Не путаем ли мы действительную паталогию, идущую от ущербности личности, от ее несостоятельности с глубокими психическими травмами которые поставили определенные блоки в поведении - не верь, обманут, не люби - предадут... и т.п. Не знаю... По большей части я вижу в Хаусе человека глубоко чувствующего, способного на верную дружбу и любовь но раз за разом сталкивающимся с чужой подлостью эгозимом и предательством. Да, мы получаем не то что заслуживаем, а что попало... и это как раз тот случай.
Мне кажется, одно другому не помеха. Хаусовская несгибаемость и упертость - как раз та патология, которая провоцирует и фиксирует глубокие психические травмы и последующие блоки. Меч, который он держит за лезвие, и ранится сам. Dixi et animam levavi
Сообщение отредактировал Korvinna - Среда, 28.11.2012, 20:40
не соглашусь. несгибаемость и упертость - это не патология, это особенность характера. а что касается хватки меча за лезвие - тут все просто: уж больно много вокруг Хауса любителей держать за рукоять. а что, мол, такого - мы слабые, нам можно. а то, что от такого хвата на руках порезы и мозоли как у Аямы - на то он и Аяма... то есть Хаус. крепкий, стерпит, чо. вот он и привык а вот если бы рядом был кто-то, кто, видя эти порезы-мозоли-шрамы, взялся бы за лезвие сам... Gimme fuel, gimme fire Gimme that which I desire
Oo ____ oO ●
Сообщение отредактировал Hellste_Stern - Среда, 28.11.2012, 21:19
человека глубоко чувствующего, способного на верную дружбу и любовь но раз за разом сталкивающимся с чужой подлостью эгозимом и предательством.
То есть позиция "во всем виноваты все"? Э, нет, Хаус человек ответственный и сознательный, и никогда не станет винить окружающих кругом и во всем, тем более, если можно поиздеваться над самим собой. И во взаимодействие никогда не бывает так, что виновен только один, а другой - чист и светел. Даже если тебе не повезло, и ты попал в отношения с самым ужасным подонком в мире, все равно в эти отношения попал ты, а не Вася Пупкин, и в этом уже ответственность, поделенная на двоих.
несгибаемость и упертость - как раз та патология, которая провоцирует и фиксирует глубокие психические травмы и последующие блоки.
И вовсе не обязательно, чтобы были глубокие психические травмы и блокои, чтобы быть патологичным. Патологично все, что крайность и перегиб. Любая черта характера может быть нормативной, а может быть патологичной в зависимости от яркости ее выраженности и доминантности в характере. А Хаус весь состоит из крайностей и полумер с компромиссами не признает, значит - по-определению патологичен. Я тут с вами никогда в жизни такими темпами фик не допишу :)
Хаус человек ответственный и сознательный, и никогда не станет винить окружающих кругом и во всем, тем более, если можно поиздеваться над самим собой.
давайте все же не будем путать объективное с субъективным, а взгляд на ситуацию изнутри - на взгляд на нее же со стороны. человеку может казаться, что его шпыняют за дело - но сторонний наблюдатель может, изучив расклад, сделать вывод об обратном. человек может считать правильным "издеваться над собой" - но со стороны это окажется ошибкой. это как девица перед зеркалом: "ой, я толстая! ой, я страшная!" - а ее однокурсники уже постановили, что на самом деле у нее лучшая задница на всем потоке Gimme fuel, gimme fire Gimme that which I desire
несгибаемость и упертость - это не патология, это особенность характера
Наши недостатки - продолжения наших достоинств и наоборот. Ярлычок с названием помечает не саму особенность, а одну из сторон ее проявления. Только одну.
Quote (Hellste_Stern)
а то, что от такого хвата на руках порезы и мозоли как у Аямы - на то он и Аяма... то есть Хаус. крепкий, стерпит, чо. вот он и привык
Это да, и окружающие, и он сам привыкли. Мол, вечно в кровь и вдребезги, и ничего, сам напрашивается.
эээ... вопрос в том, где этот перегиб начинается . у функции-то понятно - там производная меняет знак. а у человека производную не возьмешь, только анализы а насчет любви и патологии - если мама любит дитятко - что, тоже патология? /* загрузилсо */ Gimme fuel, gimme fire Gimme that which I desire
Oo ____ oO ●
Сообщение отредактировал Hellste_Stern - Среда, 28.11.2012, 22:23
Quote (Anais) Тогда был бы патологичен (а.к.а - созависим) тот, кто взялся
тогда любовь - это патология.
