*** На кладбище было сыро, трава, блестевшая от недавнего дождя, неприятно мазала по ногам. Ветер, еще не унявшийся после ночного буйства, бросал волосы на лицо, холодил открытые участки кожи. Это было так по-принстонски, так привычно и похоже на Нью-Джерси, что она отстраненно подумала: «Ну вот, Лиза, ты и попала домой».
Сорваться не давал административный метроном, вновь заработавший в ней в полную силу после того, как оказалось, что хоронить Хауса некому. Его мать, находившуюся на лечении в Европе, известили слишком поздно, она смогла прилететь лишь на похороны. Уилсон, справлявший праздник самобичевания в компании виски, был бесполезен. Команда ждала указаний.
И она вновь взяла все в свои руки. Приказала им, глупым рукам, не дрожать, не хвататься в отчаянии за любую твердую поверхность, лишь бы унять этот странный тремор, поселившийся в ней с того звонка Уилсона. Цеплялась за любую касавшуюся церемонии деталь: цветы для венка, костюм, в котором Хаус будет лежать в гробу, выбор священника – в итоге напрасный, потому что Джеймс, невесть зачем и откуда, в последнюю минуту, привел с собой странноватого старика, и этот старик, не поднимая головы, неожиданно четким и размеренным голосом читал «Миром Господу помолимся…», читал по памяти, с закрытыми глазами, и из-под век его – она видела – выбегали редкие слезы, растворявшиеся в морщинах.
Кроме священника, плакала только еще одна женщина, и, продолжая цепляться за безопасные, не касавшиеся Хауса напрямую мысли, Лиза Кадди, организовавшая похороны и лично приглашавшая на них людей, мимолетно удивилась тому, что таким простым и доступным способом выказывали свои эмоции именно те два человека, которых Грегори Хаус совсем не знал.
Эта женщина пришла с доктором Ноланом – грузный, поникший, он поддерживал ее за локоть, а она, не утирая легких, прозрачных слез, лишь изредка по-детски ловя их губами, все смотрела на лицо Хауса в гробу, лицо, подретушированное гримером и от того не совсем знакомое. Как будто это и не Хаус был, а лишь напоминание о нем, лишь маска, повторявшая его основные черты, плохая и неудачная маска, заострившая нос и скулы, провалившая глазницы, выпятившая зачем-то побритый подбородок.
Женщина плакала, доктор Нолан шептал ей, своей спутнице, возможно, жене, какие-то слова утешения, – хотя какое может быть утешение перед лицом смерти? – и Лиза безучастно отмечала, что ей раскисать нельзя, ее поддерживать некому. Поддержка, скорее, требовалась от нее самой: Уилсон был совсем плох, и встревожено она вдруг обратила внимание на отсутствие Сэм, отсутствие, говорившее о себе столь же громко и беспощадно, как отсутствие Лукаса рядом с самой Кадди. Не сговариваясь, они оба, единственные друзья Хауса – единственные враги, повинные в его смерти! – в критический момент отстранились от своих вторых половин, предпочли малодушно умолчать о причинах, побудивших отречься от Хауса. О причинах, которые в итоге итогов превратили живое, эмоциональное, ежесекундно менявшееся лицо в неподвижную маску, ужасающую своим безнадежным спокойствием.
Лиза Кадди помотала головой, словно тот факт, что их с Уилсоном личная жизнь привела к гибели Грегори Хауса, мог превратиться в пыль от одного резкого движения. Но ей нужно было просто переключиться, перевести дыхание – и внимание, и она подошла к Джеймсу, вспомнив вдруг, что Стейси просила передать ему соболезнования и извинения, что не смогла приехать.
- Это хорошо, - пугающе глубокомысленно заметил Уилсон. – Хаус не хочет, чтобы она видела его здесь, таким.
Он так и сказал: «Не хочет», в настоящем времени, и после этих слов дрожь из ее кончиков пальцев ушла окончательно, и сердце вернулось к нормальному ритму, и мысли теперь были только о том, чтобы проследить, удержать, не дать сорваться Уилсону в ту пропасть алкогольного забвения, что, казалось, уже поджидала его, гостеприимно распахнутая, готовая принять и не выпускать.
- Джеймс, где Сэм? – спросила она потихоньку, под аккомпанемент заупокойной молитвы, слов, обращенных к богу и важных больше для живых, чем для того, кто лежал в гробу.
