Добавлено (16.02.2014, 08:11)
---------------------------------------------
З.Ы. Трансплантация почки из за того, что переборщили в свое время со стероидами при лечении сифилиса?

Добавлено (24.02.2014, 10:13)
---------------------------------------------
Если ты - «серый кардинал» всей клиники и глава диагностического отделения, а пиво пьёшь с завонкологией той же клиники, долго пиво попивать в рабочее время тебе не дадут. Да и сам не станешь. В общем, мы только что наметили переход к консенсусу в вопросе, что в женщине сексуальнее, большая грудь или красивые ноги, как синхронно заверещали наши пейджеры. Звала нас Блавски в приёмное отделение — почему-то обоих. Вновь поступивший «абдоминальный» внезапно отяжелел — очевидно, требовалось подержать его за руку, или, как вариант, Блавски не поняла, с чего это он вдруг. А скорее, и то, и другое, и я буду сейчас решать, с чего это он вдруг, а Уилсон — держать за руку.
Тем не менее, мы оба послушно, как примерные мальчики-ботаники, встали и пошли на начальственный зов, дотирая по дороге про ноги и про груди, но уже на автомате, без вдохновения.
И — сюрприз: в провизорной палате «фильтра», оказалось, возлежит на функциональной кровати ни кто иной, как детектив Триттер — мой «добрый-злой» гений, у которого все мы побывали «на крючке», а он у нас, соответственно, простите за каламбур, на крючках. Вид - «не очень». Бледный, даже серый, с заострившимся носом — верный признак запущенного перитонита.
- Мы тебе зачем? - спрашиваю Блавски. - «Острый живот» не можешь диагностировать? Хирурги все закончились? Или, как блондинка за рулём, какого-то другого цвета ждёшь?
Блавски — сама кротость:
- Взгляни, пожалуйста, Хаус.
Я ещё «взглянуть» толком не успеваю, как уже по глазам Уилсона вижу диагноз, прогноз и даже надпись на венке. Ну, вот есть у него эта чуйка на рак, как у собаки, натасканной вынюхивать героин в аэропорту на наркодилеров. Он и себе предварительный диагноз поставил без клинических проявлений, по наитию. И не ошибся - подтвердилось. Не ошибается и здесь. Пальпирую печень — образование плотное, как древесный корень, и такое же бугристое. И кровит, надо полагать — отсюда и признаки перитонита. Триттер не стонет, не охает, только дыхание задерживает и смотрит выжидающе. При этом хорошего не ждёт.
Обыватели воспринимают рак, как смертный приговор. Медики прекрасно знают, что поводов умереть у человека на самом деле гораздо больше, но идут на поводу у пациентов и говоря слово «рак» невольно приглушают голос, тем самым обособляя его от других не менее «обнадёживающих» диагнозов. И я — туда же.
- Ну что, коп, догадываешься, что с тобой? - спрашиваю.
- Со мной, кажется, всё, - говорит.
- Подпишешь нам карт-бланш или предпочитаешь «ласковый закат»?
Он не успевает ответить — Уилсон вытесняет меня с занятых позиций и, присев на стул, мягко, вкрадчиво начинает пальпацию — не чета моему грубому щупанью. Я так на пианино играю, как он пальпирует опухоль: движения пальцев, кисти, одухотворённость лица — поэма, он словно мысленно вступает в диалог с опухолью, расспрашивая, сколь многого она успела в этой жизни добиться и сколько у неё детишек. Ну, судя по брошенному на меня быстрому взгляду, детишек предостаточно, и старшие уже пошли в школу.
- Детектив Триттер, - говорит Уилсон, проникновенно глядя ему в глаза, и кладёт свою покусанную руку на рукав его футболки. И держит паузу, давая Триттеру время ощутить, что дело, действительно, погано, давая ему время погрузиться в ужас, в безнадёжность, в понимание близости конца, давая спуститься по шкале отчаянья чуть ниже нуля, и тут важно не пережать, не дать заколоситься первым слабым росткам надежды, уловить точку перигея — Уилсон это умеет в совершенстве и ждёт, не теряя контакта глаз, и только увидев этот миг катакроты, говорит: - Скорее всего у вас рак печени, детектив.
Триттер закрывает глаза — он получил подтверждение худшим своим опасениям и теперь «переваривает» полученную информацию, осознаёт переход возможности, даже вероятности — в реальность. И росток надежды, не успев прорезаться, желтеет, вянет скручивает листья. Но Уилсон опытный садовник, он прекрасно знает, что совсем убить надежду не лучше, чем дать ей зацвести.
- Нужно провести кое-какие исследования,- говорит он, и голос у него буднично-приветливый. - Мы возьмём биопсию, проведём перитонеальный дренаж, и тогда посмотрим, чем можно вам помочь.
Подстриг надежду, как садовыми ножницами, придал ей конкретную форму и теперь до самой смерти Триттера будет содержать этот куст в порядке, не давая ни завянуть, ни пойти в рост, удерживая очередного «онкологического» на краю паники мелкой деловитой суетой вокруг него: дни анализов и процедур, ночи, «прикрытые» снотворным — всё то, чего он сам так не хотел для себя. И последний издевательский штрих, за который я дал бы по зубам, скорее всего, а они — и Триттер не исключение — начинают боготворить своего доктора-панду:
- Всё будет хорошо, - говорит Уилсон и ласково похлопывает своего новоявленного смертника по плечу. - Всё будет в порядке.
И он даже не врёт, потому что с такой бугристой штукой в животе самый правильный «порядок» — поскорее отъехать в мир иной, и это будет «хорошо» по сравнению с теми мучениями, которые ожидают сопротивляющийся смерти организм, когда он пытается уживаться с раковой опухолью.
Блавски негромко отдаёт распоряжение сестре приёмного — сейчас Триттера переведут наверх, в онкологию — и поворачивается к нам:
- А вы найдите Корвина и Чейза, и все четверо зайдите ко мне в кабинет, пожалуйста.
Её голос настолько спокоен, что меня пробирает холодком между лопаток. И, пожалуй, впервые я осознаю вдруг, что Ядвига Блавски — мой босс. Пусть, это было задумано чисто номинально, но сейчас «серому кардиналу» реально, кажется, за что-то крепко влетит.

