Цитата Конфетка ()

Вот почему я при каждом появлении в тексте парочки Орли-Харт нервно вздрагиваю?

Цитата Конфетка ()

А вот кстати, да - что там с ней?

Добавлено (04.06.2014, 00:23)
---------------------------------------------
Орли едва успел — каталку уже везли в операционную, но он налетел, сильно хромая, потому что забыл трость, и бормоча, что ему непременно надо... нет, не попрощаться, что вы, с ума сошли — не говорите ерунды... переброситься парой слов... ободрить...
Леон протянул руку для рукопожатия и спросил, что случилось, и почему он так припозднился.
- Колесо, чёрт бы его побрал! - весело и зло — весело, потому что всё-таки успел, и зло, потому что чуть не опоздал — сообщил Орли. - Пока запаску ставил...
- Я-то подумал, тебе с Кадди никак слезть не удавалось.
- Да Кадди давно в больнице у себя. - он крепко, но бережно сжал пальцы Леона. - Ну, давай, Лео, держи хвост пистолетом, увидимся, когда проснёшься — буду, как верный паж, сидеть у твоей постели и любоваться твоей мочой в мешочке. Хаус говорил, довольно красивое зрелище — цвет золотистый, как у летнего солнца на серебряной глади озера, - он немного нервно рассмеялся.
- О` кей — первый отлив в твою честь, - ответно, и так же нервно, засмеялся Леон. - Кстати, если я всё-таки умру под ножом...
- Леон! - глаза Орли потемнели.
- Молчи, не спорь. У меня есть последнее желание — ты его обязан выполнить, если что, - то ли он шутил, то ли нет — не поймёшь. Но ведь операция, и не из простых.
- Какое желание, Лео? - наклонился к нему Орли.
- Не женись на Кадди. Обещай, что не женишься, если я умру.
Орли даже отшатнулся:
- Ты что?! Зачем ты, Лео?
- Обещай, - настойчиво повторил Леон, вроде бы и смеясь, но при этом серьёзнее некуда. - Давай, обещай, ну! Не то я тебе во сне являться буду, пальцем грозить, за собой звать... Ты что же, не понимаешь, дурак, что ты этой нелепой женитьбой сразу четырёх человек несчастными делаешь? Хауса, Кадди, себя и... и меня?
- Леон...
- Обещай, не то откажусь оперироваться, - Леон вцепился в рукав Орли- теперь он, кажется, уже и совсем не шутил. - Обещай мне! Скажешь Кадди: это моя последняя воля. Обещай! Слышишь? - он дёрнул Орли, чуть не выведя из равновесия.
- Обещаю, - выдохнул Орли, и сразу пальцы на его обшлаге разжались.
- Ну а если выживу, - пробормотал Харт, расслабленно откидываясь на каталку, - то я тебе и сам как-нибудь помешаю... Пока, Джим. Увидимся.
Изо всех сил сохранявшие невозмутимое выражение лиц на протяжении этого странного быстрого разговора санитары вкатили каталку в предоперационную, куда Орли ходу не было, и он остался стоять перед дверью, растерянный, даже, пожалуй, потерянный, и опустошённый. Лёгкое, почти легкомысленное упоминание Леоном возможности собственной смерти на операционном столе заставило его вдруг ощутить пустоту и безнадёжность гипотетического мира — Мира-Без-Харта. В этом мире многое потеряло бы смысл. Пожалуй, в этом мире всё потеряло бы смысл. Не было бы смысла в принесённых им сегодня Кадди цветах. Не было бы смысла в этой свадьбе. Не было бы смысла в записанных дисках. Не было бы смысла в сериале про Билдинга. Даже в чипсах со сметаной и зелёным луком не стало бы никакого смысла, потому что это Харт любил чипсы со сметаной и зелёным луком, и именно его привычка хрустеть ими и ронять крошки на грудь и колени придавала чипсам смысл бытия.
- Сочиняете эпитафию на всякий случай? В стихах? - спросили у него над ухом и Орли, вздрогнув, резко обернулся. Хаус, конечно — кто же ещё? Правда, Хаус более чем задумчивый и, что бы он там ни говорил, с тревогой и состраданием в глазах.
У Орли не было сил ни на игры, ни на словесные пикировки.
- Вам ведь случалось быть на моём месте. Я имею в виду, когда оперировали вашего друга, - с отчаянием обратился к нему Орли. - Скажите, что вы тогда чувствовали? У вас тоже было ощущение, что мир сжался до размеров плитки пола под ногами? Это нормально или это говорит о чём-то ненормальном, о болезненности такой... таких отношений. Почему мне кажется, что в мире ничего не осталось, кроме этой двери? Она мне теперь что, сниться будет?
