Помню Кадди, тревогу в ее взгляде, холодные ее руки на моих щеках. То ли утешить пыталась, то ли испугалась моих красных глаз.

Впрочем, сама тоже не особенно выспавшейся выглядела, и брови насуплены. И вот уже я ее глажу по плечу, а она жалуется, как ужасно всё обернулось, сомневается в принятом решении, переживает. А я ей: все обойдется, не так уж и плохо, вы же ему жизнь спасли. Но думал совсем о другом, и глазами искал нужную палату, только не находил.

Лиза все говорила, как же меня тут не хватало, и как Стейси самой пришлось решение принимать, и что прогноз неясный, но уже и так понятно, что лучше не стало, но я снова отключился.

- Я пойду, выпью кофе,- говорю. Похлопал ее по плечу, и собрался в кафетерий.
- Джеймс, какой кофе? Иди в палату.
- Потом, ладно? Я потом.
- Стейси три ночи не спит. Сама принесу тебе кофе. Иди к нему.
- У тебя новая прическа? - спрашиваю.
- Что с тобой? – и взгляд потерянный. Совсем на девчонку похожа, провалившую важный экзамен. С натяжкой дал бы ей двадцать пять.
- Молодо выглядишь, Лиза.
- Джеймс, опомнись! Я понимаю, как тебе, должно быть, страшно, но представь, что с нами тут творилось. Пожалуйста, постарайся быть сильным. Для него.
- Мне не страшно, Лиза, я его готов убить.
- Что ты такое говоришь?
- Сам не знаю. Но не могу я его видеть. Меня словно предали, понимаешь?

- Не собираюсь понимать, - из девочки она моментально превратилась в строгую начальницу. И правильно сделала, что таким тоном со мной заговорила, я уже готов был делать ноги. - Забудем об этих необдуманных словах. Ты потрясен, напуган, ты несешь чепуху, о которой завтра пожалеешь. Но меня это сейчас не волнует. Не раскисай, слышишь меня? Пойдем.
- Не уходи только. Прошу тебя, не оставляй меня с ним наедине. - Она посмотрела так, словно у меня на лбу рог вырос. Взяла за рукав и потащила за собой.
- Постой, - говорю, и останавливаюсь у входа в палату. - Как там? Что там?
- Там Хаус, Джеймс. Tвой лучший друг, Грегори Хаус.

Его имя, наконец, произнесенное вслух другим человеком, привело меня в чувство.

Кадди не ошибалась: я был до смерти напуган, просто не отдавал себе в этом отчет. Зато сейчас почувствовал, как следует, пульсацию в венах и холодный пот, выступивший на затылке. Словно вступить в бой с гладиатором собирался, а не стоял у дверей палаты больного друга. Cтало стыдно, стало невыносимо больно, зато ожил.

Тут дверь открылась и Стейси показалась на пороге. Негодование во взгляде быстро сменилось облегчением. Потом успел увидеть уже знакомый по собственному опыту ужас. Как если бы она только сейчас впервые позволила себе его осознать.

И бросилась мне на грудь.
Рыдала безутешно, бормотала бессвязные слова, цеплялась за воротник рубашки. Мне сразу стало легче. Почувствовал, что у меня сил больше, чем у нее. Бездонная пустота заполнялась потребностью во мне. Я был нужен не только Хаусу, но и ей. Эти ее слезы были как дождевая вода, затопившая засохший ручей. Ну вот, я снова мог отдавать.

- Все будет хорошо, - сказал я Стейси, и Кадди облегченно вздохнула. - Я здесь, никуда больше не ухожу, можешь на меня положиться. Прости, что не мог быть раньше, прости, что не отвечал на звонки, прости, что тебе пришлось самой...
- Господи, что же теперь будет... что же будет... Грег не простит, никогда не простит...
- Тише, успокойся, прощать нечего, ты не в чем не виновата.
- Нет, нет, никогда, все кончено.
- Не надо, Стейси, милая, все пройдет, вот увидишь, он все поймет. Ты желала ему добра, он это знает.
- Нет, нет, все не так, это ошибка, чудовищная ошибка. Я ошиблась, Джеймс, а он, как всегда, был прав. Почему я не могла позволить ему быть правым?
- Сейчас не время об этом говорить. Иди спать, Лиза тебя проводит. Я теперь здесь, я буду с ним, пока ты отдохнешь. - Чувствовал, как с каждым словом силы ко мне возвращались, и присутствие духа. Был сосредоточен и готов к бою. К бою с самим собой.
- Не хочу его оставлять. Bдруг он проснется, а меня не окажется рядом?
- Тебе необходимо отдохнуть, - вмешалась Кадди.
- Иди, поспи, он никуда отсюда не денется.
Лиза увела еле стоящую на ногах Стейси, а я вошел в палату.

Был ко всему готов. Поэтому вид обездвиженного Хауса на больничной кровати меня не удивил, не испугал, не потряс. Знание материализовалось, и оказалось на порядок менее страшным, чем воображение. Тут все было знакомо и понятно: тихий писк мониторов, приглушенный неоновый свет, датчики и трубки.
Вот только ощущение неправильности происходящего не желало отпускать. На кровати, вместо пациента, лежал неправильный человек. Человек, который должен был рядом со мной стоять и смотреть на эту кровать. Человек, который, посасывая сок из картонки, должен был говорить мне: "Уилсон, ты половая тряпка".

