Пользуюсь моментом, чтобы поблагодарить лучшую на свете бету, без которой этот фик никогда бы не осуществился.
Irga, я твой должник навсегда, без преувеличений

Прошу модераторов убрать звездочки из заглавия, а подзаголовок заменить на: "Записки о Грегори Хаусе".

Последний раз присядем на дорожку. Поехали.

--------------------------------------------------------------------------------------

Из окна кабинета виднеется предзакатное небо, затягивающееся тучами. Осень в который раз принесла с собой пелену дождей и промозглый океанский ветер.
Но человек за окном, похоже, не замечает ни слякоти, ни капель дождя, проникающих за отворот его мятого пиджака, ни порывов холодного воздуха, взметающего балконный сор. Стая птиц с криком проносится в сторону горизонта, и человек поднимает голову, прослеживает траекторию их полета.
Он стоит, слегка согнувшись, сложив руки на парапете, как школьник за партой.

Ему всего сорок один год, но иногда кажется, что он прожил бессчетное количество жизней, и так и не смог забыть ни одну из них. Сколько жизней он спас за этот год, известно лишь ему и Лизе Кадди, он не любит об этом распространяться. Скорее всего, этих жизней не так много, как хотелось бы его начальнице, но это не помешало ей переоборудовать старый кабинет эндокринологии под новое диагностическое отделение, состоящее из двух просторных комнат - и одного сотрудника.

Каждый из них получил то, что ему было нужно. Лиза Кадди - взлетевшую репутацию учебного госпиталя и блестящего диагноста, бравшегося спасать пациентов, от которых отворачивались не только все смертные, но и их предполагаемый создатель, а блестящий диагност - уютный кабинет и зацепку для собственной жизни.

С трудом удерживаюсь от порыва выйти на балкон, набросить пальто на его плечи и раскрыть зонт над его промокшей головой. Удерживаюсь, потому что знаю - не стоит лишний раз задевать его независимость, такими усилиями заново обретенную, что лучше и не вспоминать. За год я привык отказывать себе в благородных порывах и предлагать помощь только в том случае, когда о ней намекнут.

Он больше не говорит о том, что произошло. Не может, или не хочет. Однажды решив вернуться к жизни, он не вспоминает о прошедшем, ведь это нерационально. Но я помню за него. Не могу не помнить и не хочу забывать. Он пока не готов рассказать самому себе ту историю, что началась в последнем сентябре прошлого тысячелетия, и продолжается, и будет продолжаться, покуда мы живы. Заключив контракт с жизнью, он подписался на постоянное противоборство, на ежедневное преодоление самого себя. Он платит за это высокую цену, порой чрезмерную, но я знаю, что его силы не иссякнут, покуда у него есть дело, которое позволяет ему не думать о себе.

Его тело восстанавливается, наполняется энергией, он начинает обретать над ним контроль. Но иногда кажется, что, заглушая боль, он заглушает в себе все то живое, что делало его тем Хаусом, к которому я намертво привязался несколько лет назад.

Мне приходится учиться принимать его таким - одичавшим, хмурым, подверженным вспышкам гнева и сменам настроений. Отчасти отстраненным, раздражительным, слишком требовательным к себе и другим, порой одержимым и слишком часто - безразличным.

Мне приходится говорить самому себе, что перемены могли бы быть и хуже, что, на самом деле, у него всегда была склонность к странностям и замкнутости, что я просто ближе его узнал.

Он так и не посетил курс психологической реабилитации, удрал после первого же занятия, и никакие уговоры не могли убедить его вернуться. Кто знает, может быть, он справлялся гораздо лучше, чем казалось мне.
Зато курс физиотерапии он завершил куда успешнее, чем можно было надеется.

Во время реабилитации, которая изматывала его и превращала из человека в ядерный сгусток агрессии, который был способен только причинять боль другим, мне приходилось не раз оставлять его наедине с самим собой, скрываясь то в комнате для гостей, то в соседнем баре, но всегда на расстоянии одного зова. Порой мне приходилось уходить ради его же блага, чтобы восстановить силы для следующего раунда.

