Да, я впал при этом в аффект — я плохо помню, что именно кричал, что делал. И не помню, как в руке оказался пистолет. Я переживал в то время семейную трагедию — моя приёмная дочь пыталась убить моего приёмного сына, мальчик находился в реанимации в тяжёлом состоянии, девочка нуждалась в психиатрической помощи. Конечно, меня возмутило, что их мать в такое тяжёлое время предаётся адюльтеру. Я напился, ворвался в их гнёздышко, которое им предоставил для перепихона этот сводник Уилсон, застал парочку без трусов, я извиняюсь за подробности, а когда Хаус начал издеваться и прохаживаться насчёт моих рогов с молчаливого одобрения женщины, которую я, как мне казалось, любил, я окончательно слетел с катушек. Возможно... да, возможно, я хотел отстрелить ему яйца.

- Вы подтверждаете эти слова? - адвокат поворачивается к Хаусу, но отвечает ему Хаус не сразу.
- Эти слова? - наконец, переспрашивает он. - Да, я их подтверждаю. В той части, где он застал нас за занятием сексом, и я назвал его рогоносцем. Так и было... - он вдруг поднимает голову, и я вижу в его глазах тот самый глубинный голубой всполох, которого опасалась всё это время,

- Да, и я на это и рассчитывал. Я хотел, чтобы Триттер пошёл на это, попытался напасть на меня. Мне самому предстоял суд, я надеялся, во-первых, на то, что Триттер сядет в тюрьму, следовательно, будет подальше от своей жены — по совместительству моей любовницы, а во-вторых, рассчитывал бить на жалость, выступая жертвой нападения полицейского. Надеялся, что дадут поменьше. Это сработало. Я отделался сроком исправительных работ, Триттер, как видите, получил срок заключения. Вы сыграли по моим правилам. Прошло довольно много времени, я расположил к себе его жену, детей, насладился чувством мести, больше его содержание в тюрьме меня не интересует. Хотите, оставьте его там пожизненно, хотите, отпустите на все четыре стороны — всё равно я его сделал. А моё заявление — подарок моей сожительнице на годовщину. А то её совесть мучает.

Я ловлю себя на навязчивом желании убить Хауса. Не только я. Если бы дело происходило бы в другом месте, он, я думаю, уже получил бы пару зуботычин. У Майка перекошенное лицо побелело, желваки играют.

Что случилось? - испуганно спрашивает Уилсон.
- Морочьте ему голову, водите кругами. Если понадобится, я его свяжу. Как «уже»? Кто... Нет, к чёрту, это потом. Как давно? О`кей, готовьте кесарево — мы едем, - и Уилсону: - Пошли бегом! Кадди, жди здесь. Я позвоню!

Вот Триттер стервец, как всё повернул...

А у меня вопрос - кто официальный мед. представитель Тринадцатой?

жду с трепетом, затаив дыхание...

- Это сейчас зачем? - удивлённо спрашивает Чейз. Удивление понятно - не привык, что Хаус блюдёт инструкции. - Делай, как я сказал. Плохая тактика — оборачивается и смотрит на меня, иронично подняв брови: что, мол, за ностальгия по капитанскому мостику? Понимаю, что с ним так нельзя, и тут же, на ходу, исправляюсь с лёгким прогибом: - Пожалуйста, Чейз... Я прошу тебя... Пожав плечами, он уступает. Второй плод выглядит не лучше первого — обвисший на широкой ладони Чейза, белый, неподвижный. Но есть что-то неуловимое, что отличает безнадёжно мёртвого человека от того, с которым можно ещё повозиться. И мы все трое — я, Чейз, неонатолог — видим это неуловимое нечто. - Белая асфиксия, - говорит неонатолог. - Реанимацию!

Она вроде бы и присутствовала, но почти не слушала — думала о Реми Хедли и таинственном симптомокомплексе под названием «кома». Если у человека есть душа, то где она пребывает во время этого непонятного состояния между жизнью и смертью? А если нет души, то где пребывает сам человек? Где та хрупкая грань, что отделяет жизнь от смерти? Что ушло из Тринадцатой и осталось в ней? И ушло ли оно? И осталось ли? Ей сделалось по-настоящему страшно, как в детстве, когда она впервые осознала свою смертность, когда хочется уткнуться лицом в чью-то надёжную тёплую грудь... Да нет, не стоило обманывать себя себя — не чью-то, а Хауса. Прижаться к его мятой футболке, вдохнуть тот самый запах...

«Одна-две игрушки, две-три шоколадки...». Хаус словно бы и не делал настоящих попыток сблизиться с Робертом — ей всегда казалось, что он холодноват с сыном. Но Роберт умело добирал на Уилсоне — Джеймс выслушивал болтовню внимательно и серьёзно, это он дарил игрушки и конфеты, таскал на плечах, пристреливал рогатку «с оптичным прицелом», брал «покататься» и в зоопарк.

«Я не смогла изменить тебя, не смогла сделать ни надёжнее, ни счастливее, но это просто потому, что ты слишком поздно попал мне в руки. Слава богу, у меня теперь есть вторая попытка». И всё, что она смутно подозревала виноватым в искалеченном характере Хауса, она старалась устранить от Роба. Она лепила на чистовик, исправляя помарки и описки. Но уже в его три, в его четыре года вдруг увидела, что все её старания пропадают втуне. Роберт растёт похожим на Хауса, как один гороховый стручок на другой. Вот только теперь это её радовало, а не пугало — и тугие завитки волос, и пронзительно голубые глаза, и упрямство его, и подвижность, и привычка во всё совать нос, и даже уже первые робкие попытки многоходовых хаусовских манипуляций.

Значит, всё не так плохо? Значит... на освобождение он и не рассчитывал? Тогда к чему все эти разговоры про велосипед, про поездку? Он... проверял её? - вдруг догадывается она. - Точнно! Проверял её и проверял Роберта. И если Роберт проверку прошёл, то она срезалась, как на экзамене. Почему же от этой мысли ей сейчас так легко? Почти весело?
И она интуитивно нащупывает причину: акт экзорцизма состоялся — Майк Триттер, действительно, становится прошлым. Сейчас его уведут, и она с лёгким сердцем забудет о нём, потому что, действительно, сделала всё, что могла. Надо только ещё немного потерпеть и не звонить Хаусу прямо у него на глазах.