Пришлось сказать это себе самому, вздохнуть и подойти поближе. "Все нормально, ничего не изменилось. Он жив, только немного бледен. И щетина незнакомая на лице. Раньше исправно брился каждый день. Раньше. Ну и круги под глазами. Пульс нормальный, нормальная кардиограмма. Все нормально. Только нога подвешена неестественно. И капельница с морфином. Ну, ничего, оклемается. Все хорошо. Правильное решение, все правильно, все обойдется. Он сильный".

Сам себе не верил.

Сел в кресло рядом с койкой.

Застывшее лицо Хауса было похожим на посмертную маску. Словно плохому художнику не удалось запечатлеть все бесчисленные нюансы этого беспокойного лица, и он облегчил себе задачу, намалевав грубыми мазками общие черты. Острый нос с едва заметной вмятиной с правой стороны, впалые щеки, тонкие губы, сухая кожа. Но где же сам Хаус?

Искал, и все никак не мог найти. Отдельные черты не выстраивались в общую картину. Лицо Хауса распадалось на части. Должно быть, так воспринимают лица просопагностики. Скорее всего, дело было в моей усталости.
Сидел и смотрел на него, застывшего между жизнью и смертью. Несуразица какая-то. Лицо, можно даже сказать, было спокойным. Словно он видел приятные сны. Но я знал, что это не так, что под наркозом редко видят сны. Только черное небытие.

Честно признаюсь, хотел коснуться его руки, но не смог. Брезгливость, что ли, помешала. Подивился, откуда она взялась, брезгливость эта. Можно подумать, больных в жизни не встречал. А еще знал, что Хаус не одобрит. Неуважительно дотрагиваться до него без разрешения. Потом заснул, наверное. Не помню, когда именно. Не заснул даже, а провалился в это небытие. Может, я там ближе к нему был, чем в этой дурацкой палате, где нам обоим предназначены другие совсем роли. Черт его знает.

Потом меня выдернуло из мрака нечто невыносимое, душераздирающее. Словно резко посадили на раскаленную сковороду.

Кто-то кричал.
Так кричал, что я пожалел, что не родился глухим. Лучше бы я никогда не слышал этого крика, который у меня и по сей день в ушах гремит изредка. Волосы встали дыбом. На какую-то долю секунды растерялся, все позабыл, что знал на этом свете. Но крик не позволил мне окончательно закрыться в себе. Крики, они же самое первое, что совершает человек, когда на свет рождается. Их главная задача мобилизовать все силы окружающей среды. Первому дыханию сопутствует вот такой беспомощный зов. Хотя, его даже нельзя было назвать криком о помощи, но и это тоже в нем звучало.

Включились инстинкты. Проверил капельницу с морфином, увидел, что пуста. Потом нажал на кнопку вызова, но это было излишним. Дежурный врач и медсестры уже были в палате.
- Хаус, оставайся со мной! Ты меня слышишь?! Хаус! Хаус!
Глаза его открылись. На меня посмотрел, и, даже показалось, узнал. Только это осталось невыясненным: врач уже шарил по его зрачкам безжалостным светом. Захотелось отпихнуть недоумка, сказать, чтоб оставил в покое. Выхватил из рук фонарик.
- Что вы себе позволяете? - обернулся врач.
- Зачем вы медлите?! Добавьте морфин, вы же видите, он в сознании!
- Обычная процедура.
- У пациента будет болевой шок, пока вы свои процедуры делаете! - я, кажется, орал.
- Выйдите из палаты, доктор Уилсон.
Черт, не мог вспомнить его имя. Хирург.
- Никуда я не выйду.
- Уведите его, - обратился тот к медсестре.
- Уберите руки!
- Позовите охрану.

И все это сопровождалось рассекающим мои нервы криком, который прекращался только на доли мгновения, когда Хаус пытался набрать в легкие воздух. Как тут было не закричать самому?

Неудобно перед доктором Оуэнном стало уже потом, когда в коридоре сидел, закрыв лицо руками. Охранники туда оттащили, и весь ночной персонал пожирал меня сочувствующими взглядами.

Но стыд - вторичное. Bсе понимал прекрасно, не раз же наблюдал за истерящими родичами. Зрелище не из приятных .Но до этого самого дня судьба была ко мне слишком милостива, и я был убежден, что никогда не дойду до подобныx крайностей. Какая постыдная самоуверенность! Теперь я готов был глотку разорвать этому, ни в чем не повинному, Оуэнну, только за то, что он несколько секунд помедлил и не прекратил эти крики.
Себя не узнавал совсем за эти последние сутки. От меня ничего не осталось. Или это вокруг не осталось ничего знакомого? Казалось, рушились стены мироздания.

Но, видно, этого недоставало, чтоб окончательно добить: меня посетило очередное Знание.
Вторая операция прошла неудачно. Стейси приняла неправильное решение. Хаус был прав. Как всегда.

Он обречен.

И тут никакие надежды, никакие самообманы помочь не могли. Отрицательные прогнозы сбылись, и не надо было заканчивать медицинский факультет, чтобы это понимать. Мой друг обречен на хроническую боль. В том случае, если ему удастся выжить.

Добавила в название ***, т.к.фик не закончен.

И молиться.

Понял, что впервые лет за двадцать, с тех пор, как закончил ненавистную еврейскую школу, читаю молитву Шма.

