Цитата metressa ()

А если бы решили опознавать по тесту ДНК накрылась бы вся лавочка

Добавлено (30.03.2020, 19:19)
---------------------------------------------
ххххххххххх

Наступившая ночь внезапно обернулась для Хауса злокачественной бессонницей. Вообще-то, бессонница у него бывала нередко. Но с простой, неозлокачествлённой, он давно научился справляться, просто поддаваясь ей и философски рассуждая при этом – мол, не спится – и не спится, как раз есть о чём подумать на досуге, в следующую ночь будет спаться слаще. Ну, или, в крайнем случае, днём под настроение можно будет перехватить часок.
Иногда по ночам чрезмерно назойливо болела нога, иногда – ещё и голова. Это добавляло неприятных ощущений, и Хаус держал в тумбочке снотворное вдогонку к викодину. Но прибегать к нему не любил – из-за того же викодина взаимно потенцированное действие могло оказаться чрезмерным, а проснуться утром ему всё же казалось важнее, чем заснуть вечером.
Всё же периодически он сдавался и принимал таблетку-другую, после чего просыпал будильник, а однажды проснулся оттого, что встревоженный Уилсон звал и тряс за плечо.
После истории с метадоном Уилсон оставался настороже, и когда Хаус не пришёл к своему времени и не отозвался по телефону, приехал, открыл дверь своим ключом, разбудил и устроил сонному и не успевшему сгруппироваться Хаусу выволочку, суть которой сводилась к «закидываешься, чем попало – предупреждай хотя бы лучшего друга».
Ну, он так и стал делать – прежде, чем принять в очередной раз снотворное, отправлял сообщение: «закинулся колёсами, заезжай за мной утром». После этого можно было спокойно засыпать. Утром, проснувшись и кое-как собрав развалившиеся во сне мысли, он находил Уилсона колдующим над кофе на кухне, уже одетого, чтобы идти на работу, с мокрыми после душа волосами, нетерпеливо поглядывающего на часы.
- Выспался? – неизменно спрашивал он, и так же неизменно Хаус отвечал:
- Нет.
- Кофе покрепче?
Втайне Хаусу это очень нравилось: то, что Уилсон беспокоится и приезжает сразу после получения сообщения, что сам спит вполглаза на диване, приглядывая, чтобы сон Хауса не сделался слишком крепким, что не говорит об этом утром. Нравилось, но он старался не злоупотреблять.
Бессонница, овладевшая им в «Эл Сол де Тарде», носила совсем другой, злопакостный характер. Во-первых, хоть он и не мог заснуть, спать ему мучительно хотелось: глаза жгло, голова болела и наливалась свинцовой тяжестью, шею ломило. Во-вторых, в комнате казалось одновременно и нечем дышать, и слишком холодно - он взмок, и его знобило. В третьих, сердце иногда пропускало удары, и, хотя он и знал, что это всего лишь безобидные экстрасистолы, к горлу подкатывало, а в груди замирало от иррационального страха.
Можно было, конечно, и тут закинуться чем-нибудь убойным, но... Нет, умом он понимал, что ничего не случится, что Уилсон уже довольно далеко ушёл от риска внезапной смерти, и «проспать» его не получится, что он сам тоже уже столько раз проделывал над собой эксперименты по «смешиванию коктейлей», и всё обходилось. Он даже помнил, что уже через несколько минут после начала действия медикаментозной смеси паника уйдёт, станет спокойнее и охватит приятное безразличие. Но он и этого безразличия тоже боялся – вот и лежал, привычно потирая ноющую ногу и прислушиваясь к шуму волн, набегающих на берег с раздражающей размеренностью. И то, что его раздражает то, чему полагается умиротворять, тоже пугало.
Он всё сильнее подозревал, что заболевает – не простудой и не гастритом, разумеется; его болезнь, скорее, касалась тонких настроек психики, чем тела, и была ли её причина в некачественном мексиканском кодеине или постоянной тревоге и усталости, сейчас не имело смысла гадать.
Имело смысл до последнего цепляться за здравый рассудок, ещё в юности превращённый им в род фетиша, сохраняя критику, бороться с пограничным состоянием, угрожающим перейти, как когда-то уже с ним было, в полноценный психоз. А это было никак нельзя. Не сейчас. Не здесь.
Однако, смутные образы, навеянные злокачественной бессонницей, его цеплянию не способствовали, как не могли поспособствовать и искусственные сомногены из их с Уилсоном скудного запаса. И волны возбуждения, подпитанные всеми этими страхами, сходные больше всего с панической атакой, то накатывали на Хауса, то ненадолго и недалеко отступали, не давая не то, что заснуть – даже глаза закрыть.
Он вспомнил, что после лечения в Мэйфилде, когда нельзя было принимать ничего крепче аспирина, его тоже сильно доставала бессонница, но тогда он просто поднимался с постели и начинал заниматься, чем угодно, лишь бы отвлечься – играть на гитаре, готовить какие-то умопомрачительные блюда, зависать в сети, выстраивать безумные композиции из окружающих предметов. Выкладывался на этом по полной, чтобы уже от изнеможения отрубиться, когда Уилсон уйдёт на работу. Тогда это работало. Может быть, попробовать и теперь? Конечно, не гладить бельё и не устраивать кулинарный мастер-класс, но уж думать-то он мог. В конце концов, у него начали зарождаться какие-то смутные идеи по поводу продления человеческой жизни без глобальной перестройки генома – почему бы не заняться их обдумыванием, если всё равно не спится? Значит так: вся проблема – в конечности запланированных