В таком контексте - да. Взяться за лезвие, потому что любимый берётся. Разделить с ним всё - хорошее и плохое, адекватное и неадекватное. Прыгнуть вместе с 15 этажа, потому что он решил, что жизнь - дерьмо. Подсесть на героин, потому что он колется. Примеры, кстати, реальные. И всё зачем-то подаётся под одним брендом: такая сильная любовь.
Только к Хаусу это не имеет отношения, он не использует людей так, не требует от них созависимости, оставляет им право на выбор. Стейси сделала один выбор, Кадди - другой, Уилсон - третий. Хаус принял их все более или менее адекватно.
Ох... Почитала я тут последние сообщения в теме - и задумалась. Вот вроде бы правильно было сказано (Anais, в первую очередь) про безысходность, про зависимость и со-зависимость. Да, зависимость была и есть - от викодина, потом от Кадди, снова от викодина, и всю дорогу - от Уилсона. Про самого Уилсона спорить не стану - да, зеркалит Хауса, да, он его "аудитория" и так далее. Но!!! Меня больше интересует другое...
Мы все, по-моему, забываем о том, что ради Уилсона он только "умер". (Хорошенькое "только", ага - и в страшном сне такая жертва не приснится). А вот жить остался он не ради Уилсона. А ради чего-то другого.
Хаус ведь в финале сказал - и нам, и самому себе, своему подсознанию: "Я МОГУ ИЗМЕНИТЬСЯ!"
И сразу к выходу потопал из горящего дома. То есть, он всё-таки выбрал жизнь не просто так. Да, он отбросил, отмёл другие смыслы, те, которые считал поверхностными, недостаточными, неправильными, если хотите. То есть цели, ориентира больше нет. И цепляться не за что. А жить просто так уже нет сил, потому что больно, и боль эта хлещет через край. И даже правда уже не кажется такой важной, потому что люди всё равно умирают и всё равно идиоты. А Уилсону всё равно пять месяцев осталось. Я уже молчу про "отношения" (хотя, если б заменили создатели это слово на простое, понятное и более тёплое слово "семья" - глядишь, и разговор об этом шёл бы по-другому. По обе стороны экрана...).
Так вот, о чём я. Если уж говорить о зависимости, то она, мне кажется, послужила поводом (а скорее - последней каплей), толкнувшей его в этот злосчастный дом. Я про зависимость от Уилсона, если уж таковая имеет место. Не "из", а "в". То есть все остальные смыслы были, по сути, отметены ещё до того. Только Хаус сам себе в этом не признавался. Порядок их исчезновения из жизни Хауса оспорить можно, конечно, но по-моему, не так уж это и существенно; главное - результат.
Первыми "на свалку истории" отправились "загадки". Да, Хаус продолжал лечить, спасать, бороться с человеским враньём... Но его азарт от сезона к сезону уменьшался. И не только потому, что у сценаристов истории интересные кончились. Какие уж тут загадки, когда земля из-под ног уходит... А в финальной арке нам показали - всё, товарищи, миссия выполнена. Дар свой, конечно, Хаус передать не может - но знания переданы, методика тоже. Есть ученики, главный из которых возглавит сохранившееся отделение. "Последнее дело Холмса" закрыто.
Следующим номером туда же полетели "отношения". Вместе с Кадди. И со Стейси, и с Лидией, если уж на то пошло. И дело даже не в том, предали его или нет (здесь можно спорить до бесконечности, я не хочу даже начинать), а в том, что Хаус почувствовал себя преданым. В общем, не вышло, и всё тут.
А что же осталось? Служение идеалам? Каким? Ведь он в них не верит. Не верит ни в Бога, ни в человеческих кумиров. Поиски правды? Он искал её всю жизнь, но оказалось, что правда - это полное... ну, дальше вы знаете. Борьба за человеческую жизнь? Но он, как уже было сказано hoelmes9494, он осознал, что цель не всегда оправдывает средства. А скоро не станет ни дружбы (потому, что не станет друга), ни свободы (потому что посадят). Последняя связь обрывается. Дальше - только пустота, одиночество и боль. И "ущербность" (или травмированность, не столь важно в данном контексте). И викодин пополам с бурбоном - в лучшем случае.
