МОЙ ОТЕЦ

В старых больницах есть что-то умиротворяющее – вдыхаешь запах чистых бинтов, смешанный с антисептиком, и снова чувствуешь себя как в детстве, а уж при виде мелькнувшей в коридоре светло-зеленой униформы и вовсе ком ностальгии застревает где-то в глотке, прореживая дыхание на добрые секунд пять.

Особенно если ты сын врача.

Никто не таскает детей на работу так часто, как медики: внеурочный вызов, и вот доктор появляется в дверях госпиталя, волоча за собой зареванного паренька лет трех… или семи…девяти… Просто потому, что мать задерживается на своей такой важной работе, а приходящая няня не успела бы приехать так быстро, как того требовало сброшенное на пейджер сообщение.

Кто бы знал, как я ненавидел тот пейджер. Он будил нас ночами, разрывал пиликаньем тишину воскресного утра, или, хуже того, разрубал наш с отцом общий смех – а ведь отец так редко смеялся. Я и улыбку-то на его лице сейчас, спустя годы, могу припомнить с большим трудом – разве что на старых фотографиях, и то не семейных, а тех, где он запечатлен с коллегами в момент какого-то врачебного триумфа. Он никогда не скрывал, что работа – успешная работа – была для него куда важнее нас, вместе взятых. Это не означало, что он нас не любил, но…

Думаю, мама ненавидела пейджер еще больше, чем я.

Мой отец, имея предшествующий опыт длительных отношений, все же поздно обзавелся семьей в традиционном, патриархальном понимании этого слова. Женщина, готовившая ему ужины и загружавшая в стирку его рубашки, сын, в чертах которого он мог распознать без труда себя самого, и двухэтажный ипотечный кусочек рая с лужайкой перед входом появились у него уже после пятидесяти – вместе с новой работой и местом жительства. Переезд через всю страну, в край вечного солнца на границе с Мексикой мог бы напоминать бегство, однако отец избегал разговоров о той разделительной черте, что подвела итог под одной частью его жизни и в то же время открыла вторую главу.

Что до меня, я рано уяснил: спрашивать его о чем-то было бесполезно, зато, если уж он хотел, то рассказывал сам – и как! Долгие вечера моих непроходящих в детстве болезней, подростковые доверительные беседы и даже университетские рождественские каникулы были заполнены его нескончаемыми историями, Альфой и Омегой в которых выступала та самая Больница.

Я представлял ее в деталях – стеклянные входные двери, крыло Уизерспун, по которому деловито спешит дежурная медсестра, лифт, ведущий на служебный этаж с его средоточием – Диагностическим Отделением… Пейзажи и натюрморты рисовало мне собственное воображение; портреты же оживали благодаря голосу отца, его интонациям, ноткам увлеченности и ностальгии, пробивавшимся сквозь вечный сарказм.

Эти истории росли вместе со мной, неиссякаемые, они наполнялись солью и перцем по мере моего взросления. Поначалу, в пору, когда другие дети слушают про рыцарей и драконов, я таращил при свете ночника глаза, силясь не заснуть, на невероятных приключениях Команды, которая каждый вечер, с девяти до полдесятого – время отцовских сказок на ночь – сражалась с опасными Болезнями, выцепляя из их когтистых лап прекрасных дев и мужественных юношей.

Герои моего детства, не потускневшие и в юности, как я понимаю сейчас, были архетипичны. Прекрасная Дама, наделенная почти что монаршей властью, юная Красавица и влюбленный в нее Палладин, Пара, стоявшая на границе Темных сил, притягательная и отталкивающая одновременно, наконец, Лучший друг героя, и сам Герой.

Каждый мальчик восхищается своим отцом, гордится им, наделяя исподволь качествами, которые хочет видеть в своем объекте для подражания. Мне не требовалось подстегивать фантазию – отцовские рассказы дарили неисчерпаемый источник для поклонения ему. Что мне был Бэтмен и Невероятный Халк? Мой собственный отец, человек из плоти и крови, посвятил всю жизнь героической борьбе, и преуспел в ней настолько, что сама Смерть, скуля, отступала раз за разом от его подопечных.
То, что он не был героем-одиночкой, нисколько не умаляло в моих глазах его достоинств. Команду я любил только чуть меньше мамы и папы, а уж по количеству узнанных об их жизни подробностях вполне мог считать себя членом их семей. Меня привлекало упрямство доктора Формана, заставлял улыбнуться столь забавно копируемый отцом акцент доктора Чейза. И уж конечно, первой моей любовью стала светловолосая доктор Кемерон, столь же красивая, сколь и добрая, и отважная.