- Сэм? – он смотрел непонимающе и удивленно, словно был озадачен самой необходимостью разъяснять сейчас что-то. – Сэм ушла, Лиза. Я прогнал ее. Сначала я прогнал Хауса, а теперь прогнал Сэм. Но ты не бойся, она не умрет. Она сильная, и, кроме меня, у нее еще много кто есть. А у него - никого и ничего больше, Лиза. Ни меня, ни тебя, ни работы, ни смысла жить. Ни-че-го, понимаешь?! – последние слова Джеймс в отчаянии выкрикнул, и немногочисленные гости, как по команде, подняли головы, рассматривая нарушителя кладбищенского спокойствия. Недвижим оставался лишь тот священник – он будто и не замечал ничего вокруг, кроме гроба и тела в этом гробу. Господи, зачем она думает об этом, зачем подмечает и акцентирует все, что происходит вокруг? Нужно ведь остановиться на главном, а главное сейчас – Уилсон, потому что он не в себе, одного друга она уже потеряла – больше, чем друга, Лиза! – так нельзя допустить, чтобы второй казнил себя за то, в чем виноват не только он один…
Она развернула его к себе: больше стали в глазах, больше твердости в голосе.
- Не бери это на себя. Слышишь?
Уилсон не слышал. И ей теперь было ради чего держать себя в руках. Нужно дождаться конца этой ужасной церемонии, выдержанной по всем правилам и не имеющей ни малейшего отношения к Хаусу, нужно поблагодарить тех, кто пришел, еще раз выразить соболезнования миссис Хаус… И только потом – отвезти Джеймса домой, туда, где они смогут поговорить и, наконец-то, разделить этот груз на двоих. Когда виноваты оба – это не так, не так тяжело, это…
Внезапно она осознала, что плачет. Слезы пришли вместе с дождем, и под шуршание раскрывавшихся черных зонтов Лиза Кадди, в одно мгновение пославшая к черту свою хваленую выдержку, начала всхлипывать, уже не заботясь о том, как посмотрят на нее и какой увидят теперь те, кем она столько лет руководила, и чье мнение для нее, как-никак, что-то значило.
Вода с зонта стекала ей за воротник, неприятно обжигая кожу на позвоночнике. Уилсон, державший над ней зонт, вряд ли замечал это, она и сама не придавала отрезвляющим прикосновениям влаги никакого значения. От озона легко кружилась голова, и хотелось, как в детстве, в одно мгновение оказаться дома, под теплым одеялом, и отвернуться к стене, чтобы никто не трогал.
Церемония подошла к концу: рядом с Лизой Кадди и Джеймсом Уилсоном останавливались члены команды Хауса, говорили что-то и шли дальше, на выход, к своим машинам, к своим жизням. Возможно, они сейчас поедут в бар, пропустят по стаканчику, - размышляла она, машинально кивая на каждое их слово, реагируя скорее на тон, чем на содержание фраз. Возможно, зададут себе вопрос: могли ли они что-то сделать, чтобы предотвратить, избежать, повернуть ситуацию в безопасное русло? Они не найдут ответа, с пугающей ясностью осознала она. Они не найдут, а нам с Джеймсом и искать не надо. Все ясно и так.
- Он обрел покой.
На секунду тот странный священник приостановился перед ней, взял ее руку в свою, и она вздрогнула от прикосновения чужой, незнакомой плоти. Хотела сказать ему что-то в ответ, хотя бы кивнуть вымученно, но он уже шел дальше, понурый, без зонта, без малейшего стремления хоть как-то защитить себя от пронизывающих ледяных капель. Покорный. Чувство, несомненно, выводившее Хауса из себя, да и ее, борца по натуре, заставлявшее испытывать приступы глухого раздражения.
«Он обрел покой, а я его потеряла» - хотелось крикнуть вслед удалявшемуся священнику. Но слова не изменили бы ничего.
С Уилсоном они уходили последними – под руку, жалко прижавшиеся друг к дружке под одним зонтом, поверженные, словно убитые горем родители, потерявшие единственного сына.
Доведя ее до машины, Джеймс первым нарушил молчание.
- Отправляйся домой, Лиза, - безжизненно попросил он, избегая смотреть ей в глаза. – Ты нужна Рейчел. Со мной все будет в порядке.
- Но…
- Не нужно нам говорить. Ни сейчас, ни… в ближайшее время.
- Подожди! Ты должен знать…
Отчаянно мотая головой, торопясь, будто он мог сбежать в любую минуту, или зажать уши, прямо на стоянке машин Лиза Кадди бессвязно изливала из себя все события той злополучной ночи. Пациентка из Трентона. Их с Хаусом ночь. Утро. Его слова о том, что без викодина не протянуть. Ее решение, личное и медицинское, стоившее в итоге им обоим работы, а Хаусу еще и жизни.
Уилсон выслушал; не проронив ни слова, осторожно вытер рукой безостановочно бежавшие по ее щекам слезы.
- Ты уезжаешь во Флориду, - наконец, сказал он. – А куда бежать мне?
Продолжение следует...