А дальше - бессилие, героин, пожар. И осознание всей этой печальной ситуации. Проговаривание вслух. И вот тут подсознание подсовывает "Кэмерон". И решение: всё, приехали, конечная. Опускай лапы, поджимай хвост - и сдавайся.
А СДАВАТЬСЯ ОН НЕ ХОЧЕТ!
Он вспомнил, что у него есть гордость. Что у него, в отличие от Уилсона, есть время. Есть возможность если не "отыграть назад", то идти вперёд. Измениться. Избавиться от зависимости, от страхов, от "ущербности". От своего эгоизма, за которым он не хотел слышать Уилсона и принять ЕГО выбор - каким бы безрассудным он ни был. От бессилия. От опасного искушения всё-таки сдаться. От отчаяния, которое привело его в этот дом.
И он выходит. Из чувства противоречия. Ради себя. Такого, каким он есть. Такого, каким он хочет быть. Хоть люди и не меняются. Но с такой силой воли - возможно и это.
А потом... А что потом? Теперь уже можно и "умереть". Ради Уилсона. Совершить акт милосердия. Отринуть всё земное. И даже - отпустить его. Потому что он - уже победил. Ибо нет большей победы, чем та, что одержана над самим собой. И не было бы её, наверное, если б зависимость оказалась в его понимании непреодолимой.
Именно поэтому мне хочется верить, что возможен вот этот новый Хаус. Тот, который пытается измениться. Тот, который пытается не просто слезть с викодина - а перестать быть наркоманом во всех смыслах. И не сдается не рядом с живым еще Уилсоном, а уже отпустив его. По-настоящему отпустив. Хотя история Anais о со-зависимости - прекрасна.
А насчёт безысходности... Мне кажется, создатели нам дали подсказку. Хаус выбрал не только жизнь - он выбрал милосердие в этой жизни. Потому что "умер". А в жизни "нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя" (с). А ещё - потому, что годами спасал жизни. Несмотря на то, что "все врут и все кругом идиоты". Вообще, для меня Хаус - гораздо глубже и мудрее, чем все прочие "герои нашего времени", страдающие от осознания вот этого массового "идиотизма" - от Фауста до Онегина с Печориным. Потому что они все из-за этого бежали подальше от людей. А Хаус, наоборот, идет к людям - и спасает их от болезней и от самих себя. Потому что он понимает, что все не только врут - но все ещё и умирают. Жалость, милосердие, или как в "Уилсоне" Anais - "извращённая форма спасения жизней" (с), за которую он же ещё и расплачивается. Называйте как хотите - суть та же: "жизнь за други своя"...
Простите меня за всё это. За засорение темы, за повтор финального сюжета в который раз... и за то, что я - идиотка.
Сообщение отредактировал Конфетка - Среда, 28.11.2012, 22:33
Anais, Вы меня простите, пожалуйста, не могу молчать
Quote (Anais)
А Хаус весь состоит из крайностей и полумер с компромиссами не признает, значит - по-определению патологичен.
Я еще пока помню свои ощущения от первых четырех сезонов, тех, что я посмотрела без обсуждений и каких-то мнений, просто для себя (взахлеб, по три серии подряд, вот это патология). И я помню, какого человека я видела. Умного, неординарного, сильного, местами немного странного, но странного с моей личной среднестатистической колокольни, потому и странность воспринималась как вариант нормы, только нормы другой, недостижимой. Не было в нем патологичности ни на грамм. Да, иногда он совершал поступки, с точки зрения обывателя, абсолютно идиотские (к примеру, пресловутое мерри Рождество), но они были полностью объяснимы банальной упертостью характера. Опять же ничего такого ненормального там не было. Дальше, по моим ощущением, пошла натуральная психопатология. Внимание, вопрос Какого Хауса Вы описываете сейчас, изначального, канонного-преканонного или того, кто был после промывки мозгов доктором Ноланом, испытывающего патологическую привязанность к Кадди и Уилсону? (я нарочно не беру сторону никакого пейринга, просто смотрю со стороны) Если Ваш Хаус пришел из всего сериала, я согласна на любые девиации, если он 1-3 -4 и 8 (sic!) сезонов - я против. Уж простите
Сообщение отредактировал abracadabra - Среда, 28.11.2012, 22:31
Простите, ради бога, но я опять прерываю дискуссию, чтобы выложить кусок фика. Осталось совсем немного, я скоро сворачиваюсь. __________________________________________________
Мы идем молча, и все вокруг спит или умерло, и ничего не слышно, кроме стука трости по тротуару. Этот звук меня раздражает, лезет в голову. Не всегда получается его игнорировать. Мы проходим по лобби. Заходим в лифт. Мы стоим в лифте, и я на нее не смотрю, а она на меня - откровенно и плотоядно, хоть и краем глаза. Она меня не боится, а я давно забыл, что такое неловкость. Как это - чувствовать себя неловко? Нет, не выходит. Она открывает дверь в номер. Мы входим. И тут ей необходимо что-то сказать, потому что на своей территории языки развязываются.