делений, и. соответственно, в отсутствии должного уровня восстановления потерь – такого уровня, который мог бы в определённый момент получить паритет со старением, и поддерживать этот паритет достаточно долго. Методика использования стволовых клеток примерно так и работает, но стволовые клетки вводятся извне, а ведь сам организм, в принципе, способен их продуцировать и делает это в процессе эмбриогенеза, а костный мозг – и дольше. А что, если пойти дальше, и вводить в кровоток или прямо в органы не сами стволовые клетки, а некое вещество-мутаген, позволяющее организму запускать линию выработки стволовых клеток не кровяных в костном мозге, а именно тех, какие необходимы, и там, где нужно? В конце концов, элементарный колхицин прерывает деление, почему не найти что-то, что будет вызывать выборочное деление? Ведь дифференциация, видимо, определяется условиями окружения клетки, иначе откуда зигота знает, где у неё будут ноги, а где – голова, и если запустить дифференциацию и деление уже во взрослом организме…
«Информаториум клетки не исчерпывается ДНК, - словно вновь услышал он надтреснутый голос профессора Стива Горнери – читая лекцию, тот ложился на кафедру грудью, словно стараясь выпрыгнуть с неё в зал. – Мы даже не представляем себе до конца информационных свойств вторичной и третичной структуры белка, ориентации диполей воды или взаиморасположения в пространстве разновращающих изомеров…»
Запомнилось… А ведь он тогда слушал Горнери краем уха, потому что двумя рядами скамей ниже сидели слушатели с первого курса и, в частности, та дерзкая евреечка, которую он ещё и не знал, как Лизу Кадди, а просто как «девчонку из читального зала библиотеки». И ему сверху была видна ложбинка между двух тогда ещё скромных холмиков её груди – таинственная и заманчивая, и он вертел в руках канцелярскую скрепку и гадал, попадёт ли туда, если кинет, и если да, то как она отреагирует. И кинул бы, если бы лекция закончилась чуть позднее, но, увы, не успел, и только когда выходил из аудитории, и его окликнул одногруппник: «Эй, Джи-лонг! Ты конспект писал?» – как будто не имел понятия, что Хаус на лекциях никогда не пишет конспектов, она, шедшая впереди, оглянулась и внимательно посмотрела на него тягучим, заволакивающим взглядом.
Вот откуда в его мысли вдруг влезла Кадди? Он же уже зарекался вспоминать о ней, как о старой досадной ошибке, причиняющей при воспоминании лишнюю боль. Сказать по правде, их отношения были обречены. Стали обречены, когда они ушли от органичности уже устоявшегося взаимодействия и стали играть роли людей, имеющих отношения. Если бы они не сделали этого, если бы они оказались мудрее и смогли избежать шаблонов, смогли избежать имитационного поведения и стереотипов, возможно, они сохранили бы то настоящее, что между ними было. Если было. Любил ли он Кадди? Любила ли Кадди его? Или это просто было банальное половое влечение, приправленное фантазией одиноких людей, не знающих, как преодолеть своё одиночество? После их разрыва он об этом не задумывался. Сначала досадовал на то, что всё вышло точно по заранее спланированному им негативному сценарию, сам себе злорадно ухмыляясь «а я ведь предупреждал», потом искал их взаимные ошибки и собственную вину – по сути, проделывая всё то, за что обычно высмеивал Уилсона, но ни разу не задумался, было ли их чувство… чувством.
И вот почему-то сейчас, столько времени спустя, в обстановке крайне неподходящей, в месте крайне неподходящем ему захотелось разобраться в этом. Почему? «Просто давно не было женщины, давно не было секса – всё та же похоть рулит», - подумал он. С другой стороны, а что же тогда заставляет Уилсона, как сложенное в комод бельё, доставать и перетряхивать всю свою жизнь? Он ведь этим с самого приезда сюда занимается. Или просто ад на двоих располагает к анализу? Может быть, здесь такой воздух? Климат? Атмосферное давление? Что? «Близость смерти», - шепнул ему внутренний голос. «В случае Уилсона – да, но причём тут я? Я же не умираю!». Внутренний голос снисходительно хмыкнул: «Да ты же уже умер - куда тебе ещё?»
Это был почему-то женский голос, и Хаусу показалось, что он узнал его.
- Беспощадная Стерва?
Она немедленно материализовалась в изножье кровати.
- Он звал меня Эмбер.
- Где ты взяла эту поросячью кофту? Ещё в прошлый раз хотел тебя спросить. Безвкусица.
- Это не я её взяла, а вы. Я же ваше подсознание.
- Серьёзно? А по-моему, ты просто глюк.
- Серьёзно? – передразнила она. - Но ведь признать это – значит, признать, что ваш рассудок сдаёт позиции. Вот поэтому-то вам и страшно, поэтому вы и не спите, и готовы думать о чём угодно, только не о том, что заболеваете психически.
- Потому что я не заболеваю психически. Это простое переутомление и некачественная наркота.
- Да? А это в вас говорит врач или пациент? Потому что в последнем случае я бы не слишком доверяла вашим суждениям - критика психически больного может быть и снижена.
«А в самом деле, - вдруг облился он холодным потом. – Что это? Галлюцинация? Бред?»
- Это сон, - голос Эмбер изменился, приобретя глубокие нотки более взрослой женщины. Светлые прямые волосы сделались тёмными, слегка вьющимися, глаза потемнели, она, словно хлебнув оборотного зелья, менялась на глазах. – Ты о чём-то хотел спросить меня, Хаус?