Не знаю, зачем терпел все эти выходки вконец озверевшего Хауса, и что в итоге получил, но в тот период никогда не позволял себе задаться этим вопросом. Твердил себе, что это пройдет, что у меня хватит сил, что у меня нет другого выбора, кроме как торчать вместе с ним в тупике под знаком "Выхода нет" в ожидании спасительного чуда, которое так и не произошло.

Он пытался убедить меня, что выбор существует всегда, что моя дурацкая жертвенность вызвана моим же эгоизмом, и что я наивный идиот, ставящий на подстреленную лошадь из жалости и чувства оскорбленной справедливости. Возможно, он был во многом прав. Но подстреленная лошадь потихоньку приходила в себя, ее раны затягивались. Отказавшись от надежды на галоп, перестав брыкаться и лягаться, она перешла на медленный аллюр, который, если и не выводил ее в победители, хотя бы позволял двигаться вперед и проделывать любимую работу.

Возможно, я оставался с ним, потому что был уверен, что, несмотря на боль, несмотря на предавшее его тело, несмотря на разбитую любовь, он не позволит себе сдаться. Возможно, эта моя уверенность и была тем недостающим фактором, который вселял в него веру в себя. Но, скорее всего, мы оба давали друг другу то, что нам было необходимо: своим постоянством я вселял в него уверенность в завтрашнем дне, своей борьбой он вселял в меня уверенность в его всемогущество.

Иногда мне казалось, что это не я собирал его по кусочкам после всего, что с ним случилось, что это он, изо дня в день создавал меня, Джеймса Уилсона, из деталей и осколков, и продолжает создавать и поныне. Иногда мне кажется, что, не будь его, не было бы и меня, что его существование придает значимость и моему, что я подобен второстепенному герою романа, который не продержался бы и дня без ведущей роли, и что моя задача - играть эту роль для того, чтобы его история приобрела смысл. И, может быть, поэтому мне было так важно, чтобы он жил дальше.

И, хоть многие не согласились бы со мной, я был уверен, что настанет день, когда он сделает ради меня тоже самое, когда он, не подумав дважды, будет готов поставить на кон свою жизнь ради моей. Возможно, я ошибался, идеализируя его, наделяя качествами, которых у него и в помине не было, но я знал, что, несмотря ни на что, я был для него важнее, чем ему хотелось в том признаваться.

Въезжая на шестой этаж Принстон Плейнсборо на колесах, полгода спустя он вышел оттуда на своих двоих, сопровождаемый восхищенными взглядами физиотерапевтов, которые, казалось, сами не были готовы поверить в такой успех. И хоть отныне его постоянным атрибутом стала трость, он настолько сросся с этой третьей точкой опоры, что уже с трудом представляю его без нее.
Болезни не удалось отнять у него врожденную грацию, и даже этот предмет в его руках кажется органичным и придает ему некоторый шарм, в котором, он, конечно же, никогда не признается. Ведь ему кажется, что хромота делает его уязвимым, вызывает жалость и недоверие у пациентов, а он терпеть не может даже мысленных покушений на свою компетентность и независимость. В лучшем случае он оборачивает свое физическое состояние в шутку, или манипулирует им, а в худшем - срывается на ни в чем неповинных пациентов, после чего Кадди приходиться закрывать его грудью от жалоб и судебных исков. Для тех немногих, кому он еще дорог, ему всегда найдется оправдание.

Он никогда не позволит себе произнести такую банальную фразу, как "время лечит". Лечит не время, лечит медицина. И время не всегда благосклонно к нему, оно иссушает его, выжигает изнутри. Но странно то, что и таким он по- прежнему не оставляет равнодушным окружающих. На каждого ненавистника находится тот, кто попадает под его злые чары.

