покое человека, отдыхающего в парке.
- Мы не хотели вас беспокоить, - девушка в замешательстве пыталась ретироваться.
- Проклятая американская дружелюбность - предлог совать нос в чужие жизни, -Хаус был страшен в гневе.
- Почему вы грубите?
- Потому что лучше быть недружелюбным мизантропом, чем косить под человеколюба во благо больного любопытства.
- Хаус, прекрати. Простите, ради бога, он не в себе, не знает, что говорит, - я тщетно пытался исправить ситуацию.
- Еще один продукт социального контракта. Хороший друг, нечего сказать. Выставляешь меня умалишенным, чтоб наладить моральный баланс в мелководных извилинах этих идиоток.
- Ну и подыхайте, урод! - девушка с негодованием подхватила подругу под локоть - Меньше таких, как вы, и наша страна станет лучшим местом.
- Подумать только, что мы платим за вас налоги, - не унималась другая.
Меня словно окунули с головой в мусорный бак.
Хаус смотрел на меня, скривив губы в страшной усмешке, будто держал пари, на сколько меня хватит до тех пор, покуда и я отброшу все правила приличия. Хаус вошел во вкус, и я уже все понимал.
Понимал, что началась игра, и что теперь он провоцирует уже не этих представительниц американского общества, а лично меня. Понимал, что он мстит мне за минуты унижения, которые ему пришлось пережить. А может, и не мстит вовсе, а просто пытается вернуть чаши весов в равновесие.
Еще боролся с самим собой, не желая доставлять ему этого удовольствия.
- Зацени чудо, происходящее на твоих глазах, - не унимался Хаус. - Лицемерие покидает арену и уступает место истинной человечности. И где теперь ваша дружелюбность, силиконовые чучела?
Одна из девушек захлебнулась от бешенства.
- Да вы просто несчастный калека!
Вот на эту фразу меня и не хватило.
Следующим дошедшим до меня звуком был звонкий удар моей собственной ладони о чью-то плоть.
Если бы Хаус не схватил меня за руку, за пощечиной последовал бы удар ногой. Но он держал меня крепко.
- Ты неадекватно среагировал на простую истину, - сквозь шум в ушах доносился его совершенно спокойный голос, - опыт показал, что честность приводит к отрицательным результатам. Итог: лицемерие окупается. Продолжайте в том же духе, человеколюбивые красавицы.
Философ хренов!
Меня трясло, колотило. Хотелось крушить все вокруг от злости, ненависти, от обиды за Хауса, на Хауса, на себя самого, за свою несдержанность. Чего только я ни перечувствовал за те считанные мгновения, которые прошли от звонка в полицию до приближения паркового патруля.
Я проиграл.
Но пальцы Хауса, железным кольцом вцепившиеся в мое запястье, были настолько неумолимы, что я понял: за эти минуты ему удалось отвлечься от боли, изгнать ее из сознания, а значит, все это безумие стоило свеч. Я даже благодарно улыбнулся держащейся за щеку девушке. Меня не пугали последствия в виде говорящих с пострадавшей полицейских, в виде перспективы провести в участке остаток дня, в виде штрафа, или еще того хуже, открытия следствия.
Я выиграл.
