Ранний промозглый осенний вечер, и за окнами уже темно. Дел на сегодня больше нет — Чейз, уходя последним, запирает стол, проверяет печать на сейфе, опускает оконные жалюзи — словом, ведёт себя так, словно не сидит у его стола, закинув на него ноги я кроссовках «найк», хмурый небритый призрак в потёртом пиджаке, с расхристанным воротом рубашки и всклокоченными седеющими волосами. Мне интересно, если зацеплю его за ногу ручкой трости и хорошенько дёрну, сумеет ли он продолжить меня игнорировать? Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы проверить. Нога болит так, словно невидимый, но очень злой и очень голодный пёс взялся обглодать её до кости. Надо бы принять кетопролак, но для этого нужно встать и подойти к столу. Надо бы собраться с силами и спуститься в подземную парковку, где стоит моя слабоподкованная для слякотной дороги раздолбайка, надо бы заехать в школу за Рэйчел, надо бы купить уже новые зимние шины, надо бы продолжить жить с того места, на котором остановился.
- Неважно выглядите, Хаус. Может, вас подвезти?
- Нет. Проваливай.
Меня считают неблагодарным — никто ведь не понимает, что только благодарность заставила меня выбросить из головы мысль об изогнутой ручке трости, которая так ловко цапнет Чейза за лодыжку, причинив ему хоть толику той боли, что ежечасно, ежеминутно приходится испытывать мне.
Пожав плечами, он выходит — я слышу его удаляющиеся шаги по коридору. Но я, действительно, благодарен — я ведь знаю, вижу, как его напрягает моё постоянное присутствие. И, тем не менее, он терпит, ни словом не возражая, даже когда я во время дифдиагноза начинаю унижать его и издеваться над ним прямо перед подчинёнными.
- Ты в отделе у Чейза прямо, как британская королева, - сказал мне на днях Уилсон. - Царствуешь, но не правишь.
- Скорее, как кусок дерьма в проруби, - отозвался я, и Уилсон почти обиделся, хотя дерьмом я назвал не его. Ну что ж, он настолько часто живёт рядом со мной в состоянии «почти обиды», что я уже к этому «почти привык». Зато к нему можно просто плюхнуться на переднее сидение, буркнуть: «Поехали», - и он поедет, и только после разворота спросит, чуть наклонив голову набок и щурясь: «А мы вообще куда?»
«Зачем ты постоянно третируешь Чейза?» - тоже его вопрос.
«От наждака песочный шиш рассыплется, а бриллиант отшлифуется, - объяснил я. - И, к счастью, Чейз это понимает лучше, чем ты».
В общем, я неплохо устроился. Но как бы то ни было, вечно болтаться в проруби не получится. Через четырнадцать месяцев, когда мой срок истечёт, я должен буду принять решение. Хорошо, что он истечёт в декабре, перед самым Рождеством, когда решения даются легче всего, когда всё просто подталкивает начать новую жизнь. Потому что в такой промозглый, слякотный октябрь с его дождями, его мокрыми листьями, его горящими весь день напролёт лампами дневного света, я просто не смог бы ничего решить. Он парализует мою волю. Даже встать и принять, наконец, чёртов кетопролак никак не заставлю себя.
На столе оживает мобильный телефон. Рингтон Лизы Кадди — моей, так называемой, жены. Я отвечаю не сразу. Сижу и смотрю на подскакивающий от усердия телефон, пожалуй, с минуту. Но ей упрямства не занимать, и я, наконец, сдаюсь:
- Привет.
- Привет. Чувствую, что тебе плохо...
Тоже мне экстрасенс. Выглядело бы круто, если бы не изобрели уже барометры или хоть окна в машине.
- Я — в порядке.
- Заехать за тобой?
Что за дела? И что сегодня всем и каждому приспичило обязательно везти меня куда-то?
- Заезжай лучше за Рэйчел — я, может быть, задержусь, да и крюк делать не хочется.
Я говорю это небрежно, почти весело, но она каким-то образом улавливает.
- Ты выпил кетопролак?
- Нет.
- Почему?
- Он в ящике стола. Мне отсюда не дотянуться, а вставать лень.
- Мне приехать, чтобы достать его для тебя? - она старается говорить с иронией, но в голосе тревога.
- Не парься, дорогая, я справлюсь.
Ирония исчезает:
- Серьёзно, Грэг, мне приехать?
Очень серьёзно. Я, как вредноскоп, чувствую опасность.
- Пожалуйста, я тебя очень прошу, не приезжай.