До того, как она сама это осознала, я понял, что стажерка из физиотерапии влюблена в него по уши. Она не отходила от него ни на шаг и смотрела с таким обожанием, что мне невольно становилось за нее неловко. Хаус был совершенно несносным пациентом, он ругал и оскорблял ее, отказывался сотрудничать, хамски пресекал ее попытки помочь ему овладеть умением передвигаться на костылях. Он не обращал на нее никакого внимания, кроме тех случаев, когда ему нужен был безмолвный объект для диагностических изысканий, когда ему хотелось поразмышлять вслух. Она же смотрела ему в рот, словно он открывал ей таинства бытия. Она билась за него как за самого близкого родственника, ругалась с начальством, докучала Кадди вопросами и глупыми советами, надоедала Хаусу своей назойливостью. Казалось, что желание поставить его на ноги стало самой главной целью ее жизни. И дело было вовсе не в профессионализме, который напрочь у нее отсутствовал.

Наблюдая за этой, почти детской, односторонней влюбленностью, я переполнялся надеждой. Тот, кто мертв изнутри, не способен вызвать столь искреннее чувство. То, что Хаусу удалось породить в этой несуразной девчонке такую бурю эмоций, говорило в пользу того, что он по-прежнему жив. Иногда мне кажется, что наивные создания, дети, животные или сумасшедшие, способны интуитивно распознавать то, что взрослые, опытные и рациональные люди замечать не умеют или не желают. Эта девушка, Рене, сама того не зная, различила в моем друге то, что даже я часто переставал видеть. Она слепо пошла за отблеском света, который еще не погас, который манил ее из глубин пустоты и боли, из-под слоев безразличия, отчужденности и презрения. Хаус долго и упорно пытался похоронить в себе последние остатки того источникa света, который прежде зажигал его глаза, приводил в движение и магнитом притягивало к себе все, что попадало в его ауру.

Пожалуй, эта миссия истребления огня, которой он будет посвящать большую часть своей дальнейшей жизни, была единственно невыполнимой для Хауса. Ведь всегда найдется тот, кто в поисках тепла распознает в этом мрачном и угрюмом человеке заживо погребенное Эльдорадо. И, если хватит сил и терпения, этот кто-то будет рыть и копать, несмотря на ломающиеся о затвердевшую магму лопаты, мотыги и даже пальцы. Мне оставалось только пожелать Хаусу подобного кладоискателя.

Мне несказанно повезло. В те редкие моменты, когда погода особенно благосклонна к Принстону, когда свежая идея окрыляет сознание, когда удается разгадать очередную головоломку и спасти того, на котором все окружающие давно поставили крест, когда новый музыкальный инструмент, средство передвижения или компьютерная игра завладевают его воображением, когда боль отпускает его на короткий срок, даря частичную передышку, он позволяет мне погреться у засыпанного костра.

В те редкие минуты кислород овевает тлеющие угли: искренняя улыбка озаряет его лицo, он даже может посмеяться над моими шутками. Тогда мы сидим, поглощая пиццу или дешевую китайскую еду, болтаем ни о чем, или обсуждаем очередной неразгаданный диагноз. Нам удается на время забыть о том, что в его кармане лежит полупустая оранжевая баночка, а на полу валяется трость. В эти редкие минуты мне удается позабыть о том, что, садясь, он почти незаметным движением рук помогает себе закинуть ноги на возвышение. И о том, что, вставая, ему приходится опираться на спинки кресел, столешницы и стенки. Это все сущие пустяки, ведь он может сам отправиться на кухню и притащить шесть банок пива, что он и делает, пока я сдерживаю невольное желание отговорить его от лишнего усилия.

В эти минуты я не сомневаюсь в том, что он еще долгие годы будет выводить меня из себя, вызывать приступы безудержного смеха, красть мою еду, пожизненно занимать деньги, восхищать талантом, удивлять безошибочными выводами о людях, их отношениях и обо мне, и вызывать недоумение и раздражение от ложных и всегда неверных заключениях о самом себе.

