Добавлено (07.10.2015, 11:36)
---------------------------------------------
Ну, и конечно, снится мне в ту ночь не луг с маргаритками. Жуткая смесь эротики и болезненных кошмаров, только главный объект пыток — для разнообразия, видимо — уже не я, а Уилсон. А я наблюдаю со стороны, как его валят на пол, как он, крича, перекатывается от ударов сапог, как обессилев, перестаёт кричать — только жалобно стонет. И под конец приходит осознание того, что один из избивающих его — я сам.
Просыпаюсь в холодном поту и в слезах, дрожа и стуча зубами. Ну хоть не с воплем, не с рвотой и судорогами — почти хорошо. А Уилсон, оказывается, реально стонет. Во сне, не просыпаясь: вскрикивает, поскуливает, что-то невнятно бормочет, как будто потихоньку спёр у меня один из моих кошмаров и сейчас без зазрения пользуется. Ловец снов!
- Уилсон! Уилсон, эй! - трясу за плечо, обтянутое тонким трикотажем.
Не просыпается и стонать не перестаёт — снотворное его глушануло всерьёз. Обычно изменения моего дыхания хватает, чтобы разбудить. Или... Кажется мне или он правда неестественно горячий? Сквозь футболку не разобрать — тяну руку дальше, касаюсь щеки, лба... Горячий. Точно, чёрт его побери, горячий. Жар. То ли из-за травмы, то ли я заразил его своим ОРЗ, ещё не совсем свернувшимся, а может эти факторы потенциировали друг друга.
Между тем моя рука на лбу ему, кажется, нравится. Затихает, уже не стонет — только сопит. Но мне зато так не нравится — неудобно, ещё, пожалуй, судорога скрутит пальцы. Нужно ему холод на лоб. И жаропонижающее. Позвать Кларенса? Разбудить звонком или подождать утра? А когда оно, утро? Совершенно особая, ватная тишина мне подсказывает, что все в гостинице ещё спят. Но это может быть и час ночи, и три часа, и пять. Неплохо бы хоть приблизительно знать, который час.
Нашариваю свои часы, нажимаю кнопку. Женский механический голос гнусаво сообщает: «Четыре часа, тридцать две минуты». Значит, дело уже к утру. Подождать пару часов? Моя собственная боль давно, раньше меня проснулась и принялась за привычное дело — выкручивать все мои кости и мышцы, как жгут мокрого белья. Я уже настолько к этому привык, что даже за викодином не тянусь — просто лежу и стараюсь абстрагироваться, вынести боль за скобки, оставить её без эмоциональной окраски — просто как данность. Кажется, что-то такое мне советовал мой врач-альголог — оказывается, и такие бывают. Одно время я возлагал на альгологию большие надежды — когда у меня ещё просто болела нога.
Не очень получается отвлечься в полной темноте. Где, интересно, мои очки? Вообще не помню, куда их положил... А-а, нет, вспомнил. Никуда я их не клал, потому что с вечера и не надевал — Уилсон так и оставил их в соседней комнате на столе. На непривычном месте, дорогую вещь. Здорово же он был не в себе вчера! И пьянка тут, скорее всего, ни при чём. Встать, что ли? Принести ему мокрое полотенце на лоб? Или попробовать снова уснуть, пока заткнулся?
Не заткнулся. Снова невнятно скулит сквозь сон: «больно...». Больно ему! Что болит, интересно? Нос? Рука? Вот идиот: зачем он устроил себе этот перелом? Только чтобы шлюху мне сосватать или надеялся на что-то большее? Ну да, только я ещё со шлюхами серьёзных отношений не заводил! Или он себе думает, что бесплатно на меня вообще никто не польстится? Ах, ты, чёртов комбинатор! Ну вот чего, чего ты опять ноещь? Больно... Конечно, больно. Когда бьют или когда ломаются кости, это всегда больно. А тут ещё и жар у тебя... Жар — плохо, не даёт сосредоточиться, мешает стиснуть зубы. Всё становится нереальным — не сон, не явь — туман, в котором боль искажается и растёт, принимая фантастические очертания, от которых делается жутко и хочется скорчиться, свернуться в клубок и прижаться к кому-то сильному, кто спрячет от этой боли, защитит... Ну, куда, куда ты лезешь своим лбом дурацким? Допустим, плечо у меня и впрямь прохладнее ладони, но кто тебе сказал, что твоя голова на этом плече мне так уж необходима?