Становясь старше, я стал потихоньку тянуть за нити в гордиевом узле отношений внутри Команды. Жадно ловил любые полунамеки, и сложный случай, блестяще разгаданный отцом из-за подсказки его Лучшего друга, уже интересовал меня меньше, чем намек на некую связь между папой и доктором Кадди. Мой герой и здесь выступил победителем – кто, если не он, мог завоевать любовь неприступной и величественной Дамы? И, немного жалея маму – она, хоть и красивая, и умная, все же не была с отцом в Команде, не спасала жизни и не руководила целой Больницей – я не рассказывал ей ничего из услышанного от отца, справедливо полагая, что все это – наш Мужской секрет.

Время шло, и крестовые походы против Смерти превращались в дифдиагнозы, болезнь оборотня оказывалась Волчанкой, а метод искусственного дыхания проговаривался отцом с такой четкостью, что я до сих пор помню этот алгоритм. Он хотел видеть продолжение себя во мне, хотел передать самое ценное, что у него было в жизни – свой дар, свое умение, свою работу. К сожалению, я оказался не достойным наследником. С детства трезво оценивая свои силы, я и помыслить не мог, чтобы со временем примкнуть к Команде, приобщиться к великому делу моего Героя, моего отца. Для этого нужно было родиться особенным – я же, увы, чувствовал в себе тотальную, сокрушающую, ничем не замутненную обыкновенность. А становиться обыкновенным врачом, имея рядом такой пример, казалось мне преступлением.

Я выбрал юриспруденцию – мама была довольна, отец же, казалось, смирился. Выйдя на пенсию, он все больше погружался в прошлое, все чаще переступал ту разделительную черту, что отделила Нью-Джерси от Калифорнии. Прыжки во времени и пространстве вполне осуществимы при наличии желания и стакана с бурбоном в руке - алкоголь, казалось, был тем Белым кроликом, за которым он следовал вниз по норе воспоминаний.
Приезжая из университета на каникулы, я пользовался этими камбэками для собственных нужд. Почти все сюжетные линии его рассказов, запомненные мною с детства, имели досадное свойство обрываться на разных временных отрезках, подобно книге с вырванными в нескольких местах страницами, или паззлу с потерянными детальками. Хотелось какой-то жизненной завершенности, хоть любая жизнь и кончается одинаково – Смертью. Ну, вы понимаете, о чем я. Словом, пристраиваясь рядом с отцовским креслом-качалкой и поддерживая компанию двумя-тремя эфемерными глотками скотча, я осторожными вопросами, маневрируя в лабиринте его памяти, выводил воспоминания на финишную прямую. С датами по-прежнему оставалось неясно, но я знал, что Лучший друг умер внезапно: его смерть стала потрясением для всех, сам же отец одним своим видом давал понять, как тяжело ему тогда пришлось. Я начал подозревать, что именно после прихода этой смерти, которая, забрав Друга, жестоко отплатила отцу за все свои прежние неудачи, он и сорвался с насиженного места, с отличной работы, и переехал на другой край страны, к другому океану, другому укладу жизни, с другой женщиной…

Еще одна смерть спустя некоторое время отозвалась в словах отца эхом – ведь доктор Тринадцать умерла после затяжной болезни, вдруг вспомнил он как-то, а Форман, похоронив ее, на следующий же день написал заявление об уходе, и ни доктор Кадди, ни он, отец, так и не смогли переубедить упрямца. Историю доктора Формана для меня на этом тоже можно было считать завершенной: отец, как ни странно, не поддерживал связи ни с кем из Команды, и все, что мне оставалось – это его воспоминания двадцатилетней давности, озвученные во время неторопливого раскачивания взад-вперед на кресле-качалке.

В этом кресле мать и нашла его тем вечером; не дозвавшись мужа к ужину, вышла из кухни в гостиную и обнаружила, что традиционный аперитив стал последней смертельной дозой для моего и ее Героя.

Мне было чуть за двадцать; романтические представления о жизни дополнялись идеалом бескорыстной Дружбы, которую я лелеял со времен отцовских рассказов о Команде, и которую, к счастью, нашел в университете. На волне сентиментальности я позвонил в Принстон-Плейнсборо - помню, мозгу, уставшему от недосыпа из-за подготовки к похоронам, рисовались картины незамедлительного прибытия Команды к гробу своего Учителя.