- Только если он умрёт, - сказал Хаус. - И то не навсегда — на какое-то время каждую ночь, потом — реже, потом — только иногда. Горе милостиво, куда милостивее вины... - он поискал глазами, куда бы сесть, и облюбовал широкий низкий подоконник. Похлопал рукой, приглашая Орли присоединиться к нему.
- Садитесь, маэстро — в ногах правды нет, особенно в таких, как у нас с вами — одна концентрированная брехня, потому что боль всегда лжёт и преувеличивает, будь она физическая или душевная — всё равно.
- Вы говорите о вине со знанием дела, - проницательно заметил Орли, присаживаясь рядом. - Похоже, вам самому тоже снится какая-нибудь дверь?
Вопреки ожиданию, Хаус не стал скрытничать:
- Да, есть такая дверь... Мне иногда снится автобус. Не знаю, по какой дороге он там едет, и по дороге ли вообще - за окнами туман или облака, чёрт его знает. Но вообще-то в нём всё, чему полагается быть в автобусе — сидения, поручни, раздвижные двери, водительская кабина. Даже компостер. Только водителя нет, хотя руль поворачивается, и педали нажимаются, как надо. И ещё я вижу в нём людей — тех, кто когда-то, так или иначе, задевал хоть краем по моей жизни: моего отца, например, пару сослуживцев, пацана, с которым играл в детстве, институтских приятелей...
- Они... умерли? - осторожно спросил Орли.
- Одни — да, про других я ничего не знаю. Кое-кто нет пока. Несколько раз я даже видел там Уилсона. Не могу сказать, что был рад его там видеть — он мне здесь надоел, но, правда. там они все сидят молча и неподвижно, в душу не лезут, однако, если я подсяду ближе, они заговаривают со мной. Их там много, очень много, потому что автобус большой. «Neoplan N980 Galaxy-Lounge» - щенок по сравнению с ним.
- Вряд ли этот сон можно считать кошмаром.
- Я и не считаю. Вот только, увидев его, почему-то просыпаюсь и больше не могу заснуть. Поэтому предпочитаю, чтобы он снился под утро, а не с вечера. Ну а вы? Откровенность — за откровенность. Ваш автобус? Только не говорите мне, что у вас нет — я вас успел немного изучить: у таких , как вы, должен быть целый автопарк.
- Ну, хорошо. Мне тоже иногда снится... непонятное. Иногда мне снится, что я записываю звук, для фильма или в студии — это неважно, а важно, что я это делаю в наушниках,и мне в какой-то миг вдруг кажется, что я слышал крик о помощи. Но запись нельзя прерывать, и я убеждаю себя в том, что мне показалось. А потом, когда я заканчиваю, я вдруг понимаю, что крик был на самом деле, а теперь смолк. И понимаю, что человек, который кричал, уже мёртв. А я мог прийти ему на помощь.
- И кто он?
- Не знаю.
- Харт?
- Нет... не знаю...
- Ну, тут же всё на поверхности — вам оракул не нужен. Вы просмотрели Харта, - Хаус говорил, как бы между прочим, глядя в сторону и по-мальчишечьи болтая ногами. - Просмотрели за своими разборками с прежней женой, за своим страхом перед репутацией голубого, вы не заметили, что у вашего друга депрессия и предынсультное состояние — вы ничего не видели, а теперь, потеряв вашу первую жену и оставшись буквально ни с чем, думаете, что, заметь вы это вовремя, всё обернулось бы иначе. Вот вам и аллегория — наушники и звукозапись. Хорошая новость: это — кажущаяся вина. Плохая: даже если вы мне поверите, вы от неё всё равно не отделаетесь. И пустые старания придать жизни видимость здравого смысла вас не излечат. В жизни никогда не получается сыграть на бис, не фальшивя в каждой ноте. Глупо на это надеяться, вы же не пустоголовая, но полногрудая, надо отдать ей справедливость, Кадди.
- Ах так? - мстительно подобрался Орли. - Значит, вы мне тут психолог? А тогда чего же вы сами ищете в своём автобусе, как ни возможности сыграть на бис? - он требовательно подался к Хаусу и даже слегка повысил голос.
- Откуда я знаю? - флегматично пожал плечами Хаус. - Может быть, я просто хочу поехать в Чаттаногу Чучу... Не истерите, Орли. Операция продлится несколько часов — запаситесь терпением.