Дыхание у него горячее, почти обжигающее. Словно тёплые волны прокатываются вниз, по сломанной некогда ключице, вверх, к подбородку — он сопит распухшим носом куда-то в шею мне. Щека бархатистая, горячая, влажной тяжестью. Колется отросшая щетина — хочется почесаться, но не шевелюсь, чтобы не сделать ему больно — даже кожей плеча чувствую припухлость на его верхней губе.
Ну, ладно, ладно, чёрт с тобой, если тебе так легче... не скули только. Ну, всё... тише... всё пройдёт у тебя... Вот так... вот и хорошо... спи молча, ладно? Спи-спи - рано ещё...

И просыпаюсь от настойчивого зова Кларенса:
- Доктор Хаус! Док! Доктор Уилсон! Да что у вас такое случилось-то?
С трудом собираю кубики реальности, выпутывая их из липкой паутины сна.
Голос Уилсона где-то надо мной:
- Гос-споди, Кларенс, не кричи, пожалуйста, я тебя прошу...
- Что с вами случилось? Кто вас избил? На вас напали?
- Перестань паниковать — никто ни на кого не нападал.
- Кларенс, - говорю, - это я ему врезал. Кончай вопить — у него голова раскалывается. Лучше подай мне мои очки.
- Вы? - всё остальное он, похоже, пропускает мимо ушей. - Зачем?
- Ставил эксперимент, удар какой силы выдерживает носовая кость. Не задавай глупых вопросов. Мы поссорились.
- Поссорились?
- Эй, ты что, как попугай, каждое моё слово повторять будешь?
- Попугай? Поссорились? Это вы так называете: «поссорились»? - кажется, на моей памяти он ещё никогда не был таким возмущённым. Впрочем, я и Уилсона прежде так не разукрашивал.
- Давай не будем терять времени, - поспешно вмешивается сам Уилсон. - Мы и так опаздываем.
- Куда это вы опаздываете? — включаю «дурочку» я. - И почему я ничего не знаю о ваших планах?
Мой тон достаточно красноречив для того, чтобы насторожить Уилсона, но он всё ещё надеется «сделать» меня показным «ничего не случилось — всё как надо».
- Как «куда»? В институт, разумеется, в «INOREPRO». Или ты забыл, для чего мы здесь?
- В самом деле, забыл, - раскаиваюсь я. - Думал, мы здесь для того, чтобы я мог переспать с высококлассной шлюхой по твоему выбору...
- Хаус, не начинай, - просит он с тоскливой безнадёжной ноткой, уже почуяв, что просто с разбега этот барьер не взять.
- Не начинаю, - говорю. - Заканчиваю. Всё было очень вкусно. Кларенс, возьми мою карточку, закажи нам три билета на вечерний рейс до Принстона.
- Нет! - рявкает Уилсон так, что Кларенс, наверное, пригибается. Слава богу, всё с ним, значит, более-менее в порядке, раз в состоянии так рявкать.
Я в ответ на его рявканье только фыркаю, как лошадь.
- Хаус!
Слышу, как Кларенс, так и не взяв карточку, поспешно выходит из комнаты — очевидно, Уилсон сделал ему жест уйти, или у Кларенса уже выработался рефлекс заблаговременно эмигрировать от наших «разборок» на нейтральную территорию..
- Хаус, - голос Уилсона падает с громового рёва до проникновенного шёпота — механическое приспособление для звуковоспроизведения давно бы трещину дало от такого разбега амплитуды. - Тебе нужен этот аппарат, нужны эти занятия. Ты не можешь просто так взять и всё бросить.