Кабинет у неё маленький, и на стене репродукция картины Тамары Лемпицкой "Женщина в зелёным Бугатти" — не то, чтобы эта дама походила на саму Ядвигу, но сочетание зелёного и рыжего наводит на такие мысли, и они начинают одолевать всё сильнее, как психосоматический синдром.
Корвин и Чейз являются в пижамах — сегодня операционный день. На спине куртки Корвина написано: «Я не игрушечный», на ногах всё те же детские кроссовки-морковки, только уже потрёпанные и потёртые. Знаю, что он покупает одежду в детском магазине — размер у него, как у четырёхлетки — и дежурно поддеваю: «хорошо ещё что до ста двенадцати дотянул, не то пришлось бы на работу в ползунках ходить».
- Твой Буллит в колготках ходит — и ничего, - так же дежурно огрызается он, забираясь со стула на стол. Ну что ж, это тоже традиция: во время летучек Корвин сидит на столе. И это, наверное, правильно, когда ведущего хирурга, по крайней мере, видно из-под столешницы. Почему не занять то же место во время начальственного разноса — а без разноса, уже вижу, не обойдётся.
- Детектив Триттер поступал к нам с обширным ранением брюшной полости осенью прошлого года, - ровным голосом начинает Блавски. - Его оперировал доктор Чейз. Это же так, Чейз?
- Да. Была резекция кишечника, тампонада печени, удаление селезёнки и части большого сальника, желудочно-кишечный анастомоз. Ему проехалось по животу колесо — можно себе представить, - Чейз махнул рукой. - Через неделю — релапаротомия по поводу несостоятельности анастомоза, заживление первичным натяжением, выписан с улучшением... Да в чём дело, Блавски?
- Триттер только что поступил с огромной опухолью. Предварительный диагноз: обширная карцинома печени в последней стадии, - она делает паузу и, видно, что ей не хочется продолжать. Но, сделав над собой усилие, она всё-таки продолжает: - Мне кажется, это просмотр патологии. Вряд ли, что несколько месяцев назад ничего не было.
- То есть, вы хотите сказать, - вскидывается Чейз, - что я не делал ревизию?
Блавски, похоже, воспринимает его возмущение, как провокацию — она начинает злиться: поджимает губы и её изумрудные глаза суживаются:
- Я хочу сказать: либо ты не делал ревизию, либо сделал её крайне небрежно и не нашёл опухоль, либо нашёл опухоль и не стал удалять, предоставив пациенту умирать от рака — выбирай сам тот вариант, который тебе больше нравится.
- А можно выбрать четвёртый? - встревает Корвин. - Опухоли ещё не было. Мы же даже ещё не знаем её клеточный состав.
- У нас уже был недавно рентгенологический просмотр сифилитического поражения кости — ты просмотрел, Хаус, - палец Блавски уставляется мне в грудь. - А ты, Корвин, его сдал. И мы вместе замяли дело, потому что не было ясной картины всех обстоятельств, и ещё потому, что пациент хорошо ответил на лечение... Ребята, вы можете на меня обижаться, но это уже пахнет халатностью. На этот раз смерть на очереди, и если просмотр, мы его убили. Я вынуждена буду дать делу ход. Кто из вас делал релапаротомию? Тоже ты, Чейз?
- Нет, я, - перехватывает инициативу Корвин. - И я ассистировал на первой операции.
- А я — на второй, - говорит Чейз, вздёргивая подбородок.
- Хорошо. Мы можем, конечно, подождать результатов гистологии, если, по-вашему, это что-то изменит. Хотя вы сами прекрасно понимаете, что никакой клеточный состав не превратит булавочную головку в футбольный мяч за несколько месяцев. А впрочем... у нас здесь Уилсон. Надо полагать, он что-то понимает в опухолях. Что скажешь, Джим? Опухоли могло не быть во время операции или это просмотр?
Пожалуй, Уилсон прав: что-то у них разладилось Потому что любимого человека так препирать к стенке не будешь — Блавски спрашивает, словно и для себя хочет что-то решить этим вопросом, а мне остаётся только с сочувствием и любопытством коситься на Уилсона — что он ответит? Уилсон кусает губы, опустив голову и кидая короткие быстрые взгляды то на Блавски, то на Чейза с Корвином. Ну, будь это кто-то другой, ушёл бы от ответа, уклонился, предложил бы всё-таки дождаться гистологии, замял как-нибудь витиеватым словоблудием. Но это же Уилсон.
- Это просмотр, - говорит он, помолчав, тихо, но твёрдо. - Не могло не быть. Просмотр.