Орли выдохнул и уронил руки на колени, словно разом обессилев.
- Какие у него шансы? - помолчав, уже совсем тихо спросил он, словно боялся, как бы прогноз Хауса никто не подслушал.
- Это же не покер, - пожал плечами Хаус. - Откуда мне знать, насколько близко к брюшной аорте будет скальпель в тот миг, когда Чейзу приспичит чихнуть или дрогнет рука у Колерник?
- Да что вы такое говорите! - возмутился Орли, почувствовав, как спину облило мгновенным ужасом.
Хаус вздохнул:
- Всё время забываю, что вы врач только на экране, и пытаюсь с вами общаться не как с идиотом... Всё должно пройти нормально, Орли. Это не первая в мире пересадка почки.
- Но раньше их пересаживали как-то всё-таки не Харту, - Орли попытался улыбнуться, но улыбка вышла довольно жалкой.
- Я смотрю, вы пошли по пагубной дорожке размазывания соплей, - понимающе покивал Хаус. - Это бывает. Но я знаю хорошее лекарство.
Его прервал звук зуммера установленного с вечера динамика и взволнованный голос Кадди:
- Двадцать девятое февраля, вы готовы?
И только тут Орли увидел, что у Хауса пришпилен к воротнику микрофон, а на ушной раковине, как диковинное насекомое, пристроилась чёрная пластмассовая клипса.
- С ума ты спятила, мамочка, - схулиганил в микрофон Хаус. - Какой февраль — лето на дворе, - но тут же, посерьёзнев, проговорил:
- Мы готовы. Диктофонная запись: проводится экспериментальная двухцентровая пересадка органов от донора, находящегося в состоянии клинической смерти на аппаратном дыхании и кровообращении, реципиентам, не имеющим данных за онкопатологию на момент операции. Цель: подтвердить положительное влияние на приживляемость транспланта сокращения времени внеорганного нахождения трансплантируемых органов — сердца и почек... Кадди, слышишь меня? Поехали!

Добавлено (15.06.2014, 21:25)
---------------------------------------------
Больше задерживаться нет смысла. Я забрасываю сумку на плечо. Мотоцикл на парковке. Правда, до темноты я уже, скорее всего, не успеваю. Ну и что? Не ездил я ночью? Стейси в отдельной палате хосписа, я могу сразу к ней пройти — никто не остановит, не помешает — такие уж там порядки. Заведение частное, небольшое. Я смогу быть с ней. Сколько она захочет, сколько понадобится. А потом... не хочу ничего думать про «потом». Вообще не хочу задумываться, потому что если задумаюсь, если промедлю - не смогу.
Шлем болтается на рукоятке руля. Тот самый, «крэйзи баттерфляй». Мотоцикл новый, но это опять «Харлей-Дэвидсон», и опять чёрный с зелёным. Я — потаскун в отношениях с женщинами - в отношениях с мотоциклами оказался однолюб, почти пуританин. Мне не нравится хаусова «Хонда», слишком крикливая, слишком легкомысленная, не нравится «Сузуки» Колерник, хотя сама Колерник на «Сузуки» - зрелище, ласкающее глаз, не нравится тяжёлый, неповоротливый «БМВ» Вуда, не нравится даже нововозрождённый «Мустанг», на котором периодически лихачит, подражая обожаемому боссу, Чейз. Будь «Харлей» женщиной, не задумываясь предложил бы ей свою фамилию, но — увы — могу в качестве ласки только протереть мягкой фланелью сверкающую эмаль и наполнить бензобак. Кстати, запасная канистра не помешает — надо вместе с сумкой пристроить её на багажнике. Сюрприз — на крышке бензобака наклейка — дневной павлиний глаз. Невольно улыбаюсь. Это недавняя игра «подари Уилсону бабочку», в которую включились почти все нащи сотрудники. Я нахожу бабочек в самых неожиданных местах: на своей кофейной кружке в кабинете, на папках с делами, на оставленных в шкафчике туфлях. Уже не помню, кто это начал, но каждый раз очередной неожиданный «подарок» заставляет меня ощутить тёплый пушистый шарик благодарности, прокатывающийся от солнечного сплетения к горлу, как будто мне лишний раз, дружески хлопнув по плечу, напомнили о том, что я жив и буду жить.
А вот Стейси скоро уже не будет. И никакие бабочки ей не помогут. Дёргаю ногой стартер, поворачиваю ручку газа — пошёл...
