Добавлено (18.12.2009, 19:47)
---------------------------------------------
Глава 2
Часть 1

Мерзкие хлопья снега всё ещё валили с темно-серого тяжелого неба, слепя глаза прохожим. Ещё недавно во всём городе господствовал холодный, но абсолютно сухой декабрь. Без зимней погоды, без мерзкого снега, без отвратительно радостных детей, получающих несказанное удовольствие от того, что валяются в снегу, изображая снежных ангелов. А теперь этот город закутался в сплошное белое пуховое одеяло, да так плотно, что наверняка вспотеет, как только начнет снимать его через несколько месяцев.
Недалеко от главного здания учебного госпиталя Принстон-Плейнсборо на холодной лавке сидел он - человек с комплексом бога. Ещё несколько минут назад его мрачная фигура передвигалась по заснеженной аллее. Озноб попеременно с высокой температурой бьют его, заставляя закрывать глаза от невыносимой боли. Это как лежать на глыбе холодного льда. Ты в любой момент можешь встать и уйти греться под вязаным пледом, но остаешься мерзнуть. Так, будто тебя насильно приковали ко льду тяжелыми металлическими цепями. И, возможно, он даже наслаждается этим ощущением! Ещё секунда и что-то вырвется из его рта, вмиг разрезая эту ужасную гримасу боли и отчаянья. Это может быть безудержная ругань – обычный трёхэтажный мат, которым он обычно мысленно осыпает окружающих. Именно мысленно, ибо обратное непременно испортит репутацию Хауса, как более-менее порядочной сволочи. Но, в общем и целом, да, ему наплевать. Ну, конечно же, наплевать. Конечно же. Главное чтобы он сам, свято верил, что ему на всё наплевать. Ему всё равно. Пусть повторяет это почаще. А ещё, вместо ужасного крика, вполне мог бы издать смех. Не просто какой-то заурядный смех, а самый настоящий хохот злого гения! Он это может! Давай! Зачем себя сдерживать? Хаус – это не Хаус, если будет заботиться о том, как воспринимаются его поступки окружающими! Для Хауса ведь не секрет, что он - самая настоящая мразь, да?! Он сволочь. И, наверняка, упивается этим ощущением. И пусть не отрицает. Он обессилен.
Но иногда все его иллюзии о себе самом, которые он так старательно строил, боясь пропустить хоть один кирпич, вмиг разлетаются, когда он осознает, что не достоин даже таких высоких слов, как «мразь», «сволочь», «гад», «ублюдок»… Разве не так его обычно величают? Разве не таким считает себя он сам? Как же отвратительно бывает Хаусу, когда он даже не урод, а просто тряпка! Вот как сейчас, когда нещадно болело всё тело. Какое-то невразумительно наваждение во всей его мерзости и отвратительности.
На поле боя, когда воин поражен вражеской стрелой, он может ответить тем же врагу. Может отомстить, а потом думать о том, как избавиться от невыразимой боли. А вот Хаусу сейчас отомстить нечем. Он теперь не умеет мстить боли. Совсем. Бездарно и неуклюже скоро он будет делать шаги на встречу её преодолению. И каждый раз, будто впервые. Раньше он оставался уязвимым только перед болью, о которой он даже думать не хотел, болью, которая изредка накатывала на него холодными солёными волнами, болью, существование которой он боялся признавать, болью, о которой никто никогда не узнавал. Теперь же он безоружен даже перед болью физической, с которой ранее довольно легко справлялся. В этом ему помогали маленькие продолговатые таблетки из оранжевой баночки. С ними Грегори Хаус не расставался никогда. Но вскоре, пройдя сквозь семь кругов ада, он смог забыть, где покоится его мегосекретная заначка викодина. Да и есть ли она вообще? Это считалось его настоящей заслугой. Он с этим справился. Все так думали. Но иногда, чувствуя, как неведомая сила с наслаждением разрезает на куски всё его тело острой болью, он задаётся вопросом: «А стоило ли это того?». Он спрашивает, но боится отвечать. Боится, что любой из возможных ответов напугает его. Лишь отсутствие ответа могло создавать хоть какую-то иллюзию, что всё идёт своим чередом, что так и задумано. Всё так и задумано.