- Да? Не могу? Интересно, кто мне помешает?
Несколько мгновений он молчит, готовясь к новой атаке, потом обрушивается на меня всеми силами красноречия и убеждения.
- Ну, хорошо, я виноват перед тобой. Ну, врежь мне ещё раз, сломай мне другую руку, но себя-то ты за что наказываешь? За что отбираешь у себя шанс? Аппарат помогает тебе стоять, ты можешь идти, ты сможешь ходить, сможешь делать без посторонней помощи то, о чём сейчас даже не мечтаешь, и всё это послать псу под хвост только из-за того, что я облажался с выбором для тебя сексуальной партнёрши? Ну так мсти за это мне — не себе.
- Это не месть, - говорю я в ответ, не поднимая головы, и мой голос звучит тихо и глухо. - Я сам не рад, но я не могу — понимаешь ты это, Уилсон? Не могу явиться в «INOREPRO», как ни в чём ни бывало, и продолжить этот цикл тренировок, курс физиотерапии, кривляние перед их психологически-продвинутым зеркалом. Даже физически не смогу — будешь опять, как в старые добрые времена, как в самолёте, держать меня за голову, пока Кларенс вводит ативан, а потом, когда я отключусь, тащить меня на себе с извиняющейся миной. Давай лучше не будем разыгрывать этот спектакль для всего института — сэкономим и время, и силы.
- Можно отказаться от физиотерапии, - говорит он, всё ещё надеясь убедить меня, всё ещё ища выход. - Или попросить сменить врача.
- Это уже не имеет значения.
- Хаус, не делай этого! - не то угрожает, не то умоляет.
- Я, правда, не смогу...
- Господи, и я буду чувствовать себя виноватым до конца жизни... - это уже не аргумент, это не мне — так, рассуждения вслух.
- Потому что ты и виноват, - безжалостно припечатываю я. - Всё, кончай на меня давить — в «INOREPRO» я больше не пойду, а поскольку это было единственной причиной нашего пребывания здесь, вечером мы улетаем.

Добавлено (18.10.2015, 10:42)
---------------------------------------------
А тут такая утонченная месть-ты мне унижающие утехи, а я тебе унижающие лечение, потому что так поступают с конченными алкашами, а не респектабельными докторами:))

Добавлено (04.11.2015, 20:35)
---------------------------------------------
- Хорошо. Тогда до послезавтра.
- Вы не хотите пойти на физиотерапию? - это не настояние, просто вопрос, поэтому я отвечаю:
- Нет, я устал.
Когда лифт спускает нас ко входу, в вестибюле пусто, но прямо перед входом я вдруг вижу человека в инвалидном кресле, не таком крутом, как у меня, но почти такого же изломанного, как я, с искривлённым позвоночником. На нём военная форма, и кресло толкает тоже военный — здоровый негр. Морская авиация. Может быть, парашют не раскрылся...
- Извините, - обращается негр к Кларенсу. - Вы не знаете, профессор Кастл у себя?
«Профессор Кастл»!
- Она в зале для индивидуальных занятий лечебной физкультурой, - говорит Уилсон. - Во всяком случае, была там пару минут назад.
- А ваш, - немного понижает голос военный негр, - тоже у неё обследуется? Говорят, она просто чудеса делает со своими приборами.
Кларенс поджимает свои толстые губы. Он, как и я сам, с трудом терпит, когда при мне обо мне пытаются говорить в третьем лице. Сейчас он ему выдаст...
Но Уилсон, как всегда, держит нос по ветру и стремится пресечь развитие конфликта в зародыше.
- Доктор Кастл — отличный врач и талантливый учёный, - холодно, но не грубо, говорит он. - Извините, мы торопимся, - и, отняв ручки кресла у Кларенса, проталкивает его вперёд, стремясь поскорее разминуться со случайными встречными. Но тут я хватаюсь рукой за колесо и стопорю его:
- Стоп, амиго! Ты, кажется, хотел схватить меня в охапку и унести от греха подальше. А не надорвёшься? Я же буду сопротивляться.