Можно ехать медленно, осторожно и осмотрительно. Тише едешь — дольше будешь.Тогда ты — законопослушный член уличного движения, отрада полицейских и воплощённая безопасность. Но можно и рвануться с места, подняв лёгкий вихрь дорожной пыли, сразу выйти на форсаж и лететь, обгоняя собственный крик, оставляя где-то позади короткий выдох и очередной удар сердца, сиротливо повисший вне миокарда. Можно входить в поворот, почти не сбавляя скорости, укладывая мотоцикл на бок так, что гравий чиркает по щитку, и снова выправляя критический крен на прямой, и песчинки пляшут бешеный танец по пластику очков, и встречный ветер, поднятый тобой самим, выжигает пощёчинами по щекам невидимые иероглифы «вечность» и «бессмертие», и, что ещё более ценно, обрывает и уносит все осторожные мысли, всю неуверенность, все сомнения, все опасения, и я уже не старина Джеймс Уилсон, доктор с грустными глазами и виноватой улыбкой, не слюнтяй и тряпка Джеймс Уилсон, у которого от нерешительности верхняя губа слегка вздёрнута, как у зайца, словно всё время хочет заговорить, да решиться не может, не карусельная лошадка Джеймс Уилсон, которая умирает по кругу, и презирает себя по кругу, и боится по кругу, и сливает раз за разом своей очередной «день сурка» - я Джей-Даблью Уилсон, «крэйзи баттерфляй», я — Кайл Кэллоуэй, раздолбай и сволочь, огненный ангел смерти с сумкой, до краёв полной морфия, пролетающий по хрупкому мосту над самой преисподней, и сзади гроздьями обрушиваются в воду чёрные джипы, в которых гады, посмевшие лишить покоя и радости моего друга Хауса. Бывшего моего друга Хауса потому что он не простит мне. Не простит! Не прости-и-ит!!!
Железнодорожный переезд, ощетинившийся металлическими щитками. Я дышу тяжело, словно сам был мотоциклом и летел, не чуя под собою ног, то есть колёс. Сердце выпрыгивает из груди. Нет, так нельзя, надо успокоиться, не то я просто не доеду. Уже темнеет, нужно осторожнее. Вдруг приходит непрошенная фантазия — что-то вроде видения: мотоциклист, скоропостижно умерший в седле, всё ещё сжимает мёртвыми руками руль. А мотоцикл несётся вперёд, ещё не выведенный из равновесия и несёт на себе своего мёртвого седока... Сыпануло крупными каплями пота — я вытер лоб рукавом куртки, снова опустил на лицо очки. Хорошо, что снялся с мониторирования — представляю себе, какую бы сейчас кривулю изобразил мой личный датчик.
Поезд, ради которого закрыли переезд, наконец, показался вдали. Сначала он выглядит стоящим, словно нарисованным в дальнем конце рельсовых путей, с белым туманным облачком света вокруг. Но гул нарастает, и силует его механической глазастой фарами физиономии увеличивается в размерах стремительно, как в кошмарном сне, сразу хлёстко ударяя по глазам, по ушам, ошеломляя грохотом и ветром, и вагоны начинают мелькать с головокружительной скоростью, заставляя невольно отшатнуться. И длится это всё-таки долго — так, что успеваешь заскучать. А смолкает относительно резко, словно не затихает гулким эхом, а, обрезанный тупым ножом, падает, только не вниз, а вверх, отдаваясь где-то в верхушках насаженных вдоль дороги пирамидальных тополей отдалённым гулом.
Щитки опускаются — можно двигаться дальше. Но полёт уже прерван, и я просто еду. Как следствие, целый воз сомнений, беспросветных мыслей и дурных предчувствий. Сумерки сменяются темнотой, фонари вдоль шоссе словно световая завеса от наступающей со всех сторон тьмы, и в душе у меня такая же тьма, от которой завесой одно только чувство долга. Я обещал. Чёрт побери, зачем я обещал? Я больше не «крэйзи баттерфляй» - я — бабочка-однодневка, случайно не умершая до наступления ночи, одинокая и маленькая под звёздным небом на пустом шоссе, ведущем в хоспис, называющийся, если мне не изменяет память, «Светлый дом». «Светлый дом», «Ласковый закат» - всё это ложь. Дом, в который приходят умирать, не светел, и закат не бывает ласковым — он полон боли, и страха, и чувства вины — да, и чувства вины тоже, я знаю, потому что у каждого за спиной остаётся неправильное, несделанное, ворох ошибок и просто неудачных дней, несостоявшихся отношений, недосказанных фраз, а солнце всё ниже и, главное, отдаёшь себе отчёт в том, что больше его не увидишь.