А боль всё резала и резала, поражая, но, не убивая гениальный рассудок. И если бы из уст Хауса всё-таки раздался бы истерический хохот, то это был бы, несомненно, хохот боли. Наверняка, именно так дико ржет боль, пока размахивает ножом или каким-нибудь другим орудием пыток над его телом. Неистово и сумасбродно.
Холодные звёзды покрывали лицо Хауса. Периодически он вытирал лоб рукой, отчего она становилась горячей и мокрой. Он даже чувствовал, как сама боль в облике его женщины склонялась над его головой и дышала в ухо своим морозным дыханием. Слегка прикоснувшись губами к мочке его уха, она гладит пальцами по его затылку. Заметив, что ему страшно и холодно, она тихо скажет: «Не бойся. Я всегда буду с тобой». Именно так в его сознании сама боль присягала ему в верности, «пока смерть не разлучит нас». А потом заходилась тем самым безудержным хохотом злого гения, продолжая терзать его плоть и доводить до сумасшествия! Он бы ответил, но что-то всегда сдавливало его горло. И в этом тоже заслуга боли. Та женщина, в облике которой появлялась в его сознании боль, Хаус ненавидел в такие моменты. В общем-то, он ненавидел всех, но ненависть к этой женщине была неистова и этим уникальна. А ветер всё продолжал забавляться с ледяной крупой, осыпая ею его лицо.
Прошел час, прежде чем Хаусу удалось сделать несколько глубоких вдохов и выдохов и начать свой путь домой. Опираясь на другую верную в доску подругу, он стал двигаться к автостоянке, оглядываясь по сторонам. Вокруг не было ни души, что не могло не радовать Хауса. Наваждение прошло, а чувство собственной ничтожности пока не спешило покидать его.
Тяжелые пласты снега проседали под тяжестью автомобиля на дороге. Из-за того, что ровный черный асфальт дорог был скрыт под слоями белого одеяла, машина ехала неспешно и спокойно. Ей давно был нужен ремонт, а её хозяину никто не нужен. В салоне почти на всю громкость пел Нат Кинг Коул*. Как заметил Хаус, пел «Король» всея джаза не свою песню. Он вспомнил, как поспорил об этой песне однажды с Уилсоном. Это была популярная рождественская песня «Let it snow»*, испытавшая на себе более тридцати даже самых извращенных переработок. И Грег, кстати, мог с уверенностью заявить, что в его музыкальной коллекции имеются все известные её аранжировки – от Эллы Фицджеральд* до Кенни Джи*. Мнения Хауса и Уилсона разошлись в том, кто первый исполнил эту песню: Фрэнк Синатра или всё-таки Нат Кинг Коул. Спор длился долго и за это время друзья успели несколько раз серьёзно поспорить. В конечном итоге прав оказался Уилсон, выступавший за Синатру… Поэтому, наверное, Хаус часто сам наигрывал эту песню на рояле, иногда пытаясь подпевать голосом Коула…
Мотор автомобиля в последний раз издал тяжелый хриплый звук и замолчал, когда машина остановилась у дома Джеймса Уилсона. Выйдя из машины, Хаус осмотрелся по сторонам и стал медленно идти в сторону входной двери, пробираясь через высокие сугробы снега. Морозный ветер умело пробирался ему за ворот и заставлял дрожать от холода. Достав из карманов тёплые кожаные перчатки, Хаус загреб руками охапку снега и стал сосредоточенно её мять, пока бесформенная груда снега не превратилась в его руках ровный снежный комок. В доме онколога раздался пронзительный звон. Передвигайся сонный Уилсон побыстрее, ему бы непременно посчастливилось лицезреть одно из лучших выражений лица Хауса. Эдакая непроизвольная улыбка с опущенными бровями. Она явно не предвещает ничего хорошего. И онколог, как никто другой, знал это.
- Кто там? – послышался сонный голос по сторону двери.
- Доставка снега.
- Хаус, что за…?
- Эксклюзивная! И бесплатная, в качестве ознакомления с продукцией! Такого снега нигде не найдете. Вы не пожалеете! – высоким писклявым голоском ответил Хаус. После длительного молчания «по ту сторону баррикад» послышался обреченный вздох и щелчок металлического замка. Дверь со скрипом отворилась, и…