Сидя за компьютером, делаю вид, что не замечаю, как он подхватывает трость, лежащую на парапете и, слегка западающей походкой, внимательно глядя себе под ноги, направляется в сторону моего кабинета.

Он никогда не имел обыкновения стуком предупреждать о своих визитах и, распахнув ведущую на балкон дверь, застал бы меня врасплох, если бы я не развил в себе привычку наблюдать за ним боковым зрением. Поспешно закрываю файл, успев предварительно нажать на кнопки ctrl.+ s, что не укрывается от его всевидящего взгляда.

- Опять порнуха на работе? Кадди по тебе плачет, - говорит.

Слишком быстро отвечаю:

- J-Date.

И демонстративно захлопываю крышку ноутбука.

Смеряет меня пристальным взглядом.

- За кого ты меня принимаешь? Ты же вчера ходил на свидание с этой блондинкой из психиатрического. Не поверю, что у вас ничего не вышло, потому что вот розовая записка, пришедшая от нее с сегодняшней внутренней почтой, - он тыкает тростью в ящик моих входящих писем.
- А что, если она не понравилась мне?
- Если бы она тебе не понравилась, ты бы не стал сегодня три раза чистить ботинки. Так что не ври, никакой J-Date ты не просматривал.

Как ни в чем не бывало, скрещиваю руки на груди.

- Более того, функция сохранения работает в текстовых редакторах, а не на страницах интернета. Что ты делал и почему это от меня скрываешь?

Хаус облокачивается о стол и угрожающе нависает надо мной, хранящим загадочное молчание.

- Неужели ты решил сменить карьеру и стать поэтом?

Щурится и слегка наклоняет голову вправо, а я продолжаю упорно молчать.

- То, что ты скрываешь это от меня, значит, что оно каким-то образом связано со мной. Уж не решил ли ты, мой преданный оруженосец, пуститься в описание моего жития? Представляю себе глянцевую обложку: "Доктор медицины Грегори Хаус: Десять шагов к счастью", - он прикладывает указательный палец к подбородку, делая вид, что задумался. - Хм. А это перспективная идея. Уверен, книга станет бестселлером. На обложке будет красоваться твое открытое улыбающееся лицо, ведь главная роль, несомненно, достанется тебе, а на заднем фоне - мрачный и унылый силуэт на трех ногах. Ты будешь раздавать автографы в книжных магазинах и зачитывать отрывки шедевра умирающим детишкам, внедряя в них надежду на светлое будущее.

Встаю из-за стола, подхожу к стене и поправляю покосившуюся от ветра картину, подаренную пациентом.

- Как же, все опять касается исключительно тебя! - делаю вид, что возмущен, но решаю подыграть его не в меру разыгравшемуся воображению. - А что, это и впрямь неплохая мысль. Жаль, что я никогда не умел излагать свои впечатления в письменном виде. В школе у меня было D+ по вольным сочинениям. Кроме того, если бы я писал о нас, непременно бы солгал, пытаясь выставить тебя в худшем свете, а себя - в лучшем. И никто бы не поверил, что у такой мизантропичной сволочи как ты может быть столь преданный друг. Меня, как автора, обозвали бы манипулятором, и бестселлер бы провалился, не разойдясь и первым тиражом. Так что уйми свой эгоцентризм, я всего лишь писал письмо Джули, - придумываю очередную отговорку.
- Опять врешь. С Джули ты разговаривал вчера.
- Откуда ты знаешь? - мое изумление почти неподдельно.
- Неужели ты думаешь, что я не проверяю выходящие звонки в твоем мобильнике? - ощупываю карманы и с тревожным видом сжимаю аппарат, обнаруженный в недрах халата, - Это необходимая мера предосторожности, я же должен быть готов к тому, что ты внезапно решишь сдать меня подпольной организации "За права пациентов". Ты не писал Джули. Что ты делал? - он пригвождает меня тростью к стене и у меня не остается другого выхода, кроме как поднять руки в сдающемся жесте.
- Ладно, ты победил, - делаю вид, что проиграл.