Я вспомнил один такой закат, заставший нас с Хаусом во время нашего безумного ралли на покрытом летней травой холме. Мы просто остановились перекусить и выпить пива, наши мотоциклы валялись рядом, без подножек, словно им тоже захотелось отдохнуть, и всё было спокойно, и солнце было красным, как давлёная клубника во взбитых сливках кучевых облаков. Я смотрел на него, впитывая всей кожей его прощальную красоту, вдыхая её своими уже немного сдавленными опухолью лёгкими, и мне было так хорошо. Нет, мне, действительно, было хорошо, без дураков, и я сам не понял, откуда вдруг взялись эти слёзы, но я не просто заплакал, как плачут от хорошей музыки — я зарыдал, уронив свой буттерброд и своё пиво, и оно, журча, вытекало из горлышка, пока испуганный Хаус сначала домогался у меня, что со мной, а потом, обняв за плечи, просто молча ждал, пока я перестану. И только тепло его ладоней на плечах, так явно напоминавшее мне о том, что я ещё жив, наконец, заставило меня успокоиться, а окончательно рука, сжавшая мне сердце, разжалась только в отеле, где сразу три девушки, нанятые Хаусом, заласкали меня до судорог, и я отрубился, наконец, и спал, пока утреннее солнце не ударило мне по глазам наглым разубеждением в том, что закат значит что-то кроме просто окончания дня.
Вывеска «Соммервил» выплыла из предутреннего тумана предсказуемо, и всё же неожиданно. Прежде, чем разыскивать сам хоспис, я зашёл в какой-то открытый, несмотря на ранний час, бар. Как оказалось, здесь вообще никогда не закрывают — хмурый невыспавшийся парень у стойки протирал стаканы.
- Я просто подожду здесь несколько часов, - сказал я ему, протягивая купюру. - Ничего не нужно. Я нездешний, остановиться негде, но у меня назначена встреча. Позже. Я посижу часов до восьми-девяти?
- Ну, и откуда такой ранний гость? - вяло поинтересовался он.
- Из Принстона.
- Я слышал, как ты подлетел, треща, как чёртова саранча. Всю ночь, что ли, стрекотал?
- Вроде того.
- А к кому приехал? - парень разговаривал без энтузиазма, но, молча, протирать стаканы, по-видимому, было ещё скучнее.
- В хоспис, - у меня не было особой причины скрытничать.
- Навестить кого?
- Старую подругу.
- СПИД?
Похоже было, в «Светлом доме» содержатся большей частью больные ВИЧ.
- Рак, - сказал я.
- Сколько ей?
- За пятьдесят.
- Ну, это немного.
- Немного, - согласился я.
Мы помолчали.
- Лови, - он вдруг бросил мне ключ. - Поднимешься на второй этаж, комната направо. Не уснёшь, так хоть ноги вытянешь. В восемь разбужу.
Я снова полез в карман, но он остановил меня:
- Наплюй, всё равно пустует — не сезон.
Комната оказалась в стиле, претендующем на кантри — плетёные кресла, узкая деревянная койка, бамбуковые жалюзи, фикус в кадке. Я, действительно, с наслаждением вытянулся на жёстком матрасе, закрыл глаза — и сразу замелькало передо мной серое покрытие шоссе с мазками разделительной полосы, побежали по сторонам огни. Спать я не спал, но, наверное, немного «уплыл», потому что стук в дверь прозвучал словно из другого измерения.
- Поспал? - спросил участливо парень.
- Ага, - соврал я. - Спасибо тебе огромное. Может, ещё подскажешь, где тут этот хоспис - «Светлый дом», кажется, да?
- Не ошибёшься. Поезжай до конца улицы — упрёшься в него. Белое такое здание с большими окнами. Да там и вывеска есть, если что.

Насчёт больших окон парень точно не соврал - окна были просто огромными - вся стена, как сплошное окно. Я вошёл в светлый вестибюль, и увидел широкую лестницу, уводившую наверх. Я подумал, что, наверное, «Светлый дом» нужно понимать буквально — день не был солнечным, но обилие света поражало глаз.
Стойка рецепшен имела место быть, но за ней я никого не увидел. Охраны тоже не было — невольно вспомнились слова Стейси: «С проникновением проблем не будет». Её комната находилась в левом крыле — это я тоже знал. Здесь были не палаты. как в «Ласковом закате», а комнаты — это показалось мне немного лучше. Двадцать второй номер — когда-то мне нравилось это лебединое число. Больше уже никогда нравиться не будет.