Она говорит:
- Ты совсем не изменился.
Я стою на пороге, а она говорит:
- Что-то ведь случилось?
Она говорит:
- Что-нибудь с твоим другом?
Она говорит, а я сажусь на стул и смотрю в окно, за которым черная ночь и берег озера уже не разделимы.
Она протягивает руку и намеревается отобрать трость, но у меня цепкая хватка.
- Поговори со мной, - говорит она, но я молчу.
Молчание слева и справа, сбоку и сверху. Кто не спрятался - я не виноват.
Я бы мог рассказать ей, как я устал, как во мне не осталось больше сил ни на что на свете, даже на собственное существование, даже на разговор с ней. Если бы я только мог донести до нее, как я устал сам от себя, как утомляю и изнуряю себя ежедневно, потому что никакого другого выхода не остается - стоит мне на секунду расслабиться, и пиши пропало.
Если бы я мог рассказать ей, что такое жить в состоянии беспрерывного выбора, в каждый данный миг выбирать и снова выбирать, и снова выбирать одно и то же. Это тяжело. Она бы спросила, зачем, и у меня бы не нашлось ответа. Она бы спросила, почему не покончить с этим раз и навсегда, и у меня бы опять не нашлось ответа. В ответе "потому что таковы правила игры" или "потому что таков закон эволюции" или "потому что я люблю жизнь" ни один суд присяжных не признал бы оправдания.
Если бы я мог сказать ей, что вот уже пятьдесят лет у меня болят глаза и голова раскалывается от мигрени, потому что человеческие зрачки не выдерживают стольких солнц, и что больше всего на свете я мечтаю ослепнуть, она бы не поняла. Она не поняла бы, что в мои зрачки закапан атропин, что они раcширены до предела и не выносят столько сияния. Как никто и никогда не может понять, что дар видения – это проклятие видения. И как невыносимо и бессмысленно видеть очевидность, везде и всегда - одну только прозрачную очевидность. Если бы я мог рассказать ей, что детство - единственная пора, в которой я мог быть счастлив, потому что только тогда очевидным было не все, а может, всего лишь не всегда.
Смешные люди, слепые люди, лишенные кожи, лишенный покрова мир, в котором ни от одной вещи и ни от одного человека не дождешься милости скрытности, сумеречности, туманности и непрозрачности.
Если бы я мог не объяснять ей, что всю жизнь потратил на объяснения, на превращение очевидного для меня в зримое для других. Какая пустая трата времени! Они же все равно никогда не понимают, никогда. И как же они все меня раздражают я тоже не хочу объяснять.
Пусть бы она закрыла мне глаза. Пусть бы хоть она закрыла мне глаза, если никто другой не может.
Она думает, что может. Все всегда думают, что могут. Переубеждать их бессмысленно, ведь они не понимают главного, как не понимает она, и даже Уилсон не понимает. Тешить себя надеждой, что в мире есть еще кто-то, кроме себя самого - идиотизм. Герметически закрытая камера, в которой двусторонность движения человеческого бытия - иллюзия, которой я лишен, и права кого-либо обвинять в ее отсутствии я не имею.
Она стоит напротив, и она знакома, и она хороша собой, и она даже могла бы быть для меня временным утешением, и я бы трахнул ее, если бы у меня хватило сил, и я бы опять уткнулся ей в ложбинку между грудями, или в белый живот, или в другое какое-нибудь место, где тепло и мягко, и ровно на четыре с половиной секунды поверил бы в то, что можно себя с кем-то разделить. Hа биологическом уровне это возможно, как можно разделить оргазмические спазмы, зевоту или панический ужас смерти. Но боль - никогда. Словами ее не заговоришь, не выговоришь, не раскусишь. Не заскрипит песком на зубах, не отзовется сиянием сотен яростных солнц и никого, кроме меня, не ослепит.
Так о чем тут говорить?