Доктор Кадди уже не работает здесь, сказали мне по телефону, несколько лет назад она с семьей переехала во Флориду, точный адрес ее неизвестен. Диагностический отдел давно расформирован, к сожалению, мне ничем не могут помочь. Голос в трубке был не слишком вежлив; я почувствовал себя бесполезным юнцом, отнимающим время у занятых людей.

И вот прошло еще десять лет; дела завели на Восточное побережье, в Нью-Джерси из-за отложившихся переговоров пришлось проторчать неделю. Соблазн поехать посмотреть на место отцовской славы, быть может, был бы заглушен голосом лени, но все решил случай. В пустом разговоре с партнером за ланчем всплыло знакомое имя: если бы не доктор Чейз, глава хирургического отделения Принстон-Плейсборо, не сидеть бы мне здесь, - сказал мой партнер, сосредоточенно прожевав кусок стейка.

Вернувшись в гостиницу, в справочнике я отыскал номер больницы. Попросил соединить меня с доктором Чейзом, назвал свою фамилию. Он сразу узнал – это чувствовалось по потеплевшему тону.

Договорились на завтра, однако встретить меня он не смог. Внеплановая операция, - извинилась его помощница, предложив подождать полчаса у рецепшн. И вот – с детства знакомый запах старой больницы, и мелькающие светло-зеленые униформы медсестер, подозрительно расплывающиеся перед глазами в мокрые пятна…
Слезы я сморгнул вовремя – доктор Чейз, обстоятельный пожилой мужчина с короткими седыми волосами, застал меня уже сидящим на диване и разглядывающем лепнину на потолке. Выглядел он уставшим: коротко спросил про последние дни отца, выразил запоздавшие на десяток лет соболезнования. Он не казался мне забавным, и даже австралийский акцент, не потускневший со временем, уж не вызвал потайную улыбку. На руке его не было кольца, и я так и не отважился задать вопрос о докторе Кемерон. Отец говорил, что свое время сделал немало для того, чтобы эти двое были вместе; что ж, видно, не судьба. Надеюсь, где бы она теперь ни была, она счастлива, та светловолосая Красавица из моих детских фантазий.

Молча мы дошли до бывшего кабинета доктора Кадди; рядом с дверью висел ее портрет, увековечивший заслуги, и, вглядываясь в острые и яркие черты лица навсегда сорокалетней женщины на этой фотографии, я вновь испытал смутный восторг при мысли, что такая Дама могла испытывать чувства к моему отцу. Мысленно я представил их вместе – они не смотрелись бы парой, но тем ценнее было когда-то его завоевание, его победа.

- Она… еще жива? – я кивнул на портрет, не зная, что еще сказать.
- Думаю, да, - доктор Чейз пожал плечами. Было ли это равнодушие, или нежелание пускать в прошлое постороннего человека – я не успел понять. На том самом лифте, что представлялся мне многие годы, мы поднимались наверх, к Святилищу моей души, за стеклянными дверями которого теперь находился небольшой конференц-зал.

Я практически прижал нос к стеклу.

- Здесь все и происходило? – в голосе моем, видно, прозвучало что-то такое, мальчишеское, что доктор Чейз, наконец, улыбнулся.

- Да, все дифдиагнозы проводились тут, - он водил рукой, обрисовывая одному ему видные контуры стола и стульев. - Здесь стояла доска… Там обычно сидел я… Форман… здесь Тринадцать… Ну, а здесь – сам Грегори Хаус.

- Кто? – переспросил я.

Доктор Чейз развернулся ко мне. Смотрел он недоуменно.

- Доктор Хаус, - повторил раздельно, словно акцент мог исказить какое-то очень важное для него имя. – Глава диагностического отделения.

Наступила моя очередь недоумевать.

- Глава диагности… Он работал после отца?

Чейз слегка повел головой, словно проверяя, не подводит ли его слух.

- Мистер Тауб… - начал он.

- Джонатан, - растерянно отозвался я, доставая на автомате визитку: «Джонатан К. Тауб, младший партнер фирмы «Готвальд и сыновья».
- Джонатан, - повторил доктор Чейз, так же машинально принимая ее.

Мы стояли и смотрели друг на друга, молча, а за стеклом, в каком-то другом времени и пространстве, шел незримый для нас дифдиагноз.

Fin