Он тяжело вздыхает:
- Хаус, я тебя прошу — ну, что за жажда всё время затевать какие-то свары? Уж кажется, тебе этого на всю жизнь с лихвой хватило - ну, что ты цепляешься к каждому дураку? Мир не переделаешь. Всё равно колясочников не будут считать полноценными людьми, даже если ты половину Соединённых Штатов размажешь по стенке своего острословия. Тебя уважают те, кто тебе важен, нужен — зачем тебе уважение каждого встречного? Наплюй, я тебя умоляю — ты же себе хуже делаешь каждый раз, когда ввязываешься в скандал. Ну, не обращай внимания, я прошу тебя! Ты всё равно в тысячу раз умнее, лучше и сильнее, чем этот тип, не отличающий лучшего диагноста в Штатах, миллионера, финансирующего этот самый проект Норы Кастл от пускающего слюни идиота.
Изюминка момента в том, что всё это он выговаривает мне, ничуть не понижая голос, и оба военных его прекрасно слышат, если, конечно, у них слух в порядке. И я, наконец, выпускаю колесо и позволяю ему увезти меня.
- Домой? - самым невинным тоном спрашивает он.
- В «Октаэдр». Я посижу около того места, где у них прозрачный рояль — ты помнишь? А ты сходишь и сделаешь рентген кисти. Вернись к Норе, скажи, что рука болит — ведь болит? Скажи, что вчера ударился, когда по морде получал. Ну, или скажи, что не хотел бы об этом говорить. Всё равно рентген сделать нужно. Может быть, лангету придётся поправить — обращался ты с ней ужасно, а теперь у тебя жар, и я не знаю, что это — ОРВИ, нагнаивающаяся гематома или начинающийся остеомиелит.
- Хаус, при остеомиелите бы...
- Сходи, - перебиваю я достаточно твёрдо, и он капитулирует:
- Хорошо, схожу. С тобой Кларенс пока побудет.
- Иди-иди.
Он уходит, а мы с Кларенсом едем по дорожкам. И я снова протягиваю руку, и ветки слегка поцарапывают мою ладонь, а листья прохладно поглаживают. Пахнет какими-то цветами — я в них ни черта не понимаю, но в целом приятно, и обоняние — то немногое, что мне не отбили.
- Подвези меня к роялю, - говорю я Кларенсу. - И проваливай. Хочу побыть один.
- Но доктор Уилсон сказал...
- Я слышал всё, что сказал доктор Уилсон, - поспешно перебиваю я. - Но твой наниматель я, а не он. Оставь меня.
Он не смеет ослушаться и уходит, а я протягиваю руку и кладу ладонь на крышку рояля. Выглядит, как стекло. Но на самом деле пластик, конечно. Просвечивает вся его душа: струны, молоточки, модератор, и почти всё сделано из того же прозрачного пластика. Он привлёк меня с первого взгляда, и всё время исподволь, как медицинская загадка, точит мысль: зачем нужен этот странный рояль? Почему он здесь? Что он делает в этом месте, где всё одновременно и нелепо, и продуманно? Трудоёмкий, бессмысленный, сделанный на заказ за большие деньги муляж, макет, модель. Что он может значить, олицетворять? Что он вообще такое, рояль, созданный по странной прихоти из того, из чего никто и никогда не делает роялей? Сказочно и странно — ведь именно и только деревянный корпус служит для роядя резонатором, без него звучание не может быть полноценным. Все эти современные электрические штучки интересны и дают множество возможностей оранжировке, но настоящего, природного голоса в них нет, а это и не электрический рояль — в нём нет ничего, похожего на электропривод. Чистая механика. Он просто не должен нормально звучать, рояль-инвалид. Или... как раз должен? Что, если всё-таки можно рассчитать и подобрать нужный пластик, нужную толщину и структуру, чтобы звучание совпало со звучанием настоящего рояля. Да нет, это столько времени, денег и сил убить на то, чтобы... что? «О, боже! - наконец, доходит до меня так ясно и отчётливо, что я чуть не вскрикиваю. - Да ведь это — протез рояля. Замена реального искусственным, своего рода метафора, аллегория. Вот зачем он здесь, в «Октаэдре»! Вот в чём глубинный смысл всего этого представления — с физиокабинетом, фонтаном, волшебным зеркалом! Вот зачем вся эта игра, показавшаяся мне нарочитой и чуть ли не утомительной!» И я торопливо откидываю крышку, спеша проверить свою догадку прямо сейчас, тут же, немедленно.