Я постучал. Изнутри мне ответил хриплый голос: «Незаперто» - и я вошёл.
Она снова изменилась — всего-то несколько дней прошло, а она так изменилась. Полулежала в подушках, худая, серая, к руке присосался тонкий шланг капельницы, соединённый с автоматическим дозатором.
- Вот и ты, Джеймс, - задумчиво проговорила она, глядя мне в лицо странным потусторонним взглядом. - Вот и ты...
Я понял, что никогда не смогу сделать того, о чём она просила.
(перебивайте, пожалуйста)

Добавлено (23.06.2014, 11:44)
---------------------------------------------
УИЛСОН

- Последнее время, - с печальной полуулыбкой говорит Стейси, - я часто вспоминала первые месяцы нашего знакомства с Хаусом. Ты помнишь, Джим? Нашу поездку на озеро, например, где я, кстати, впервые увидела Грэга пьяным, а потом то рождество, и лыжи, и поход к «Вершине Мира» - ты помнишь?
- Я помню, Стейс.
- Это было хорошее время... Жаль, что оно так быстро закончилось. Жаль, что у меня всё так быстро закончилось... - у неё текут слёзы по щекам, но она, кажется, не замечает их. - Почему всё так... так грустно и несправедливо, Джим?
- Я не знаю. Стейс.
Мне кажется, она ещё не готова. Слишком много сожаления. Слишком много чувства, Слишком мало смирения. С другой стороны, можно ли вообще быть к этому готовой?
- Мне страшно, Джим. Мне так страшно... - она сжимает мою руку.
- Я знаю, Стейс.
Я не хочу утешать, не хочу отговаривать — вообще не хочу даже пытаться влиять на её решение. Я — только послушный исполнитель, механический человек без чувств, без мнения. Я просто губка, которая может впитывать и так же легко отдавать, я — прозрачное стекло без единой собственной мысли.
- Но я не хочу длить эту агонию, - всхлипывает она. - И боль... Я не хочу боли — я слишком часто видела, во что превращает людей боль...
Мне почему-то кажется, что она говорит о Хаусе.
- Ты будешь со мной до конца, Джим?
- Да, Стейс, конечно...
- Я всё продумала, - её голос делается деловитым, и я вспоминаю, что она всё-таки юрист, как-никак. - Не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Я подписала отказ от реанимации и запрет на вскрытие моего тела после... после... - легко ли произнести эти слова «после моей смерти»?
- Тише, Стейс, всё хорошо, - говорю я и обнимаю её за плечи.
Она снова всхлипывает и, собравшись с силами, продолжает:
- Мне капают морфий, дозатор запаролен. Ты привёз то, что я просила?
- Да.
- Введёшь прямо в трубку. Даже если останется след прокола, никто ничего не заметит, мне уже вводили так лекарство. Ампулы можно разбить и выбросить в унитаз. Шприц положишь в карман. Никто тебя не заподозрит — просто остановка дыхания. Ты немного подождёшь и позовёшь на помощь. И всё. Здесь нет мониторирования, я так просила. Все бумаги подписаны. Всё в порядке. Всё сделано. Всё.
От этого её «всё» меня начинает бить озноб. Губы немеют, к щекам словно лёд приложили. Она истолковывает моё состояние по-своему — не к моей чести, надо признаться:
- Сюда никто не войдёт, никто ничего не узнает, не бойся. Ты просто приехал меня навестить. Я их нарочно предупредила о твоём приезде, потому что скрывать не стоит — вызовет подозрения.
- Я не боюсь, Стейси. Просто... это не так легко.
- Тебе посочувствовать, что ли, Джеймс? - и насмешка, рождаясь в глазах, в изгибе губ, прорезает воздух, как молния, и я на миг проникаюсь, почему её когда-то так любил Хаус.
Я мотаю головой - «не надо мне сочувствовать» - и обнимаю её, осторожно прижимая к себе сделавшееся почти невесомым худое тело, и даже при таком прикосновении чувствую опухоль — её каменную твёрдость, её злобу. Я вздрагиваю, словно коснулся омерзительной твари вроде гигантского слизняка из фильма ужасов. Весь живот Стейси заполнен водой, непонятно, как она ещё дышит.
- Ты же сам видишь, - шепчет она мне на ухо, - что уже, действительно, пора...
- Стейс...
- Пора, Джим...

АКВАРИУМ.