Продолжение следует...

Добавлено (18.12.2009, 22:16)
---------------------------------------------
Глава 2
Часть 2

- Кто там? – послышался сонный голос по сторону двери.
- Доставка снега.
- Хаус, что за…?
- Эксклюзивная! И бесплатная, в качестве ознакомления с продукцией! Такого снега нигде не найдете. Вы не пожалеете! – высоким писклявым голоском ответил Хаус. После длительного молчания «по ту сторону баррикад» послышался обреченный вздох и щелчок металлического замка. Дверь со скрипом отворилась, и…
- Получите, распишитесь!
Крупный комок снега распластался по лицу онколога.
Не то, чтобы он не любил снег, зиму и всё такое, просто этот снегопад Джеймс решил переждать дома. Всё таки… мало ли что… Вы ведь понимаете, да? Обескураженный внезапной потерей зрения, Уилсон замер, не предпринимая ничего, чтобы вытереть с лица холодный снег.
- Наша радость от Вашего посещения не имеет границ, - спокойно произнес Уилсон, немного погодя.
- Безумно рад, что тебе понравилось, старик! Всё думал, что бы тебе подарить на Рождество! Вот и прилетела идейка… Мило, да? – подмигнул Хаус, всё ещё переминаясь с ноги на ногу от холода.
- Я бы сказал очаровательно. Теряюсь в догадках, какого же подарка на Рождество ждешь от меня ты! Да и Рождество только через две недели. Даже больше. Если ты мне обычно ничего не даришь, а тут - не дождался даже – так щедро одарил меня до праздника, то чего же мне ожидать дальше? – Уилсон, наконец, начал вытирать снег с глаз, чтобы получше разглядеть наглую мордашку «доставщика эксклюзивного снега».
- Истинно глаголишь! Но давно наполнены сердца людские радостью невыразимой, ибо помнит каждый, как горела святая минора восемь дней и ночей*. Аки великое чудо прошествует вскоре двадцать пятый день кислева* и, да воцарится в сердцах наших мир и покой… - с чувством произнес Хаус и слегка склонил голову вниз.
- Хаус, не то, чтобы я совсем не рад видеть себя на пороге моего дома, но… Зачем ты пришел?
- Если ты забыл за эти три часа, я тебе напомню: Её Великоблагороднейшее Сиятельство Администратор всея Клиники щедро отблагодарила рыцаря онкологии Джеймса Эвана Уилсона за проявленное мужество и отвагу в борьбе со злокачественными и не очень опухолями, великодушно даровав ему трёхнедельный отпуск!
- И? – с наигранным непониманием спросил «рыцарь онкологии», продолжая избавляться от остатков снега на лице и за воротом.
- И? – передразнил его «рыцарь нефрологии и инфекционных заболеваний». – Чем займемся? Какие великие рыцарские дела будем править? – с любопытством спросил Хаус, потирая руки.
- Я буду отдыхать в тылах, а ты – возьмешь на себя фронт – будешь работать в клинике.
Любопытно-игривое выражение лица сменилось на абсолютно ничего не выражающую апатичную мину. По обе стороны порога воцарилась тишина.
- Та сам-то в это веришь? – скептически сказал диагност, скривившись.
- Сам себе порой удивляюсь, но мне хотелось бы верить в это, - снова пауза. – Зря, да?
- Ты понимаешь меня, как никто другой на свете! И после этого ты хочешь травмировать меня новостью, что светлейший праздник всего года мы отметим не вместе? Слова ранят, знаешь ли! Хочешь сказать, что Рождество мы проведем в одиночестве, в дали друг от друга? За что мне это? – едва не прослезившись, скорбно произнес Грег.
- Да, я понял. Ты скучаешь, и жить не можешь без старика Уилсона, который столь жестоко и бездушно разбивает тебе сердце, так? И всё переживаешь, как же старина Джеймс проведет без тебя Рождество? За меня можешь не беспокоиться. Это будет невыносимо, но я, всё же, как-то постараюсь вынести все тяготы и лишения празднования Рождества с семьей и родственниками. И будь спокоен: где бы я ни был, моё сердце навеки и всецело принадлежит тебе! – сказал Джеймс и положил руку на сердце.
Неприятно. Действительно неприятно. Но вряд ли Уилсон знает об этом. Ну и черт с этим.
- Да ладно тебе, - начал, было, Хаус, но Уилсон его перебил.
- Нет, Хаус. Не «ладно». И даже не думай возразить что-либо на этот счет. Это моё решение и ты не имеешь никакого права участвовать в его принятии или отклонении. У меня есть родители в другом городе. И ты это знаешь. И как бы удивительно для тебя это не звучало, но их общество мне приятно, а особенно – в праздник. Я всё ещё помню, что такое Рождество с Грегом Хаусом. Единственная фраза, которую можно услышать от тебя в этот день: «Так хлебнем же за то, что сегодня исполняется две с лишним тысячи лет нашему еврейскому мальчику!». Да и вообще, после такого празднования с тобой мне приходилось краснеть перед соседями! Я нормального Рождества хочу! Нормального праздника! Тебе не кажется, что это естественно?
- Любое религиозное лицемерие можно провернуть так, что оно будет выглядеть довольно естественно, - холодно огрызнулся Грег.