В бога давно не верил, традиций не соблюдал. Разве что у родителей на Пейсах произносил кидуш. Но чтоб так, шепотом, наедине с самим собой, повторять эти бессмысленные звуки, зазубренные на уроках иудаизма?
Как бы там ни было, немного успокоился. Видимо, дело в монотонном повторении.
Доктор Оуэнн вышел из палаты и направился ко мне.
- Приношу свои извинения, - сказал, поднимаясь со скамьи.
- Ничего, ничего. Нам нужно поговорить.
- Слушаю.
И словами, обернутыми в глянцевую упаковку научной терминологии, он объяснил все то, что я уже и сам понял. Операция не только оставила Хауса инвалидом, но и не помогла избавиться от боли. Той боли, которую он впервые почувствовал четыре дня назад, когда я распивал коктейли в Лос-Анджелесе.

Кричать больше не хотелось. Ничего не хотелось. Если бы мог плакать, может, заплакал бы. Но доктор Оуэнн выглядел весьма удрученным и даже, в некотором смысле, испуганным.

Пришлось похлопать его по плечу, и произнести бессмысленное: "Вы сделали все, что было в ваших силах". Получил в ответ благодарную улыбку. Еле сдержался, чтоб не посоветовать засунуть ее куда подальше.
- Можете вернуться в палату, доктор Хаус пробудет в сознании некоторое время.
- Спасибо.
- Пойду, сообщу директору, - обреченно вздохнул хирург.
- Конечно.

Да, Хаус был в частичном сознании. Взгляд мутный, тяжелый, как после дозы тяжелых наркотиков. Не "как", а после дозы. Сел на кровать рядом с ним.
- Привет, - говорю, и пытаюсь ободряюще улыбаться, - как поживаешь?

А сам мысленно умоляю, чтоб сострил, нагрубил и словесно извратился, как он делает всегда. Но я должен был зарубить себе на носу, что "всегда" больше не существовало.

- Уилсон, - с трудом расклеивает запекшиеся губы, - Это действительно ты?

- К сожалению, действительно я. Из-за твоих пустяков пришлось покинуть лазурные пляжи Калифорнии и возвращаться в эту слякоть. Тебе нет прощенья. Поправляйся скорее, я не докупался. Съездим вместе.

- Уилсон, - не слышит он меня, или слышит то, что скрывается за дурацкими словами, порождением моего малодушия, - что произошло?
- Ничего, Хаус, ровным счетом ничего. Отдохни, утром поговорим.
- Где Стейси?
- Тоже отдыхает. После кордебалета, который ты ей устроил. Бесчеловечно с твоей стороны.
Смотрит пристально, хотя едва разлепляет веки. Опускаю глаза, не могу ему врать, никогда не мог.
Пытается повернуть голову, оглядеть комнату, собственное тело. Сил не достает.
- Уилсон, - внезапно хватает меня за руку. На это силы откуда-то взялись - Что они со мной сделали?

Не узнаю его, совсем не узнаю. В голосе мольба, слабость, усталость. Мне почти хочется отдернуть руку. Сказать этому призраку, чтоб исчез и вернул моего друга.
- Все будет хорошо, Хаус, все окей. Отдохни, завтра поговорим, я тут посижу, подожду, пока проснешься.

Нет, не могу я быть тем, кто передаст ему Знание. Я этого не выдержу. Кому угодно, только не ему. Не я, не теперь. Если сказать ему все как есть, кто поручится, что он не умрет прямо сейчас от ужаса, от негодования, от безнадежности? После клинической смерти, которую он перенес, сердце может не выдержать. А может, я так перед собой оправдывался, чтоб избежать смертельной роли вестника.

- Что они со мной сделали? - не кричит, не сопротивляется, даже не удивлен. В голосе - бесконечное отчаяние. Не могу этого слышать. Не хочу, не должен.
- Хаус, послушай, ты жив, а это самое главное. Все обойдется. Ты мне доверяешь?
Хочу, чтоб он сказал: "Честно говоря, нет". Но Хаус говорит другое.
- Ты не сможешь мне солгать.
- Правильно, ты прав, доверься мне, и попытайся заснуть.
- Не ври мне ... пожалуйста.
Эта кротость невыносимa.
- Зачем мне тебе врать? Ты перенес тяжелую операцию, наберись сил, потом.

Понял тогда, что не всегда был прав, настивая на объективном, пусть и суровом, диагнозе пациентам, тешащим себя ложной надеждой. Понял, что глубоко заблуждался, отстаивая на этических конференциях преимущество позиции горькой правды над сладким неведеньем. Личный опыт всегда вернее теории и философии, и он подсказывал мне, что не стоило сейчас просвещать моего друга, бескомпромиссного борца за истину. И пусть Хаус возненавидит меня за то, что я подарил ему пару часов незнания, за то, что поступаю с ним так, как он никогда бы не поступил со мной, но зато у него будут эти несколько мгновений покоя, которые, хоть он никогда в этом не признается, покажутся бесценным лучом света перед лицом того зияющего мрака, который ожидал нас всех впереди. Ведь я знал, что он хочет быть обманутым.
- Все будет хорошо, Хаус, все будет отлично, обещаю.
- Моя нога...?
- Никому не нужна твоя нога, она на месте.