Добавлено (24.02.2014, 12:09)
---------------------------------------------
Перебивайте, пожалуйста!

Цитата Вера-Ника ()

А уж он-то такой возможности, поди, не упустит...

Добавлено (07.03.2014, 22:07)
---------------------------------------------
АКВАРИУМ

Ядвига Блавски сняла трубку стационарного телефона, но номер почему-то не стала набирать — задумалась, а короткий, необязательный, просто имитирующий служебную вежливость стук в дверь и вовсе заставил её вернуть трубку на рычажки.
- Вызывала? - Лейдинг просунул голову в приоткрывшуюся щель. - Чего это я тебе вдруг понадобился?
- Вызывала, зайди. - Ядвига заговорила не сразу — это был едва ли не первый случай, когда она вообще заговорила с Лейдингом. - Садись. Вот что: к вам поступил сейчас пациент Майкл Триттер. Я хочу, чтобы его курировал ты. Составь первичный эпикриз, дай мне посмотреть.
Лейдинг хмыкнул — на его губах появилась кривоватая насмешливая улыбка:
- Именно я? Не Уилсон?
- Именно ты. Не Уилсон. И, пожалуйста, будь объективен — тухлятину я сразу почувствую - ты меня знаешь, я иммунизирована тобой от слепоты к тухлятине.
Улыбка Лейдинга медленно увяла.
- Послушай, - начал он. - Все эти старые обиды, по-моему, пора забыть.
- Я тебя не обижала, Лейдинг, - перебила Блавски.
- Ну, что сейчас об этом опять вспоминать, Ядвига! У тебя — своя жизнь. У меня — своя жизнь. Мы бы сделали большую ошибку, если бы...
- Заткнись, - не повышая голоса сказала Блавски. - Я-то уж точно сделала большую ошибку, когда позволила тебе близко подойти.
-Я не мог оставаться с тобой, - сказал Лейдинг. - Ты бездетна. И я бы с тобой оставался бездетным.
- Ты и без меня бездетный.
- Не ври — у меня есть ребёнок.
- Которого ты бросил? Которого ты чуть не потерял, потому что избил его мать, когда она была беременной?
Лейдинг недобро сощурился:
- Кто тебе наплёл?
- Так я тебе и сказала.
- Она сама не могла. Тогда кто? Чейз? Ненавижу этого австралийского ублюдка — сопляк, привыкший смотреть на всех свысока только потому, что Хаус держит его при себе и подкармливает, как ручного хомяка.
- Хаус не держит его при себе — Чейз заведует хирургическим отделением, если ты не в курсе. Он выше тебя по должности, поэтому, возможно, и держится соответственно.
- Да ты дала ему эту должность, потому что Хаус так велел. А под Хауса ты прогибаешься только потому, что хочешь, чтобы он тебя трахнул.
- Заткнись, - снова сказала она. - Будешь сплетничать, как старуха, выгоню к чертям.
- Хочешь сказать, я не прав? Ну, давай, положа руку на сердце: не прав?
Ядвига не ответила, и, вдохновлённый её молчанием, Лейдинг продолжал:
Только он на тебя не соблазнится, не надейся. Ты себе нашла орешек по зубам — вот и давай, грызи его. Уилсона-то отсутствие женских прелестей особо не напряжёт — он ходок неразборчивый.
- Ты в шаге от увольнения. - напомнила Ядвига сквозь зубы. - Совсем бабой стал после кастрации, и разговоры бабьи. Иди, работай. Я жду эпикриз. И не тяни.
Она неспроста поручила дело Лейдингу. Уилсон знал подоплёку, Уилсон не смог бы быть объективным, Уилсон даже подсознательно попытался бы выгородить Чейза. Но всё это было бы ей даже на руку, и будь дело только в этом, она, не раздумывая, поручила бы Уилсону не только курацию, но и контрольную комиссию. Но при разборе Хаус должен был безоговорочно встать на сторону Чейза, его едкие саркастические и всегда очень точные замечания не раз спасали вроде бы безнадёжное положение — будь то средства на архив гистопрепаратов, внесение реципиента в списки на трансплантацию или дисциплинарная комиссия. Разбор был необходим: Блавски понимала, что оставь она дело так, ей