Это — не вежливость, не забота о ближнем или нежелание напрягать кого-то — это чистой воды предосторожность. Я защищаю свои отношения, свою новую семью. Знаю, что таким, как я сейчас, меня никто не выдержит. Кроме, пожалуй, Уилсона, но Уилсон, должно быть, уже ушёл.
Наконец, встаю — охнув и скрипнув зубами так, что, наверное, в коридоре слышно. Где он, этот чёртов кетопролак? Сразу две таблетки. Нет, мало. Три. Горький — горче викодина. И не знаю ещё, поможет ли. Викодин бы помог, но мне нельзя даже думать о викодине. Не сейчас. О, господи, как же больно!
В коридоре лампы приглушены — бреду медленно, внимательно глядя под ноги, потому что сейчас малейшая непредугаданная неровность ударит импульсом нестерпимого разряда, если оступлюсь. Как-то видел, что так передвигался больной с острым приступом подагры.
Поравнявшись с кабинетом Уилсона, мельком замечаю, что что-то не так. Что-то задевает по краю сознания, а я уже прошёл мимо — ну, не возвращаться же. Но уже попала в отлаженный механизм колючая крошка, и, оставь я это так, скоро полетят к чертям все шестерёнки. Несколько мгновений стою, не в состоянии решить, вернуться или нет. Казалось бы: ну что за дилемма, сделать три шага назад по коридору или не сделать. А вот да, дилемма. И ещё какая... Потому что каждый шаг, как в сказке Андерсена про русалочку, а от рыбьего хвоста я когда-то сам отказался.
Наконец, выругавшись про себя, всё-таки возвращаюсь. И не зря, потому что не показалось: свет в кабинете потушен, но дверь приоткрыта, и его силуэт отчётливо виден на фоне относительно светлого окна. Стоит молча, обхватив себя руками за плечи, низко опустив голову. И сердце у меня ёкает, потому что вспоминаю: вот так же стоял, молча и неподвижно, чтобы потом огорошить меня своим диагнозом.
Вхожу осторожно, стараясь не стучать палкой, крадусь, как хромая кошка и, пока ни о чём не спрашивая, просто молча встаю рядом. А он, тоже молча, вдруг делает движение ко мне и на мгновение плотно прижимается плечом. Тут уж я совсем пугаюсь.
- Ты чего тут делаешь, Уилсон?
Не отвечает. Идиотская привычка вот так заткнуться и четверть часа молчать -только шею растирать, как будто к гильотинированию готовится. Впрочем, чёрт его знает, может для него откровенничать как раз и значит гильотинироваться. Ладно, мне не к спеху — подожду, пока его прорвёт. Уже скоро — вон, зашлёпал губами, как рыба, ещё немного — и родит.
- Реми беременна, - вдруг говорит он. Вот так всегда: готовится, шлёпает губами, словно целую парламентскую речь заготовил, а потом р-раз двумя словами по голове, и только звон в ушах, как от рауш-наркоза. Но виду не подаю, звон не демонстрирую. Небрежно спрашиваю:
- И что? Думаешь, не от тебя?
Некоторое время он молчит. Потом говорит, словно через силу:
- Иди домой, Хаус.
- Нога болит... Может, подвезёшь?
Молча снимает со спинки стула пиджак. И на этом движении я ловлю его той, настоящей фразой, которую должен был сказать вместо сказанной:
- Пятьдесят процентов, Уилсон. Фифти-фифти, как в орлянку.
Он замирает с этим пиджаком, надетым в один рукав. Вид нелепый.
- Знаю.
Его женщина — под этим эвфемизмом я понимаю буквально: «женщина, которую он в настоящий момент регулярно трахает и думает, что любит» - тридцатилетняя Реми Хедли, Тринадцатая, неторопливо, но неотвратимо умирает от хореи гентингтона, пока он сам так же неторопливо умирает от медленнорастущей тимокарциномы. Как всё живое, умирая, они стараются оставить потомство, продолжить вид. Проблема в том, что если с наследованием рака всё ещё туманно и неопределённо, то с хореей предельно ясно — аутосомно-доминантный тип наследования, а значит половина гипотетических детей у этой пары, скорее всего, не доживёт до сорока и перед смертью будет пускать слюни и выламывать тело в немыслимые фигуры. Но,правда, другая половина познает свой шитхэппенс как-нибудь иначе.
- Вас обоих сразу нужно было сбросить со скалы. А тебя насильственно кастрировать. Вы засоряете генофонд человечества.