Пальцы разжались, он отпустил мою руку, закрыл глаза. Заснул.
Я посмотрел на монитор. Пульс нормальный, сердце работает отменно.
Пересел в кресло, накрылся одеялом. Не мог больше думать. Мысли превратились в тягучую кашу, заволокли зрение и слух. Заснул.

******************************************************
Честно говоря, впервые действительно пожалел, что не оказался на месте Хауса, утром следующего дня. До этого ночь, стресс, усталость как-то сглаживали жестокую реальность происходящего. Но, когда в 9 часов утра меня разбудила Стейси, а в палату ввалилась целая толпа народа, стало совсем худо. Заметил, что Стейси была во вчерашней одежде, и, видимо, не успела принять душ. Ее сопровождали Кадди, вчерашний доктор Оуэнн и дежурная медсестра.

Стейси от страха дрожала. Физически ощущал, как напряжен воздух от волнения. Понимал, что ее дальнейшая судьба и судьба их отношений с Хаусом решится в ближайшие минуты.
Будучи рядом, часто наблюдал за их отношениями, прекрасными во всех смыслах. И даже, в глубине души, завидовал не раз этому страстному танго, с которым и сравнить нельзя было наш с Джули ленивый менуэт.

Подобную гармонию, доверие, увлеченность друг другом, редко встретишь в паре, живущей вместе вот уже лет пять. Союз двух ярких огней, блестящих умов, остро чувствующих душ. Союз отборнейших человеческих генов.
Порой мне представлялся их будущий ребенок, несомненно, одаренный бесчисленными способностями, даже гений. Этот ребенок был бы счастлив уже тем, что с рождения наблюдал бы за родителями, искренне восхищающимися друг другом, умеющими видеть друг в друге только хорошее, несмотря на все недостатки. Этот ребенок с рождения познал бы настоящую, взрослую любовь, а подобная жизненная платформа, быть может, - самый дорогой подарок, который может получить человек, родившийся в этом бессмысленном мире. Этот ребенок вырос бы сильным, крепким духом.

Теперь я засомневался, суждено ли этому нерожденному человеку появится на свет. Отчего-то именно это сомнение гнетущим камнем легло мне на плечи. На одно короткое мгновение показалось, что Стейси подумала о том же. Мы обменялись взглядами. Надо держаться друг друга сейчас. Я должен поддерживать Стейси.

Оуэнн вопросительно посмотрел на Лизу, та одобрительно кивнула. Он перекрыл краник капельницы с анестезией, предварительно сделав Хаусу укол. Мы застыли в ожидании, опустив глаза на больного. Все это напоминало сюжеты снятия с креста.

Стейси, Лиза и я - три Марии.

Секунды тянулись нестерпимо долго, молчание становилось почти непереносимым. Взял Стейси за руку, она благодарно стиснула пальцы, чтоб унять дрожь.

Вот что было дальше.

Хаус открыл глаза, зашевелился, взгляд его становился осмысленным. Кадди взяла лидерство. Мысленно поблагодарил ее за это.
- Хаус, здравствуй.
Молчание.
- Как ты себя чувствуешь?
Молчание.
- Ты меня слышишь, понимаешь, что я говорю?
- Что вы тут собрались, как на похоронах Кеннеди? - Немного отлегло.
- Грег... - кинулась Стейси, но я придержал ее. Сейчас нужно было быть максимально осторожными, и доверить дело профессионалам, людям, хорошо разбирающимся в казнях.
- Хаус, слушай меня внимательно. У тебя была сложная операция. Мы думали, что нашли промежуточный выход, хотели сохранить тебе и жизнь, и ногу. Хирург удалил поврежденный участок мышцы, ту часть ткани, которую нельзя было сохранить.
Тут меня передернуло, потому что на лице его отобразилось болезненное недоумение и такой вопрос, на который ответить было никому не под силу.

- Но самое главное то, что ты выжил, - закончила она.

Какие пустые, ничего не значащие слова! Какая никчемная попытка утешения! И все же, в эту минуту я боготворил Лизу, отважно взявшую на себя роль пушечного мяса.
Молчание.
Глаза Хауса зажглись, засветились. Они загорались так всегда, когда он искал ответа на очередную загадку. Только теперь к этому взгляду примешалось безумие. Это было еще не гневом, только попыткой осознания того, что никак не укладывалось в его голове. И можно только гадать о том, что творилось в душе человека, чья неумолимая логика вступила в неравный бой с защитным механизмoм отрицания. Эта броня могла стать тем, что облегчит ему жизнь в ближайшие дни, но я знал, что он ни за что не позволит ее усыпляющему наркозу заполнить проснувшееся сознание.
- Вы думали? Вы думали?!
- Хаус...
- ВЫ ДУМАЛИ?! - он попытался сдернуть с себя одеяло, но медсестра вернула его на место, что было несложно, он и так едва шевелился. Кадди опустила руку ему на плечо.
- Хаус, мы хотели сделать как лучше. Ты можешь, ты должен сейчас негодовать.
- Вы смеетесь надо мной, так? Стейси, скажи мне, это, должно быть, смешная шутка? - Bот оно, отрицание. Все-таки одержало верх.
- Грег, мне жаль, мне так жаль!
- Да что ты говоришь?
- Грег, пожалуйста, попытайся понять...
- Но этого не может быть, это неправильно… Уилсон, скажи мне хоть ты, что это глупая шутка. Ты не можешь мне этого сказать, потому что ты плод моего воображения. Это бред. Я галлюцинирую, слишком много опиатов. Почему вы все здесь? Что все это значит? Уилсон, скажи мне правду! Я знаю, в моих галлюцинациях, ты должен символизировать правдивую часть сознания, ту часть, которая не может солгать, потому что знает меня лучше меня самого.