Приподнимает бровь, проверяя искренность моих намерений, и милостиво опускает трость. Подхожу к компьютеру, открываю файл и посылаю на распечатывание. Когда принтер заканчивает выплевывать несколько десятков страниц, аккуратно собираю их и с крайне смущенным видом протягиваю Хаусу.

Он выхватывает листы, осторожно опускается на диван и просматривает их содержимое. Нескольких секунд достаточно, чтобы деланный гнев появился на его лице.

- Как ты мог?! - театрально повышает голос, а я лишь виновато опускаю глаза. - Изменник!- он потрясает листами как издатель, которому вместо обещанного шедевра автор притащил откровенный плагиат. - Во мне не осталось больше веры в человечество.
- Прости, Хаус, я не мог иначе, - все еще не поднимая глаз, прячу руки в карманах халата.
- Ты самый настоящий Иуда, Уилсон.
- Я не мог больше сдерживаться, мы застряли, я должен был...
- Понятно, что ты не можешь полагаться на свои куриные мозги, но ты же совершенно не доверяешь мне! Ты трус.

Он вскакивает с дивана, делает неверный шаг, хватается за спинку стула, и я непроизвольно протягиваю руку, за что получаю листами по пальцам.

- Тебе нельзя делать резких движений, - на это он презрительно фыркает.
- Не уходи от темы. Тебе тоже нельзя было делать то, что ты сделал, мы же договаривались!
- Хаус, но мы должны были двигаться дальше, мы так долго стоим на одном месте!
- И ты не смог унять свое безудержное любопытство и потерпеть еще немного. Я же обещал, что найду выход!
- Хаус...
- Мы были близки, мне не хватило всего одного часа, уверен, я бы нашел ответ.
- Ты бьешься над ним уже три дня.
- Прости, что мне пришлось отвлечься на такую мелочь, как умирающий пациент, этого больше не повторится. Hе повторится потому, что отныне мы более не партнеры.
- Но...
- Не думай меня убеждать, ты только все портишь своим нетерпением.

Он направляется к выходу.

- Подожди! - одним скачком оказываюсь у двери и закрываю ее телом.
- Ну да, ничего другого я от тебя и не ожидал. Решил тягаться со мной с помощью скорости? Однажды мошенник - навеки мошенник. Прочь с дороги.
- Я не хотел мошенничать, я всего лишь подсмотрел один ход. Один ход, Хаус!
- Это был важный ход. Мы были близки к финалу, и я мог решить загадку. Собственно, я ее почти решил. Уверен, что мы пропустили магнит у входа в башню, им нужно было зацепить пинцет в отверстии в стене, потом открутить им гайку на кодовой системе, а дальше - сущие пустяки. Головоломка для детского сада, и решается в два счета. Нам нужна была восьмая кнопка, поскольку в кабинете висит портрет папы Григория ХIII. Элементарные числа Фибоначчи. Я прав? - делаю вид, что лишился дара речи. - Можешь не отвечать, это был риторический вопрос. Ты мудак, Уилсон. Я же всегда прав. Двигайся.

Он толкает не закрытую дверь тростью, и я едва не вываливаюсь наружу.

- Да, ты совершенно прав, - смиренно произношу, сторонясь.
- Скачать прохождение - самый подлый и неэтичный поступок, который только может совершить геймер. Это "нет" номер один в игре. Я больше никогда не буду проходить с тобой квесты.
- Я завтра уезжаю на конференцию, - нехотя меняю тон.
- Ага. Желаю тебе познакомиться с большим количеством соблазнительных докторш, чье доверие ты завоюешь своей бесхитростной рожей, отлично скрывающей лживое нутро.
- Я вернусь через неделю.
- О, нет, ты разбиваешь мне сердце, - картинно прикладывает ладонь тыльной стороной ко лбу.
- Надеюсь, ты от скуки не угробишь ни одного пациента.
- Не преувеличивай свое умение развеивать мою скуку.
- Я знаю, что ты будешь страшно по мне скучать, но не переживай, я скоро вернусь.

