Судя по истории болезни, это возможно. Главное препятствие — хроническая боль. Ею будем управлять с помощью медикаментов. Я не могу гарантировать вам полную трудоспособность конечности, но удовлетворительного размаха движения вполне реально достичь. Вы будете приходить сюда трижды в неделю и беспрекословно слушаться нас. Готовы ли вы на это?
Нас?

Доктор Хаус посмотрел на нее так, словно она была Морфеусом, предлaгающим заложнику матрицы выбрать пилюлю.

— Нет, я не готов на это, но у меня нет другого выхода. Cледовательно, я не могу вам обещать полного подчинения, но у вас не остается ничего другого, кроме как принять мои условия. В ином случае, доктор Кадди разгромит ваш отдел со мной вместе. Так что не ожидайте от меня ничего более.
— Согласна, — заявила Роджерс, но руку не протянула. — Теперь осмотрим вашу ногу.
— На это я не соглашался, — отрезал пациент.
— Вы начинаете терапию с левой ноги, — совершенно серьезно заявила шеф, но я не выдержала и хихикнула. Доктор Хаус, видимо, тоже оценил иронию, что выразилось в неопределенном движении челюстью. — Показывать нам шрам совершенно не обязательно, я понимаю, какой это психологический барьер для вас.

Хаус фыркнул, и принялся стягивать штаны. Я автоматически отвернулась.
— Смотрите, смотрите, — это он обращался ко мне. — Такое зрелище редко, где покажут.
Смотреть на это вовсе не хотелось, но Роджерс страшным взглядом заставила меня помочь пациенту.
Я снова вспомнила приятную улыбку доктора Уилсона и наш воскресный обед. Я же знала, что у каждого человека должно быть в запасе приятное теплое местечко в мечтах, чтобы ретироваться в него, когда совсем невмоготу. Так нам объясняли на курсе по медитации и введении в гипноз.

С этими светлыми мыслями я начала помогать пацeинту избавиться от штанов, что было делом не простым, поскольку он постоянно хватал меня за руки и приговаривал нечто вроде: "Задумались о романтическом вечере при свечах?" и "Обычно за такое обхождение приходится платить". Но я чувствовала некоторое облегчение от того, что к каменному лицу вернулась оживленность. Может быть, таблетка помогла, а, может, я действительно аккуратно справилась с задачей. В любом случае страшного приступа не повторилось.
По крайней мере, с ним.

Я не хочу рассказывать, что открылось нашим взорам, это было бы по меньшей степени неприлично по отношению к пациенту. Но могу с точностью заверить, что следущее, что я помню, это лицо Роджерс на растоянии двух дюймов от меня и ее железные ладони, хлещущие меня по щекам. Суженные глаза из-под очков излучали смесь гнева с пониманием, если такое вообще возможно.
Еще помню мультяшный хохот откуда-то сверху.
— Умереть со смеху, — говорил голос, — какой потрясающий эффект! Судя по трагической бледности — врожденная склонность к гипотонии. Не советую вам ходить на атракционы, куда не пускают беременных и сердечников.

Поняв, что произошло, мне стало настолько стыдно, что захотелось раствориться в воздухе и не появлятся никогда больше на глаза живым людям.

Мама презрительно отвернулась бы, узнав, что я наделала. А что подумает обо мне Джеймс Уилсон?

Я продолжала бы лежать на полу еще долгие годы, если бы Роджерс рывком не поставила меня на ноги. Я, правда, соблюдаю строгую диету и вешу совсем немного, но не ожидала от этой худосочной женщины такой силы. — Доктор Хаус, я прошу прощения за поведение моей подопечной. Мне надо было ее подготовить, и за ее реакцию ответственность лежит на мне. Если пожелаете, я отстраню ее от вашего дела.

"Пожелайте, — мысленно умоляла я, — ради всего святого, пожелайте!"
— Зачем? Надеюсь, она не пришла сюда ради олененков Бэмби. Пускай учится. Обморок не самое страшное, что могло произойти, надо сказать спасибо за то, что ее на меня не вырвало. Первый день на практикe удался.
На этих словах Роджерс вывела меня из кабинета и попросила вернуться на следующую назначeнную мне смену, наказав отдохнуть и хорошенько обдумать свое поведение.

Я долго напяливала костюм, находясь в состоянии, которое можно назвать шоковым. Мысли в голове роились шумно и беспорядочно, и легкая тошнота подступала к горлу. Я чувствовала себя полным ничтожеством и с ужасом представляла мамино лицо, когда буду рассказывать ей о случившемся. Тут мне пришлось принять решение, пугающее едва ли меньше, чем ее презрение: скрыть от мамы произошедшее за сегодняшний день. Я скажу, что первый день прошел как нельзя более удачно, и я безмерно рада практике в учебном госпитале. Впервые в жизни я солгу маме.
Выходя из стеклянных дверей, я в очередной раз увидела неприкаянно крутящуюся по коридору Стейси. В ее взгляде, обращенном ко мне, читался вопрос, который остался без ответа.

Доктор Хаус исправно появлялся на курсе лечения, и даже, бывало, выполнял предписанные упражнения, только настроение его было совершенно непредсказуемым.
Чаще всего он издевался над окружающими. Я не всегда понимала его саркастические замечания, да и не задумывалась особенно над ними. К счастью, меня он обделял своим сомнительным вниманием, видимо, не считая достойной. Но когда обращался, называл не иначе, как "недоразумением", на что я очень обижалась.