Заткнись, пожалуйста, замолчи.

- Хаус, мне жаль. – Отвернулся. Hе мог смотреть ему в глаза.
- Постой, мы же вчера разговаривали. Или это было раньше? Какое сегодня число? Я точно помню, ты сказал мне, что все в порядке, ты меня заверил в этом.
- Прости, Хаус.
- Но, Уилсон... - эта растерянность, этот поиск неправильного ответа, это неумолимое, все разъедающее Знание. Если бы только я мог стать чьей бы то ни было галлюцинацией, потерять связь с реальностью. Если бы...
- Прячешь лицо. Значит тебе стыдно, значит, раньше, ты врал. Это значит, что сейчас ты не врешь. А это значит... Какое дерьмо. - Он, наконец, закрыл глаза. Набирался сил для новой вспышки гнева.

Добавлено (04.03.2010, 21:32)
---------------------------------------------
- Вы идиоты, жалкие безмозглые идиоты! Кто это сделал? Ты, шотландская мясорубка? - злополучный доктор Оуэнн выглядел, как побитая собака. - Отвечай! Hе хочешь брать на себя ответственность? Ведь это твоих корявых рук дело! Так?!
Я буквально видел, как мозг Хауса пытается справиться с, возможно, единственной для него непосильной задачей, как собирает разбитые, израненные легионы синапсов в последний бой. Злись, злись, друг мой, злись, пока можешь. Но он немного притих.
- Каков ущерб? - прозвучало почти отрешенно.
- Около семидесяти процентов четырехглавой мышцы, - еле слышно ответил хирург.

Если бы Хаус мог сейчас стоять на ногах, он бы задушил этого человека, я не сомневался. Мне тоже, уже в который раз за эти бесконечные сутки, захотелось кого-то придушить. Но еще больше хотелось избавить Хауса от этого бессилия, стать его руками и ногами. Стало стыдно от того, что я стою тут, как ни в чем не бывало, на своих двоих, а он только и может, что шипеть. Как кобра, у которой вырвали жало. Это было верхом несправедливости. Собственное здоровье показалось оскорблением, брошенным в лицо моему другу.

Лицо Хауса исказилось, побледнело. Я читал его, как открытую книгу, как биографию очевидца, прошедшего концлагеря и Холокост. Уже знал, какие из морщин, проступивших на нем в эти моменты, останутся там навсегда. Вот эта складка над переносицей, и вертикальные полосы на впалых щеках. Казалось, сам седею вместе с ним. Вот только мое тело, моя молодость, отказывались мне изменять даже теперь. И как же я их за это ненавидел!

- Семьдесят процентов, семьдесят процентов… - повторял Хаус, совершая бесполезные попытки вырваться из рук Кадди и медсестры. - Вы отрезали семьдесят процентов моей личной, частной, собственной ноги! Как вы посмели? Кто дал вам право? - готов был поклясться, что он сейчас заплачет. Возможно, мне хотелось, чтоб он заплакал, чтоб выплакал все это отчаяние и бесповоротность. - Почему вы не дали мне умереть?!

И тут он стал совершать провальные попытки выдернуть трубки из вен. Я все еще держал Стейси за руку, ее нельзя было отпускать, Она билась и звала его по имени, но ему было не до нее.

- Хаус, успокойся, тебе нельзя волноваться. - Лиза тоже начала терять самообладание. Доктор Оуэнн подключился к попыткам удержать пациента на месте.

Знал, что применяя насилие над почти безвольным телом, эти люди в белых халатах затаптывают дух Хауса. Боялся, как бы за эти минуты не задавили его полностью. Сейчас понимаю - за этими мыслями стояла только моя слабость, никак не его.

- Я не хочу этого, не хотел! Я не позволял, не позволю! Я же не давал согласия! - Доктор Оуэнн уже доставал шприц, но я не мог разрешить ему этого сделать, это было бы неправильным. Лишить Хауса сознания сейчас значило бы избавить нас от пытки. Нас, не его.

Выпустил Стейси, бросился к Хаусу, загородил его от Оуэнна, как если бы он был врагом.
- Не делайте этого, дайте ему высказаться! Хаус, Хаус, черт, черт! - у меня не было никаких слов для него, я ничем не мог его утешить, да и не должен был утешать, нужно было позволить выпустить злобу – и при этом уберечь его от самого себя. Не представлял себе, как справиться с этой непосильной задачей.

Но Хаус сам присмирел. Внезапная догадка озарила измученное лицо.
- Кто дал согласие? - ледяным тоном прозвучал роковой вопрос. - Кто подписал заверение?

- Грег... - Стейси уже стояла рядом. Самоубийца.