Хаус смотрит на бумажную ленточку, выползающую из принтера, как на змею. С чувством, похожим на ужас. Этого не может быть. Это — ошибка, недоразумение. Он поспешно хватает, снова перечитывает... Никакой ошибки. У Стейси последняя стадия рака. А Панда опять решил поиграть в Аваддона — похоже, во вкус вошёл.
Теперь он бросает взгляд на часы. Если Уилсон выехал сразу, как закончилась операция Харта, то его уже ни за что не догнать. Между ними несколько часов, а на байке Джеймс летает, как на метле, намного его по скорости не сделаешь. С другой стороны, попробовать можно — ну, не кинется же он сразу совершать свою миссию. Такие вещи не делают с бухты-барахты, всё должно быть благопристойно, особенно если речь идёт о Уилсоне. Он, во всяком случае, дождётся утра, а если так, ещё не всё потеряно. Его собственный мотоцикл на больничной парковке, заправиться можно по дороге.
Приняв решение, нужно действовать. Он вскакивает со стула, тянется за тростью, но, дотянувшись, вдруг роняет её. Его сердце резко болезненно сжимается, пропускает удар, на какой-то миг становится совершенно ясно, что сейчас оно совсем остановится. Вцепившись побелевшими пальцами в крышку стола, он замирает, боясь шелохнуться, к горлу подкатывает резкая тошнота. Несколько мгновений он даже малодушно подумывает позвать на помощь, но потом вспоминает про нитроглицерин во внутреннем кармане пиджака. Таблетку под язык, спустя минуту — ещё одну. Становится чуть легче. Он физически ощущает, как уходит от него время, но сил нет двинуться. За грудиной, словно кто-то сжал его средостение в кулак и держит, мучительная, ноющая боль. Шаркая ногами, как старик, он кое-как добирается до дивана и ложится. Ещё одну таблетку. От нитроглицерина начинает мучительно болеть голова. Он лежит смирно, уткнувшись лицом в сгиб локтя. А время ощутимо уходит и уходит. Но вместе со временем начинает уходить, по чуть-чуть отпускать и боль, словно перетекая из сердца в голову, но там уже ничего, там не страшно — просто сосудистая реакция на вазодилататор. «Нужно ещё чуть-чуть полежать, - думает он про себя. - Всё обошлось. Нужно только ещё полежать минут пять, чтобы спазм совсем разрешился, и чтобы езда на мотоцикле не спровоцировала новый приступ. И, кажется, пора переходить на долгоиграющие нитраты...»

Как он мог заснуть? Хаус резко садится, блистер с остатками нитроглицерина падает на пол. Сколько же времени он спал? Сколько драгоценного времени он потратил впустую? Часы показывают половину четвёртого. Даже при хорошем раскладе, раньше девяти утра в Соммервил не добраться. Он подбирает с пола упавшую трость и. опираясь на неё, поспешно покидает кабинет. Мотоцикл на стоянке и заводится с пол-пинка, улицы пустынны, и ничто не ограничивает скорость движения. Но всё равно у него ощущение, что он непоправимо безнадёжно опоздал.

Руки у Уилсона ходят ходуном. Ему и раньше приходилось такое делать, но чаще не своими руками — так, «случайно» невовремя, то есть, как раз вовремя, вслух сказанный пароль дозатора, «случайно» забытый на тумбочке флакон с викодином для Хауса — пациент ведь не проявлял суицидальных наклонностей — откуда он мог знать, «случайный» рассказ о машинке доктора Кеворкяна... Он старался не брать на себя ответственность в полной мере, оправдывая себя тем, что человеку всегда нужно оставлять выбор, а на самом деле просто потому, что иначе рисковал спятить. Он не боялся юридической ответственности — по крайней мере, до истории с чёрным лимузином — он боялся, что начнёт думать, как убийца, до жути боялся этого, ещё не понимая, что уже думет, как убийца, потому что каков бы ни был мотив, убийство — есть убийство, и остаётся одно призрачное утешение, которое однажды на конференции вместо него, но по его запискам, озвучил Хаус - «мы все делаем это». Он говорил об узаконивании эвтаназии, и ему — вернее, Хаусу — сказали. Что это смело. А если «смело» - читай «неправдоподобно».
Вскрывая ампулу, он порезался стеклом, машинально сунул палец в рот и снова оглянулся на Стейси.
- Не хочется умирать, - сказала она с такой готовностью, словно только и ждала его взгляда.
- Ты не готова. Мы можем не спешить, - с надеждой предложил он.