- Это не важно! Мои мотивы – не твоё дело! Ты не спрашиваешь, почему я отмечаю Рождество, а я не спрашиваю, почему ты его не отмечаешь. Давай оставим всё, как есть, - Хаус молчал. – Я еду к родителям, - четко сказал Уилсон, желая хоть раз в жизни оставить за собой последнее слово в споре с находчивым подлецом. Хаус, наконец, собрался что-то произнести, но Уилсон снова повторил: «Я. Еду. К родителям!», и собрался захлопнуть входную дверь перед носом Хауса, не желая продолжать разговор, но задержал своё внимание на незваном госте ещё на секунду: «Кстати, и тебе советую сделать то же самое! Навести мать, Хаус!». После этого дверь окончательно захлопнулась перед изумленным лицом Хауса.
Примерно через час, возможно, кто-то обязательно заметил бы мрачную высокую фигуру мужчины, которая, ссутулившись, медленно прошагала к входной двери одинокого дома. В прихожей раздался звук открывающейся двери и в пространство и без того темной комнаты ворвалась новая темнота и противный холод.
Будучи изрядно уставшим, Хаус медленно поплелся в гостиную, захватив из кухни всякой всячины, которую среднестатистический американец ошибочно называл едой как минимум три раза в сутки. Сегодня Хаус бы решительно выступил за добровольное и повсеместное вымирание человечества, будь он не таким уставшим. Странная слабость до того одолела его, трость едва ли не выскальзывала из его рук, да и сам он медленно передвигался по дому, с трудом даже ноги переставляя. Наконец, Грег добрался до мягкого черного дивана и откинул голову назад. Ему казалось, что ещё секунда – и он тут же уснет, ещё секунда – и его не будет ничто беспокоить, ещё секунда – и не нужно будет думать. Совсем. Хотелось просто отключиться. Но такой поворот событий, который устраивал Хауса, явно не входил в планы одной из его ближайших подруг – Бессонницы.
Грег несколько раз тяжело вздохнул, и лениво поплелся к низкой банкетке, которая часто казалась ему в тысячу раз удобнее дивана. Прежде, чем лечь на черно-белую клавиатуру рояля, пальцы Хауса обхватили холодный стеклянный бокал, наполовину наполненный янтарной жидкостью. Он почувствовал в носу знакомый тяжелый аромат, и напиток, наконец, стал греть горло диагноста. «Получше любого чая», - подумал Грег и положил руки на клавиши, закрывая глаза и отдаваясь новому наваждению. Только теперь это было наваждение не боли, а других сумасшедших чувств – нежности, тепла и какой-то необычной умиротворенности. Он не хотел думать ни о чем и не обращал никакого внимания на резкий перепад своего настроения.
С нарастанием звука, мысли у Хауса в голове становились не тяжелыми, как ещё каких-то полчаса назад, а свободными и необыкновенно воздушными. Комната продолжала наполняться невероятной красоты звуками. Постепенно голову Грегори Хауса покинули Уилсон, пациенты, снег, Рождество, боль, усталость, почти всё. Но что-то, всё же, осталось. То, что Хаус при всём желании не мог выгнать. «Прочь из моей головы!» - сколько бы его воспаленное сознание не выкрикивало эту фразу раньше, всё без толку. Она там. И будет там всегда.
Пальца горячих рук продолжали неспешно скользить по холодной клавиатуре, постепенно наращивая темп. Это было похоже на настоящее чудо: одно незначительное движение его руки приводило в действие сложный механизм, который, в свою очередь, приносил сюда звуки, будто из другого мира. Его мира.
Кто-то, кто неплохо знал Грега, непременно бы удивился тому, что у этого угрюмого типа имеется свой мир. Как у ребенка. Конечно же, это странно. Ведь для этого человеку нужна, как минимум, душа. Что же, она у него есть. И похожа его душа на хрустальный сосуд. И, если бы вы присмотрелись внимательно, вы бы его увидели. Попробуйте. Итак, вы видите только стеклянный сосуд. Больше ничего. Ничего нет. Для Вас - точно. Холодное стекло облепил иней. Да, кто-то может называть себя эстетом, думать, что там, где люди не видят ничего, он один способен видеть прекрасное – душу человека. Я огорчу. Эти кристаллы снежинок на хрустальном сосуде – это не душа. Это прекрасно и здорово, что вы видите это. Хоть это и не для вас. А если вы думаете, что сразу под кристальным узором будет душа, вы снова ошибаетесь. Там лёд. Там вечная мерзлота. В общем-то, душе Хауса тепло и спокойно под слоем льдов. И не пытайтесь стряхнуть слой инея. Не стоит даже прикасаться. Многие делали это просто так, из любопытства. Жалели, раскаивались. А там по-прежнему лишь лёд. Лишь прикосновение горячих рук может растопить его. И не одно. Выходит, чтобы добиться результата, нужно посягнуть на верность обломку льда, не убирая с него рук. Многие пытались, однако никому было невдомёк снять тёплые рукавицы, через которые не проступает тепло. Они боялись, что лёд обожжет их, а кристаллы инея – вонзятся глубоко под кожу. Нужны силы, чтобы дождаться горячего мерцания под ледяными слоями.
По комнате разлетались звуки мелодии «Carol of the Bells»*…
А многие, между прочим, думали, что разбить хрустальный сосуд подошвой ботинка куда проще…