Не помню, о чем подумал тогда. Может, о неумолимости, с которой судьба разводит по разные стороны баррикад любящие сердца? И мне захотелось, ценой собственного сердца, взбунтоваться против этой несправедливости, ведь я знал, что Хаус сделал бы ради меня то же самое, и даже больше? Может, захотелось в очередной раз выкупить у судьбы право на дальнейшее самоуважение? А может, это был эволюционный акт? Жертва слабого вида - ради сильного. Мне снова представился голубоглазый нерожденный гений,

- Хаус, это я подписал бумаги, необходимые для операции, я.
Сказал.
И почувствовал, как, одна за другой, лопаются нити, привязывающие душу к телу.

Хаус внимательно посмотрел на меня и расхохотался. Никогда не слышал от него подобного смеха, не смеха даже, а жутких скрипящих звуков, от которых кровь сворачивалась и превращалась в ртуть. Он всегда смеялся весело, открыто. Смеялся он, может, и не часто, но очень заразительно. Смеялся от собственной игры слов, от моих шуток. Счастливо хохотал над оригинальными подарками Стейси на Новый год. Захлебываясь, ржал над особо безмозглыми пациентами. Но подобного запредельного хохота, больше похожего на стон, я не слышал от него никогда. Он задохнулся и закашлялся.

-Зачем?

Стейси смотрела на меня глазами, полными ужаса.

- Хаус, поверь, я действовал в твоих интересах, ты ведь поступил бы точно так же, я знаю, я в этом уверен!
- Пошел отсюда.
- Хаус, можешь орать на меня столько, сколько тебе понадобится, можешь презирать и ненавидеть, только не гони.
Но он не орал.
- Сделай последнее доброе дело, Джеймс Уилсон: свали к чертовой матери.

- Хаус, одумайся, у меня не было другого выхода, - не знал, на что надеялся, ведь собственноручно подписал себе приговор.
- Уберите отсюда этого святошу, или вы только и способны, что смотреть на меня полными соболезнования глазами? - бесцветным тоном сказал Хаус.

Но никто не пошевелился. Стейси и Кадди переглядывались.

- Уилсон,- начала Стейси, - Я не могу тебе позволить...

- Замолчи, - Стейси держала Хауса за руку, и он больше не вырывался. - Я сделаю так, как Хаус просит.

И я вышел. Побрел по коридору, пока не был остановлен бегущей за мной Кадди.
- Джеймс, ты с ума сошел? Зачем ты это сделал?
- Не мог иначе.
- Ты безумец Джеймс, твое самопожертвование никому не нужно, неужели ты не понимаешь?
- Наверное, оно нужно мне.
- Вернись немедленно, скажи ему правду.
- Не хочу. Правда не всегда уместна.
- Он прав, ты идиот.
- Знаю.
- Ничего ты не знаешь, ты соображаешь-то сейчас плохо. Посмотри на себя. На кого ты похож? Где твоя хваленая этика?
- Плевал я на этику.
- Я не позволю, чтоб в моей больнице лгали пациентам.
- Не смеши меня.
- Как знаешь, но я не буду этому потакать. Ты не имеешь права взваливать на свои плечи чужую ответственность.
- Я поступаю так, как считаю нужным. Не хочу оскорблять твои чувства, но не вмешивайся.
- Поздно мне это говорить, я уже с головой замешана, причем гораздо больше тебя.
- Да, ты права, это моя вина. Я виноват, что меня не было с ним в эти дни. Я, и никто другой.
- Ах, так! Я понимаю. Ты хочешь таким образом искупить вину перед Хаусом. Это не дружба, это высшая степень эгоизма.
- Может быть.
- Ты трус, Джеймс, ты самый настоящий трус.
Только усмехнулся, спорить не хотелось.
- Да ты просто бежишь от него! Ты и вчера пытался сбежать, только не удалось, потому что твоя совесть сильнее страха. А теперь совесть сыграла на руку страху. До чего удобный и практичный выход из положения! Я в восхищении!

Лиза Кадди была очень красивой женщиной. А в гневе она становилась еще красивее, что немного ошеломляло. Я снова горько усмехнулся.

- Смеешься? Тебе должно быть стыдно, ты должен желать провалиться сквозь землю. Неужели ты не понимаешь, как ты ему сейчас необходим? Ты что, совсем ослеп? Не видишь, что он не справится без тебя?
- Не надо преувеличивать. У него есть Стейси. Не я ему нужен, а она.
- О, господи! Да ты еще и ревнуешь к Стейси?
- Лиза! - этого не собирался выдерживать. - Не говори ерунды, и не надо приписывать мне мотивы, которых и в помине нет. Пойми, самым главным для Хауса сейчас являюсь не я, а возможность сохранить эти отношения. Ты слышала, как он гнал меня. Представь, что бы он сделал со Стейси, узнай про... Да он ее уничтожит. И, вместе с ней, уничтожит себя. Нет, Лиза, это недопустимо. Это единственный возможный путь сберечь для него ее.

- Хаус - не идиот. Стоит ему оправиться от первого шока, и он непременно догадается, в чем дело. Он же знает, кого назначал доверенным лицом. И когда он поймет, у него не останется ни тебя, ни Стейси. Ведь он не простит ей лжи, и тебе не простит. Ты только делаешь хуже.
- Когда сможет - простит.
- Как будто вчера с Хаусом познакомился! Не понимаешь, что он решит, что вы вместе сговорились его дурачить? Он не простит, что его оставили в неведении, что поступили с ним, как с ребенком, которого хотели уберечь от страшной реальности. Словно он сам не может справиться с информацией. Это нечестно, Джеймс.
- Возможно.
- Вернись, я прошу тебя, вернись, пока не поздно.
- Что сделано, то сделано.
- Ты хоть бы о Стейси подумал.
- Именно о ней я и подумал. Оставил решение за ней. Если посчитает нужным, сама все Хаусу расскажет, когда оба будут к этому готовы.
- Честное слово, твое постоянное желание всех уберечь от самих себя доставляет одну головную боль. Ладно, Хаус, ладно, Стейси, но как же ты? Ты о себе-то подумал, рыцарь в блестящих доспехах?
Пожал плечами, погладил Лизу по плечу, и пошел своей дорогой.