уже никогда не взять больницу в руки, даже номинально. Тот же Чейз, пусть он и подожмёт обиженно губы на разборе, по здравом размышлении не простит замалчивания. А уж о переподчинении речи тоже можно вообще не заводить. Но терять Чейза из-за случайной небрежности, когда он оперировал сам ещё полуживой, в условиях совершенно нестандартных, пусть даже эта небрежность и повлекла самые серьёзные последствия, Блавски не хотела. А Чейзу могли попомнить и ещё пару подобных случаев, окончательно погубив его карьеру. Пусть Хаус злится на неё, пусть он ещё больше злится на Лейдинга, пусть он зальёт их на разборе ядовитым соком, но вытащит Чейза и Корвина. А вот против заключения Уилсона Хаус и рта не раскроет — сто пудов. Именно это соображение заставило Блавски отдать историю болезни Триттера Лейдингу, хотя — и она это прекрасно понимала — реально больного вести будет всё равно Уилсон.
Но слова Лейдинга о мотивах её «прогиба» под Хауса, не столько расстроили или разозлили, сколько озадачили. С чего он взял? Блавски вполне отдавала себе отчёт в том, что ей очень нравится Хаус. Но никогда она всерьёз не задумывалась о сексе с ним. То есть, ей, может быть, даже было бы лестно раскусить этот непростой орешек и вдоволь полюбоваться испариной на висках или затуманенным влажным взглядом, услышать невольный стон, ощутить нетерпеливую дрожь, нежное прикосновение длинных музыкальных пальцев, но в то же время она понимала, что это было бы не по-настоящему, чем-то вроде игры. По-настоящему был Джим. Нежный, предупредительный, замкнутый. Педантичный до занудства. Раздражающий до желания ударить. Ненавистный. Чужой. Родной. Любимый. Так сильно изменившийся с той их первой встречи, когда он обдал её своей озорной, даже чуть непристойной солнечной улыбкой, что она порой задаётся невольным вопросом: а тот ли это человек? Но одно остаётся неизменно: стоит ему только дотронуться до неё, и она теряет голову, стоит подумать о нём в таком ключе, припомнить его нежный и страстный, с придыханием, шёпот, и её накрывает, а проклятые шрамы начинают ныть от нестерпимого зуда. Но стоит ей взгянуть в его тёмные, всегда подёрнутые лёгким туманом и всегда убегающие от прямого взгляда глаза, ей хочется с размаху ударить его по лицу. А стоит ему заговорить с ней, хочется закричать, бешено заругаться. И, что страшнее всего, она — психиатр — прекрасно понимает, что происходит. Но взять себя в руки не может. Эти звонки, эти записки, подброшенные в почтовый ящик, её выматывают. Она уже не знает, чему и кому верить.
Может быть, всё-таки поговорить с Хаусом? Нет, он будет выгораживать Джима и ни за что не скажет правды. С тех пор, как закончился последний курс терапии, прошло уже три месяца, и выпавшие волосы Уилсона снова отросли, всё такие же волнистые и даже чуть более тёмные и густые, словно обновлённые - стремительно лысеющий Хаус порой поглядывал на них с откровенной завистью. Но Блавски безжалостно бы сбрила эту поросль, стащила бы с Джима ладный джинсовый костюм, заменив на рубище, лишь бы не видеть внимательных взглядов Ней, Колерник, Рагмары, провожающих завонкологией, когда он идёт по корридору. Он , правда, делает вид, что эти взгляды не имеют к нему никакого отношения, но она и сама замечает некоторые мелочи — например, мазок губной помады на спортивной куртке Джима или запах чужих духов, как сегодня. Конечно, этому можно найти объяснение: он скажет, что оказывал помощь женщине в парке. Но она специально спустилась в приёмное — у женщины из парка помады на губах не было и духами от неё не пахло. А может, всё-таки спросить Хауса?

(перебейте, пожалуйста)