Внимательно смотрю на его слегка накренившуюся влево фигуру.

- Хочешь поужинать вместе? - спрашиваю небрежно.
- Я не разделяю трапез с мошенниками. Кто поручится, что ты не подсыплешь мне яду в суп, и потом не помчишься на черный рынок продавать мои органы?
- Я всего лишь хотел облегчить тебе… нам задачу, - хочу ограничиться этой репликой, но, кинув взгляд на залитый дождем балкон, не выдерживаю. - Поехать с тобой?

Теперь он уже искренне злится, грозно сдвигает брови.

- Не надо, - отрезает. - Самое время завершить квест без твоего вмешательства, от тебя и так пользы как от безалкогольного пива.

Он опирается обеими руками о трость, опускает взгляд на свои кроссовки и совсем тихо говорит:

- Я в порядке.

С некоторых пор я слышу эту фразу слишком часто. Hикогда не верил ей, но приходилось с ней смиряться. На самом деле она означала: "Я сейчас настолько не хочу оставаться один, что не позволю тебе быть рядом". Понимающе киваю, хоть последнее, чего мне сейчас хочется, это оставлять его в одиночестве.

- Будь осторожен, - предупреждаю.
- Не беспокойся, в отличие от тебя, я всегда успеваю сохранить игру, прежде чем начать битву со служителями Великой Инквизиции.
- Увидимся в октябре, Хаус.
- До октября, Уилсон.

Покуда он настойчиво преодолевает пустой коридор, я смотрю ему вслед, автоматически оценивая каждый шаг. Пожалуй, только я и подозреваю, какую цену он платит за каждый фут из тех четырехсот двадцати, которые составляют расстояние до лифтов, ведь я сам замерял эту длину, когда зашла речь об основании диагностического отдела. Он же, с присущем ему идиотизмом, отказался от кабинета, примыкающего к лифтам: "Я люблю ходить", пресек все возможные возражения.

Иногда мне не хочется его понимать. Впрочем, благодаря его упрямству у нас теперь есть общий балкон.

Я не знаю, что Хаус будет делать дальше, выйдя из лифта на первом этаже. Возможно, он не отправится к выходу, но вместо этого свернет в один из пустых кабинетов клиники и притаится за прикрытой дверью. Переждет, пока я неторопливой походкой пройдусь по лобби к главному входу и скроюсь в темноте ночной улицы. Потом проделает весь обратный путь на четвертый этаж и, как к себе домой, завалится в мой кабинет.

Возможно, что, не испытывая ничего даже отдаленно напоминающего угрызения совести, он закинет ноги на стол, помяв все мои бумаги и внося кавардак в мои уютные и аккуратно убранные владения. Вероятно, что он пороется в моих компьютерных файлах, но я сомневаюсь, что ему удастся взломать пароль, ведь я тщательно берегу те аспекты своей жизни, о которых ему действительно не нужно знать.

И впрямь, с чего он может догадаться, что пароль к документу, вызывающему его болезненное любопытство, состоит из слов: "Записки о Грегори Хаусе"? Так что ему придется долго ломать голову, но так и остаться с носом. Не может же он всегда выигрывать.

Но судя по его изможденному виду, скорее случится так, что выйдя из лифта на первом этаже, он направится прямиком к выходу, щелкнет пультом сигнализации старой машины, припаркованной на стоянке для инвалидов. Хаус совсем недавно вернулся к вождению, и я знаю, что oн не чувствует себя достаточно уверено за рулем, хоть страха давно не ощущает. Он благополучно доберется до своей квартиры, преодолеет несколько ступенек, перешагнет через порог, не включит свет, закинет портфель за диван, а потертый пиджак с разномастными пуговицами - на этажерку с книгами. Он повесит трость на дверной выступ, опираясь о поверхности мебели, доковыляет до бара, нальет двойную порцию скотча в стакан, оставленный позавчера на журнальном столике, достанет из кармана таблетки. Сядет за фортепиано, но не найдет в себе ни сил, ни желания опустить пальцы на клавиши, и будет невидящим взглядом смотреть на запыленную покрышку, не замечая, как проходит время, пока он автоматическими движениями пытается утихомирить ту часть cебя, которая вечно болит.