Мне нужно было давать, Хаусу нужно было брать. Ему нужна была публика, мне нужно было смеяться. Мне нужно было избавиться от страха, Хаусу нужно было рисковать. Я удерживал, он толкал. Он был импульсом, я - сублимацией. Я чувствовал там, где он думал. Я толковал его по-своему, а ему это нравилось, несмотря на протесты. Я наталкивал его на правильные мысли, а он заглушал мою совесть. Он приструнивал мое милосердие, а я - его жажду знаний. Хаус не знал границ ни в чем, что касалось работы. А у меня не хватало рамок там, где были люди. Мне было необходимо им восхищаться, никогда этого не показывая, а он это спокойно принимал. Я подхватывал его метафоры, а он расширял мои ассоциации. Я был типичным продуктом Пан - Америки; хорошим, политкорректным мальчиком из еврейской семьи, а у Хауса были свои законы и свои порядки. Он был бунтом против всего того, что я не осмеливался разрушать даже в своих мечтах. Но и Хаусу нужен был человек, который не будет судить и казнить его за этот бунт. Но и не будет во всем ему потакать. Ему не нужен был подпевала; но в его сольной песне он нуждался во втором голосе. Он позволял мне петь.

Не знаю, что это вдруг мне вздумалось оправдывать свою зависимость от Хауса.

Ведь, положа руку на сердце, нам просто было хорошо вместе. Как бывает хорошо двум близким людям, нашедшим друг друга в зрелые годы, когда начинаешь уметь ценить не себя в других, а других в себе. А разве этого мало?

Мне несказанно повезло с ним познакомиться. Как никто другой, Хаус знал вкус к жизни, и своим напористым подходом прививал и мне это гурманское свойство. Мне, проведшему всю свою студенческую жизнь на антидепрессантах

Китайский обед, разделенный с ним, был острее, дурацкие комедии - смешнее, теннисный турнир - азартнее. Ведь Хаус был настоящим игроком. Вся огромная и бескрайняя жизнь была для него ристалищем, цветным конструктором и футбольным полем. Хаус играл так, как только могут играть настоящие дети. С полной и безоговорочной серьезностью, отдаваясь с потрохами, не думая о последствиях, не думая даже о результате, забыв обо всем на свете, вовлекаясь в сам процесс игры.
Мне так не хватало в детстве партнера по играм.

Доигрались.

Гнетущие мысли возвращались. Пришлось выпить еще пару стаканов бурбона.
За все то, чего никогда больше не будет.

Не помню, как оказался дома. Жена потом рассказывала, что меня приволок таксист, которому она оставила слишком щедрые чаевые. Джули была в бешенстве, это точно помню. Даже забудь я об этом, она мне наутро все напомнила.
Стоило глаза продрать, увидел ее, сидящей на стуле у зеркала, с чашкой кофе в руке. Хотел попытаться снова заснуть, но она шторы распахнула. Как наказание - свет в глаза. Застонал.
Говорит, если думаешь, что я тебе позволю и дальше спать, глубоко заблуждаешься, я и так последние нервы истратила, пока все больницы Лос-Анджелеса обзванивала. Что это значит, и где был.