Продолжение следует...

Добавлено (18.12.2009, 22:22)
---------------------------------------------
Ко второй главе, на всякий случай:

* Нат Кинг Коул - популярный американский джазовый пианист и певец. (1919-1965)

* Let It Snow - Популярная рождественская песня, написанная и исполенная впервые Джулаем Стином и Сэмми Канном. За 60 с лишним лет переделана и исполнена Фрэнком Синатрой, Натом Кинг Коулом, Дином Мартином, Энди Уильямсом, Эллой Фицджеральд, Кенни Джи, Джессикой Симпсон, Бингом Корсби и многими другими.

* Элла Фицджеральд - американская джазовая исполнительница.

* Кенни Джи- современный саксофонист, самый популярный и продаваемый джаз-исполнитель в США во всем мире, по национальности украинец.

* Суть чуда Хануки (еврейский праздник). Минора (менора) - золотой семиствольный подсвечник.

* Кислев- месяц лунного еврейского календаря, не совпадающего с общепринятым. Обычно кислев соответствует второй половине ноября - началу декабря.

* Carol Of The Bells - Популярная во всем мире, включая США, Рождественская мелодия, впервые написанная украинским композитором Николаем Леонтовичем на песню "Щедрик" в 1916 году и исполненая в том же году Национальным хором Украины. На английский язык адаптировал Питер Вилхауски.

И исправьте пожалуйста комментарии!

Кислев - месяц лунного еврейского календаря, не совпадающего с общепринятым. Обычно кислев соответствует второй половине ноября - началу декабря. 25 кислева - первый день празднования Хануки, как правило на 1-3 недели раньше Рождества. Символ Хануки - девятисвечная, а не семисвечная менора. Семисвечная менора - символ Храма и герб государства Израиль. Семисвечная менора горела восемь дней и ночей без добавления масла - это и есть ханукальное чудо. Но храмовая менора - одна. Неповторимая. Евреи в дни хануки в каждом доме зажигают другую менору. Девятисвечную. В честь восьми дней чуда (девятая свеча имеет вспомогательное значение). Девятисвечная менора - символ праздника ханука. У нее есть специальное название - Ханукия. Менора в переводе с иврита - лампа или подсвечник. Если в английском "менора", то как правило имеется ввиду семисвечная храмовая менора. О ней и говорит Хаус.

Извините за занудство, но если уж взялись просвящать народ - не допускайте фактических ошибок.

О! Я влюбилась просто в эту фразу!!
СПАСИБО ОГРОМНЕЙШЕЕ ЗА ЭТОТ ФАНФ!!!
Я в ТАКОМ восторге!!!!!!!