Дождь будет барабанить по стеклу, и он в который раз подумает о том, что от мира нечего ожидать милосердия, и что одиночество - последнее пристанище.

Даже не пытаясь заснуть, он будет с нетерпением ожидать рассвета, который позволит ему вернуться туда, где его существование приобретает смысл, заполняется, где загорается погасший светильник и откуда он черпает всю ту жизненную энергию, которую отобрал у него прошедший год.

Но потом он, быть может, бросив взгляд на мигающий автоответчик, долго не сможет решиться поднять трубку и набрать номер. Он не захочет быть обузой, не захочет отвлекать меня от написания доклада для конференции, не захочет признавать, что одиночество - не всегда лучшее лекарство от бессмыслицы. И, может быть, ему придется сказать самому себе, что и я сам - не лучшее средство от жизненных недоразумений. Что я могу для него сделать? Ничего. У меня своя жизнь, и я никогда не умел разделять его боль. Никто никогда не сумеет. Он загнан в тупик и слишком хорошо это осознает.

Он, конечно, не позвонит, не позволит мне проторчать еще один вечер у потухшего костра под знаком "Выхода нет". Он слишком требователен к самому себе, и слишком редко соглашается с тем, что ожидать рассвета вдвоем гораздо легче.

Я никогда не смогу понять его до конца, и мне вовсе не хочется этого делать. Но если он все же решится избавить автоответчик от настырного мигания, он услышит:

"Хаус, я забыл ключи от квартиры у... в общем, у этой, из психиатрического, и мне совершенно не хочется возвращаться к ней сейчас. Я посижу пока в баре, в надежде, что ты соизволишь мне ответить. Мне, все же, завтра рано лететь, и не мешало бы хоть немного выспаться. Имей совесть, не отказывай человеку в приюте. Подними трубку, Хаус, я жду".

И я буду ждать столько, сколько потребуется.

FIN
.
-----------------------------------------------------------------------------------

Прим. автора: Коридорный, который несколько раз упоминается в фике, является персонажем пьесы Сартра "За закрытыми дверями".

Потрясающее завершение, в том числе и режиссерское. В начале словно камера отъезжает и мы сверху смотрим на героя рассказа доктора Уотсона Уилсона.

Когда дочитала примерно до середины, подумала, что Уилсон в этом фике гораздо жертвеннее Уилсона канонического. Настолько он пророс в Хауса на время его болезни. Но, дочитав до конца, решила, что всё вполне в каноне. Они ведь взаимно нуждаются друг в друге.

Великолепное описание броманса! Я уже не говорю о солидном объеме и психологизме.

Anais, you are number 1

:flowers:

Отдельное спасибо за "раненую лошадь": очень верно (по опыту). И за костер. То, что просилось само, но до меня так и не дошло.

"...нас тоже будут любить и тоже забудут. Но и того довольно, что любовь была..."

Нет никакого после. Есть только сейчас.

Общая интонация и ракурс, да.
А еще:
Пытливое дознание + подсунутая распечатка + "о которых ему действительно не нужно знать."
Цепочка: "Я люблю ходить" + упрямство+ общий балкон.
"Пожалуй, только я знаю..."+ "Иногда мне не хочется его понимать".

И еще многое, так и идет, одно за другое, парами и рядами...
:bravo:

А ничего не закончилось. начните читать заново.

"...нас тоже будут любить и тоже забудут. Но и того довольно, что любовь была..."

Нет никакого после. Есть только сейчас.