- Нет, не можем. Я готова. Джеймс. Ты просто соберись с духом и сделай всё, как надо. Ты обещал.
По его глазам она чувствует, что сказала что-то не то и быстро поправляется:
- Нет, не потому, что ты обещал, а потому что так будет правильно. Так будет лучше для меня, легче. Может быть, так будет намного хуже для тебя, но лучше для меня. Мне больно, слишком больно, и нормальные дозы с этим уже не справляются. И мне страшно. Ты всё равно не можешь отменить мою смерть, не можешь отсрочить её — сделай её хотя бы не такой мучительной. Ну сколько бы мне оставалось? Неделя, месяц... Месяц боли и страха, а потом всё равно смерть. Давай пропустим этот месяц. Просто пожалей меня, Джеймс.
Она дрожит и плачет — в ней нет умиротворения. Жаждет смерти — и боится её. Опухоль огромная — наверное, уже сдавливает кишечник, мочевой пузырь. Асцит мешает нормально дышать — это слышно, видно. Уилсон сосёт порезанный палец и диагностирует, строит прогноз, планирует тактику — всё, как со своими привычными онкопациентами. Да она и есть онкопациент. Но ещё и друг. Ещё и женщина, которую любил Хаус. Редкий, исчезающий вид. Женщина, Которую Любил Уилсон — популяция, во много раз более многочисленная.
- Хорошо. Пожалуй, что я решусь тебе кое-что предложить, - вдруг говорит он совсем другим тоном. - Я не хотел тебе об этом рассказывать, не хотел дразнить ложной надеждой, потому что это всё пока экспериментально, на стадии разработки, но здесь, в Штатах, есть специалист, который применяет новейшую методику при очень запущеных случаях. Ты ему не подходишь, но если мы с Хаусом надавим, - он старается, чтобы его слова и тон звучали как можно правдоподобнее, ведь это то же самое, что плексигласовый мышиный дом в «Зелёной миле» Кинга, дом в Маусвилле. Потому что, думает он, как ни крути, мы все заслуживаем свой Маусвилль, а друзья для того и нужны, чтобы подарить его нам. Даже вопреки здравому смыслу, даже против патологического, как у Марты Мастерс, стремления всегда говорить правду, особенно когда всё очень серьёзно и очень плохо. - Понимаешь, Стейс, это технология локального воздействия высоких температур. Раковые клетки от них погибают раньше всех остальных, а значит, можно сделать всё абластично. Конечно, это опасно и того, что уже разрушено, не вернёшь, но я подумал: если ты готова умереть, то уж и рискнуть, конечно, готова. Давай так: я сейчас введу тебе небольшую дополнительную дозу, и ты поспишь, а я пока свяжусь с этим хирургом. Пока предварительно, конечно — без Хауса я не справлюсь. Давай, да? Ты поспишь, отдохнёшь от боли... Да?
Дерево надежды растёт быстро — Уилсон ни на минуту не забывает об этом. Она ещё не верит, здравый смысл ещё барахтается в ней, сопротивляясь, чтобы не идти ко дну, но надежда уже пустила корни, и её кривенький лживый бонсай кажется абрикосовым деревом, на ветках которого уже набухают бутоны, готовые раскрыться в пышном цвету.
- Ты обманываешь меня, Джеймс, - из последних сил сопротивляется она этой надежде.
- Нет, что ты! Разве ты меня не знаешь — я никогда и никого так не обманываю. Я всегда говорю пациентам всё, как есть, вот и тебе я говорю всё, как есть: лечение непростое и опасное, шанс почти никакой, и я, возможно, ещё неделю назад, три дня назад не мог, не был готов взять на себя такую ответственность. Но сейчас-то я вижу, что ты на грани, ты всерьёз была готова умереть. Стейси, смерть ведь от тебя не уйдёт, а это — шанс. Давай, ты поспи сейчас, а я созвонюсь...
- Джеймс!
- Молчи, Стейс, не говори сейчас больше ничего. Я позвоню ему, обещаю. Всё будет хорошо. Всё у тебя будет хорошо. Ты же удачливая девчонка вообще-то, Стейси. А сейчас поспи немного. Поспи — ты устала. Ты так устала...
Его душат слёзы, и он тратит все силы на то, чтобы скрыть их от Стейси, уже накрепко сросшейся со своей расцветающей надеждой. С трудом, потому что руки дрожат и слабеют так, что шприц держать трудно, он прокалывает иглой трубку и вводит морфий... И дверь в комнату широко обличающе распахивается...

(перебивайте, пожалуйста.)