Она проста, как полевой цветок - в ней нет ничего сложного. В простоте нет ничего плохого, и я хотел бы сказать ей, что простота для меня - желанный подарок, но ее простота раздражает меня еще больше, потому что мне недоступна. Она- то доступна, ее простота - ни за что.
И вот она думает, что может заполнить. По глазам вижу, как она хочет внедриться в меня и занять во мне место. И Уилсон тоже думает, что может заполнить собой и занять место в зияющей пустоте. Только там ничего нет и никого быть не может.
Если бы я мог рассказать ей, что я ничего не хочу и мне ничего не надо, что если и были у меня когда-то мечты, то и они все растаяли от пылающего солнца. Самое ужасное, что могло произойти со мной, уже давно произошло, и с тех пор я больше никогда не могу закрыть глаза. Если бы мог рассказать ей, как же я хочу жить, и как хочу испытать хотя бы еще один раз страх перед смертью.
Какого черта я хочу жить? Спросит она. А я не буду знать, что ответить, ведь это единственная загадка, у которой нет решения. Какое счастье, что хоть одна осталась. Какая дурацкая ошибка.
Я мог бы соврать ей, что хочу жить, потому что тот человек, который называет меня своим другом, умирает, и что его необходимо уберечь от смерти. Я мог бы соврать ей, что не хочу его бросaть, что мне хорошо с ним и что мне нравится его компания. Я даже могу сказать, что люблю его, а любовь – аргумент, в который верят все. Соврать-то я могу, но толку в этом никакого - она ведь поверит.
Как верят все, что в выборе жизни кроется причина. Но ее нет. Есть только выбор.
Мне надоела боль, мне надоели люди, которые никогда и ничего не понимают, мне надоел я сам, мне надоел Уилсон и мне надоел выбор, но мне не надоела жизнь, мог бы я сказать ей. И ничего другого не остается, кроме как терпеть боль, людей, самого себя, Уилсона и выбор, потому что из них она и состоит.
Она бы сказала, это парадокс. Она бы сказала, брось это все, смотри, как просто - ночь, озеро, Паоли, Индиана, я вот такая, простая и свежая, одна на миллион, для тебя, бери не хочу. Она бы сказала, солнце взойдет и будет день, потом сядет и будет вечер, и ничего сложного нет, только вот сентябрь скоро закончится, пойдут дожди, поговори со мной и станет проще. Так просто, так охренительно просто. Она бы разделась, она бы раздела меня, она бы легла рядом, она бы гладила меня по голове и ниже, она бы целовала меня, и я бы отвечал на ее поцелуи, простая ласка и просто секс. Я бы мог ей сказать, кому ты врешь, ты же меня не знаешь, и ты не знаешь, как я умею расковыривать и выворачивать наизнанку, и моя простота от твоей отличается, потому что ты видишь мое тело, а я вижу рентген твоего тела, твою нервную проводку, венозную и артериальную карту твоих дорог, твое серое вещество и пульсирующую мышцу. Обнимать схему? Нет, мне это не надо.
Я бы мог рассказать ей, что скоро не смогу и шагу ступить самостоятельно, что все у меня болит, от кончиков пальцев до корней волос, имени у меня нет, все меня похоронили, у меня нет ничего и никого, кроме этого идиота Уилсона, которого я зачем-то должен любить, и, наверное, затем, чтобы мне выбирать жить, нужно кому-то врать, и лучше себе, чем Уилсону. Я всегда умел переносить ложь лучше него. Привит ею с рождения. И к ней привит, с ног до головы опутан. Как мастер слова мог бы кучу всего ей налгать.
Если бы я мог рассказать ей, что готов поспорить на все, что угодно - я этого не заслужил, и даже если и был порядочной сволотой, не заслужил все равно. А кто может похвастаться, что заслуживает? Только спесивые мудаки, думающие, что кто-то записывает и считает их хорошие дела и плохие дела, а потом еще утруждает себя подведением итогов. А я никогда не был гордецом. И не ложь это, а истинная правда. И я не виноват, что мое ДНК - это мое ДНК, а не чье-то чужое. Я ему не хозяин, а очень даже наоборот.