Обидно, что на этот раз оправдание у меня было настолько весомое. Готов был все про доктора Джекман рассказать, если бы это могло отменить вчерашние сутки.
- Был у Хауса в больнице, плохи дела, - говорю.
- Позвонить ты хоть мог?
- Не мог, Джулс, не мог, поверь.
- Я не понимаю тебя, Джейми, тебе совсем на меня наплевать?
- Мне не наплевать на тебя, я по тебе очень соскучился. Иди сюда.
- Не пойду, от тебя воняет, как от бочки с пивом.
- Не артачься, принеси аспирин.
- Нет, я не понимаю, почему ты не мог позвонить? Неужели ни разу обо мне не вспомнил?
- Конечно, я о тебе думал, и мне очень тебя не хватало, но я был занят. Голова болит, сжалься надо мной, дай хлебнуть кофе.
Cжалилась, но хватило ее не надолго.
- И что там с твоим Хаусом?
- Ничего, не будем об этом сейчас.
- Джеймс!
- Что, Джулс?
- Что ты от меня скрываешь?
- Ничего не скрываю, нет сил об этом сейчас говорить.
- Но ты должен. Помнишь, что нам говорили на терапии? Ничего друг от друга не скрывать, а особенно - в трудные моменты. Именно то, что ты хочешь скрыть, ты обязан мне рассказать.
- Пожалуйста, не сейчас. Ложись лучше в постель.
- Я уже оделась.
- Так разденься.
- Джейми, ну расскажи мне, что вы там с Хаусом не поделили? Как дети, честное слово. Неужели ты мне не доверяешь? Или, думаешь, я не в состоянии понять ваши высокоинтеллектуальные мужские забавы?
- Какие забавы? Я же тебе говорю, Хаус в больнице, в тяжелом состоянии.
- Ой, прости, я не поняла. Думала, ты его на работе навещал. И что с ним?
- Ничего хорошего. Можно, я посплю? Пожалуйста.
- Погоди, но, если Хаус в больнице, нужно же его навестить. Прости, я страшная, страшная эгоистка. Вставай, поехали.
- Куда?
- В больницу, к твоему Хаусу.
- Брось, никуда мы не поедем.
- Но почему?
- Нет больше моего Хауса.
- Как это? Что ты имеешь в виду?
- Джули, прости меня, что я тебе не позвонил, прости, что я пропал, прости меня за все. Я последняя сволочь.
Схватил ее за локоть и привлек к себе. Хотел ее любить, хотел хоть ей принести немного радости, хотел, чтоб она меня ни о чем не спрашивала. Почувствовал странное возбуждение, горькое, почти болезненное. Но кофе расплескалось по подушке.
- Смотри, что ты наделал! - вскочила. - Я только вчера поменяла постель!
- Забудь ты про эту постель! Какая разница?
- Тебе всегда на все наплевать. На меня наплевать. Это новая наволочка!
- Джулс...
- Только и знаешь, что конференции и Хаус. Хаус и раковые больные.
- Оставь Хауса в покое.
- Не трогаю я твоего бесценного Хауса. Небось, окажись я в больнице, ты бы первым делом Хаусу позвонил.
Что ж, она, пожалуй, была хоть в этом права.
- Не хочу ругаться, не собираюсь. Делай что хочешь, но я не буду с тобой спорить, не сейчас.
- Да ты даже поругаться со мной не можешь, как следует! - ну вот, она, как всегда, начинала переходить на повышенные тона. В этом было нечто ободряющее. Хоть что-то в мире оставалось знакомым. Улыбнулся.
- Да ты издеваешься надо мной! Ты смеешься над моими чувствами! Ты меня ни во что не ставишь! Даже наш терапевт говорит, что ты меня не ценишь как личность!
- Она этого не говорила никогда.
И кто меня за язык тянул?
- Ах, так? Не говорила? А разве она не говорила, что ты склонен к идеализации своего Хауса, и что эта идеализация мешает тебе видеть окружающих в истинном свете?
- Не помню такого.
- Не помнишь? Ты хоть что-то помнишь из этих встреч? Сидишь там на диванчике и мило улыбаешься. Да ты ей глазки строишь, я давно это поняла. Ты хочешь ей понравиться, ты всем хочешь понравиться. Тебе непременно нужно всем угождать. Всем, кроме меня. Сидишь там и изображаешь этакого примерного супруга, и не хочешь работать нас собой. Только я должна постоянно душу изливать, выглядеть последней истеричкой. Как будто у меня с самой собой отношения, а ты там случайно оказался.
- Джули, я работаю, я все делаю, как терапевт говорит. Помнишь, она сказала, что, когда мы чувствуем агрессию по отношению друг к другу, лучше разойтись в разные комнаты на пару минут, а потом вернуться и все обговорить?
- Ах, так ты меня еще и выгоняешь?!
- Я тебя не выгоняю, просто не хочу наговорить лишнего.
- Лишнего? Значит, ты чего-то не договариваешь. Так и знала. И что ты от меня скрываешь?
- Я ничего, ничего не скрываю.
- Ты лгун, Джеймс Уилсон, и даже врать, как следует, не умеешь. Я, конечно, мединститутов не заканчивала, но и у меня кое-что под черепушкой находится. Думаешь, я не догадалась, где ты вчера ночью был? Думаешь, я вчера родилась, и не додумаюсь, что Хаус в больнице - это удобная отговорка и очередные враки? Ты бы лучше сочинил, что был на похоронах Хауса. Может, в это я бы и поверила, даже с превеликим удовольствием.

На этих словах моему терпению пришел конец. Я ведь тоже человек. Из плоти и крови.
- Я тебе этих слов никогда не прощу, Джулия.
Видимо, мой тон ее напугал. Она даже про чистую постель забыла, забралась на кровать с ногами. Отвернулся.

- Поговори со мной, Джейми.

Хотел сказать, что мне страшно за него, что больше всего на свете мне сейчас хочется быть рядом с ним. И одновременно не хочется. Что я не понимаю, не могу понять, за что ему это наказание. Что я ненавижу сейчас себя, ее, больницу Принстон-Плейнсборо, всех идиотов-врачей в мире. Погладил ее по руке.

- Не пугай меня так.
- Все будет хорошо, милая, все будет хорошо.
- Рассказывай, что случилось с Хаусом? - спросила серьезно, с заботой, с тревогой во взгляде. Вспомнил ее такой, какой полюбил. Юной студенткой, наивной идеалисткой, волонтером в детском отделении больницы, откармливающей бездомных животных. В память о той девушке я ей все рассказал, ничего не утаил. Кроме доктора Джекман. Пока рассказывал, понял, что плачу. Как в тот первый раз, когда потерял пациентку.

Сидела, обхватив ноги руками, положив подбородок на колени. У самой веко подрагивало, как обычно, когда она собирается заплакать, но не позволяет себе. Не знал, как ее благодарить, и это при ее вечном недовольстве нашей с Хаусом дружбой.