Мои кривые, изуродованные пальцы! Они не слушаются, они не могут взять простейший аккорд, но я разминаю их друг об друга, выламываю, выкручиваю, не считаясь с подступающей судорогой, с болью. Я должен проверить. «А вдруг, он расстроен?» - закрадывается гадкая, непрошенная мыслишка, но я гоню её прочь. Если я прав, он просто не может быть расстроен, а я чувствую, что прав.
И, наконец, я извлекаю простейший звукоряд, и тут же корчусь, прижимая сведённые руки к животу, но стараюсь не закричать, чтобы не пропустить, чтобы не помешать себе расслышать.
Звук чистый, правильный, «деревянный», и я, согнувшись в кресле, почти упершись лбом в клавиатуру, самым натуральным образом плачу навзрыд, раздавленный собственным открытием, но раздавленный, как кусок пластилина — не чтобы выбросить, а чтобы лепить.

- Ты!
Короткое слово пронзает меня, как стальной прут, перехватывает дыхание, пригвождает к месту. На ней снова красное кимоно, и волосы собраны в аккуратный кукиш — прямо как на картинках в хрестоматии. Слёзы не мешают трансляторам — я вижу яркий цвет и различаю даже черты лица.
- Ты плачешь? Почему ты один? Где Уилсон? Где Кларенс?
- Не надо. Я один. Я не хочу никого.
- Тебе больно? Тебе помочь?
- Мне не нужна помощь. Боль можно терпеть. Мне всегда больно.
Она подходит сзади, со спины — хороший выбор позиции: её тонкие пальцы зарываются в мои волосы, а я ничего не могу поделать — только орать на неё и ругаться, на что она вполне может не обращать внимания, да ещё пытаться уклониться, вывернуть голову из-под ласк, но и тут я проигрываю в маневренности.
- Я боялась, что ты больше не придёшь. Что ты улетишь в свой Принстон. Дай мне твои руки — я сниму боль.
- Зачем ты сюда пришла? Уходи!Чего ты от меня хочешь?
- Я хочу, чтобы ты снова научился ходить. Я хочу, чтобы ты снова научился играть на рояле.
- Это невозможно!
- Тогда почему же ты плачешь?
- Потому что... я... не верю... роялю.
- Напрасно. Этот рояль не врёт.
- Все врут.
- Но этот рояль не врёт.
- Что ты говоришь! Ты что, совсем идиотка? С такими пальцами можно играть на рояле? С такими ногами можно ходить?
- Тише, тише — не кричи. Я не знаю.
- Ты что, слепая?.Ты же видишь, что нет!
- Я не сказала: нет - я сказала: не знаю. Но и ты этого тоже не знаешь.
На этот раз я отвечаю не сразу. А боль под её пальцами растворяется, тишает, отпускает меня.
- Ещё вчера я твёрдо знал, что нет...
- А вот сегодня уже и не знаешь. Ты ведь не знаешь?
- Нет. Сегодня уже нет..
- Из-за рояля? Ты разгадал его загадку?
- Да.
- И ты поэтому плачешь?
- Да...
Её пальцы, выпустив мои кисти, уже овладели моими плечами, волосами, она гладит меня по лицу.
- Что, Уилсон оплатил мне абонемент?
- Я верну Уилсону его деньги с того момента, как это перестало быть работой, а ты перестал быть клиентом.
- Почему?
- Не знаю. Я так чувствую.
- Я тебе не верю.
- Не верь.