Да я бы мог ей понарассказать, что есть правильные решения, а есть неправильные, и нет на меня судьи, кроме меня самого. Ты строгий себе судья, сказала бы она, отпусти, там, и все такое, что обычно говорят. Расслабься. А я бы мог ей сказать, я уже сказал тебе, что мне нельзя расслабляться, потому что это способ выживания, черт бы тебя побрал, почему ты не понимаешь? Я же говорил, что не поймешь. Чем ты слушала? Сердце, которое стучит, оно что, может расслабиться и не стучать? Взять отпуск? Выйти на выходной? Пропустит удар, еще удар - и прямая линия. Вот и я так. Остановлюсь - упаду. Нельзя мне падать, я же инвалид - не поднимусь. А мне не надоело жить. Ну, да, она скажет, на каждую метафору находится метафора, подключи себя к аппарату обеспечения жизни, пусть за тебя поработает. А кто мне будет аппаратом жизнеобеспечения? Ты, что ли? Может, Уилсон? Может, еще кто-то, с кем ты меня познакомишь? Давать советы умеют все. Никто не умеет их не давать, а это лучшее человеческое качество, и самое редкое - умение не давать советов.
Она думает, вот я ему руку протяну, я его осчастливлю своим присутствием и все будет хорошо, это же так просто. Обалдеть как просто. Фокус-покус, перепих, полные слез глаза для полного счастья, на десерт - "я тебя не забуду никогда". Не забудешь, кто же спорит. Меня никто никогда не забывал. Я видный объект, запоминающийся, и все от меня чего-то хотят, и всем чего-то от меня надо, и вечно надо не то, что надо мне.
Я бы мог ей рассказать, что мне надо, чтобы она помолчала и ни о чем не спрашивала, и ничего не предлагала, и не просила, и не давала. Только разве она поймет? Это не логично - зачем ты тогда пришел, если тебе ничего не надо, мог же не приходить. Мог. Только, во-первых, я не пришел, а притащился, а, во-вторых, я же ничему никогда не учусь, я же идиот, я же могу сколько угодно себя убеждать, что шансов никаких нет, но если прошмыгнет хоть один хвост шанса, след шанса, тень даже шанса - я в эту тень вцеплюсь когтями и изнасилую. Так вот я и сейчас насилую тень шанса. На что? Ага, тебе обязательно нужно знать, что это за шанс, иначе ты не оставишь меня в покое и будешь сотрясать воздух до утра. Шанс на покой, глупая женщина, на хотя бы один миг без солнца и без света.
Если бы я мог ей сказать, что мне с ней было спокойно, потому что было темно, потому что она такая простая, что у нее нет никакой подноготной и изнанки тоже нет. Но я не могу - обидится. Люди не любят быть простыми, у них обязательно должны быть тайны, великие секреты и очень запутанные линии жизней. Поэтому и лгут по-черному, пытаются убедить всех вокруг, как много они скрывают.
Мне нечего скрывать, и перед ней не стану. Сможет - увидит, нет - нет. Только не надо слов. Пусть убережет меня хотя бы от них, если ни от чего другого не в силах. И раз уж встретились, так нужно же обязательно сделать вид, что не просто так. Пусть сделает. Пусть удивляется, пусть сожалеет, пусть видит в подошвах моих кроссовок след судьбы.
Если бы я мог сказать ей, как же все это осточертело, задрало и заколебало. Больны все. Ни одного здорового человека не осталось. Всегда меня окружали больные, и я сам в этом виноват. Я думал, сказал бы я ей, что могу их излечить, потому что сам сумасшедший, и, как и все сумасшедшие, думал, что могу пересадить им головной мозг, свой высший и совершенный, и свою сетчатку. Но я ошибся. Кругом и во всем. Кроме одного, я бы сказал, я ничуть не жалею о том, что пощадил себя.
И нет никого вокруг, и не было никогда, и ее тоже нет, даже не слепок, отпечаток на моей сетчатке, стреляющий в височную долю. Простая пустота. До мигрени ослепительная в своей очевидности.
Если бы я мог сказать ей, что она мне не нужна, и что мне не нужен Уилсон. И мне не нужно от него ничего, пусть бы умер, я бы и слезинки не проронил, он прав, он, конечно, прав. Терять не страшно, ничего не страшно, если бы я мог сказать ей, что нет ничего страшнее, чем потерять страх. Ведь это значит, что я уже мертв.
Если бы я мог сказать ей, послушай, как бы тебя ни звали, и мне не важно, как тебя зовут и кто тебя зовет, но послушай, от меня ничего не осталось. Посмотри, неужели ты не видишь? Выглядит как человек, говорит как человек, жестикулирует как человек, соображает, вроде, тоже как человек, только это уже не человек - суррогат, оболочка человека, выжженного и выеденного сотнями солнц. Неужели для этого нужны оптические приборы и МРТ? Солнце меня никогда не щадило. Как однажды взошло, так никогда больше и не заходит, с каждым годом все ярче и горячее. Никто не может одновременно смотреть на солнце и избегать слепых пятен. Даже я не могу, хоть я и всемогущий, с чем трудно спорить. Я бы с радостью положил себя в гроб, только это проклятое солнце так и не отобрало у меня желание жить. Так что же тебе, могу я ей сказать, от меня надо, и почему ты на меня так смотришь, словно я могу чем-то с тобой обменяться?
Не надо было мне сюда приходить, если бы я мог ей сказать, лучше бы сидел с Уилсоном, мне всегда нравилась компания коматозников. Рак - еще не причина умирать, сказал бы я ей, нет такой причины, чтобы умирать. Если я до сих пор жив, никто не имеет права, слышишь ты меня или нет? Тринадцать лет, сто пятьдесят шесть месяцев, тысячу недель, четыре с половиной тысячи дней, одиннадцать с половиной тысяч часов, семь миллионов минут, четыреста двадцать миллионов секунд, каждую из них, даже во сне, я сознательно выбираю жизнь со всеми вытекающими последствиями, и никто не избавил меня от выбора, не подарил забвения, бесчувственности или хотя бы передышки, кто ты такой, чтобы умирать?
Поговорить? Да пожалуйста, сколько угодно! Могу надиктовать книгу о том, как ежеминутно выбирать жить и не свихнуться. Представь, как дыхание или сглатывание слюны перестает быть автоматическим процессом. А моргание? Представила? А теперь представь, как жизнь перестает быть непроизвольным процессом. Не получается? То-то. Так о чем с тобой поговорить? Может, о том, какие у вас там в Аризоне красивые виды? О предвыборной кампании? О вреде курения? О том, как ты мне врешь, что хочешь повторного проката не потому, что тебя сгрызает чувство вины за то, что слишком близко подкатила к пациенту в дурдоме, и не потому, что хочешь убедиться, что лишнего вреда не было, а если и был, то не по твоей части, а потому что ты меня забыть не можешь? Я здесь не затем, чтобы облегчать твою совесть. Был вред или не было вреда - сама смотри и решай, если бы мог сказать. Не тяни меня за язык, я за него не в ответе. Если и остались во мне автоматические процессы, так только в вербальном аппарате.
Не о чем мне с тобой говорить. Хватит, наговорился. A ты молчи и присутствуй, если тебе того хочется, нет - тоже не беда.
Беда, я бы мог ей сказать, совсем в другом. Беда - это когда в каждом слове ложь и каждое слово - ложь. Можешь полвека искать нужные слова и все равно сбрешeшь. Самому себе, вот в чем беда. Больше никто не имеет значения.
Она подкрадывается сзади. Она кладет руки мне на плечи. Она накрывает ладонями мои уши. Она проводит пальцами по ним и вокруг них. Она чем-то затыкает мои уши.
Холодными ладонями она накрывает мои глаза. Труба. Три четвертых. Торжественное вступление ностальгического минора. Этому сопротивляться я не могу, единственному, что сильнее меня. Делаю шаг назад, уступая место Шостаковичу. Мои легкие заполняет второй вальс.
Ровно через двадцать секунд второй вальс оборачивается первым, как незавершенный чих и не доведенный до оргазма половой акт.
- Опять ошибся, - шепчет она мне в затылок и смеется. Язык сейчас покажет. - Я не ошибся, - улыбаюсь - Шостакович - лжец. - Шутник.
Она свешивает руки на мою грудь и нажимает на кнопку плеера.
Данный проект является некоммерческим, поэтому авторы не несут никакой материальной выгоды.
Все используемые аудиовизуальные материалы, размещенные на сайте, являются собственностью их изготовителя (владельца прав) и охраняются Законом РФ "Об авторском праве и смежных правах", а также международными правовыми конвенциями. Эти материалы предназначены только для ознакомления - для прочих целей Вы должны купить лицензионную запись.
Если Вы оставляете у себя в каком-либо виде эти аудиовизуальные материалы, но не приобретаете соответствующую лицензионную запись - Вы нарушаете законы об Интеллектуальной собственности и Авторском праве, что может повлечь за собой преследование по соответствующим статьям существующего законодательства.
. 