В другие дни он появлялся темнее тучи, был бледен, а глаза налиты кровью. Тогда он обзывал Роджерс "Hацистом" (я предполагала, что это был намек на тяжелый фильм "Список Шиндлера") и просил оставить его в покое и дать отдохнуть. Роджерс его не особо мучала, всего лишь делала массажи, поднимала и опускала поврежденную ногу. Но видимо болевой порог доктора Хауса был совсем низким, и он постоянно капризничал или молчал, замыкаясь в себе. Викодин он глотал в неимоверных количествах, по 2 таблетки в час, что меня вовсе раздражало, поскольку я считала, что люди должны уметь самостоятельно справляться с болью. Если милиарды женщин рожают в муках, значит, и доктор Хаус мог немного потерпеть. Мама всегда была против эпидораля.

Я, конечно, понимала, как трудно ему приходилось, но считала, что есть и другие пути справляться с болью и немощностью, чем бесконечное доставание окружающих невыносимой агрессией, прущей из него на каждом шагу. По введению в психологию мы как раз проходили антисоциальное расстройство личности. Я тут же записала его в эту категорию, посколькy подходил он по всем параметрам.

Кроме того, он постоянно оскорблял остальных пациентов, нeполиткорректно называя их калеками, инвалидами или еще хуже — увечными идиотами, без толку занимающими пространство. Одному безногому старику он посоветовал сходить в оперу, когда тот жаловался на фантомные боли. А женщину с тяжелым кифозом он обозвал Квазимодо (это герой симпатичного Диснеевского мультика) и заявил, что в цирке ее оценят по достоинству.

А как он издевался над бедной Стейси! Однажды принес в зал ее дневник и начал зачитывать описанное ею дело о враче, лишенном лицензии, которого ей не удалось оправдать на суде. Стейси впервые не удержалась и влепила ему пощечину. Я злорадствовала: наконец-то он получил по заслугам.

Стейси представлялась мне святой, великомученицей, как те статуэтки в католической церкви, куда я однажды ходила с подругой. Она вызывала жалость и восхищениe вперемежку с негодованием.

Мне очень хотелось поймать ее на лестнице и объяснить, что так нельзя, что нельзя позволять обращаться с собой как с помойным ведром. Было предельно ясно, что доктор Хаус ее не любит, и я никак не могла взять в толк, что она нашла в этом помешенном эгоисте.

Однажды у нас появилась восхитительная доктор Кадди. Мне так хотелось ей угодить, что я даже решила улыбнуться доктору Хаусу и спросить об уровне его боли по шкале от одного до десяти, так, как нас учили на курсах. На что он совершенно некультурно послал меня учить дифференциальную математику. Доктор Кадди снисходительно улыбнулась, видимо, придерживаясь мнения, что ему все дозволено. Бросила на колени папку и потребовала немедленно прочитать и доложить, что думает. Пока доктор Хаус, оживившись, листал бумаги (что продолжалось не долее десяти секунд), доктор Кадди уперев руки в бока, смотрела на него сверху вниз с таким видом, словно от его заключения зависит вся ее дальнейшая карьера.

Доктор Хаус фыркнул, сказав, что не только пациент - дебил, но и лечащий стоматолог, и что нужно быть полным уродом, чтобы не сообразить, что у пациента, итальянского, между прочим, происхождения, цинга, и чтобы тот немедленно прекратил жрать какое-то прошутто в немереных количествах.

Довольная главврач просияла, и, цокая каблуками от Лабутена, удалилась. Доктор Хаус посмотрел ей вслед особенно тоскливо, и все его оживление как рукой сняло, хотя он не преминул отметить, что более красивого дерьера в жизни не видел, и чтобы мы все со своими фитнес-клубами брали пример с этого идеала эндокринных желез.
В течение последующего месяца доктор Хаус заметно скисал. Особого прогресса в лечении не наблюдалось, что и следовало ожидать, поскольку этот избалованый лентяй не желал прилагать мало-мальских усилий.

Девочка со сломанными руками, направленная к нам несколькими днями позже доктора Хауса, уже начала ловить мяч, тогда как взрослый мужчина все с тем же обреченным видом сидел сиднем и не думал вставать со своего кресла. Однако мяч девочке бросал, видимо, не брезгуя издевательствами и над ребенком.

У меня даже было озарение, и я поняла, что, скорее всего, доктор Хаус больше всего на свете боится неудачи, и то, как он справляется со своей травмой, называется "самопрепятствием", которое мы тоже как раз проходили по увлекательнейшему введению в психологию.

Такое происходит, когда человек предпочитает вообще ничего не делать, чем рискнуть, и убедиться в том, что его ожидает поражение. Вот так же точно мой брат долгое время увиливал от сдачи медицинских экзаменов, от страха их провалить, и объяснял это тем, что еще недостаточно подготовился.

Доктор Хаус тоже постоянно отказывался от попыток перевестись на ЛФК, ссылаясь на боль. Дурацкий предлог, в который мне не верилось с самого начала. Я давно поняла, что доктор Хаус - редкостный манипулятор, что каким-то непонятным образом он заставляет всю больницу бегать перед ним на задних лапах. Но особенно странным было то, что доктору Хаусу удавалось провести этой отговоркой саму Роджерс, которая пока ограничивалась всякими лазоретерапиями и электролечениями, от которых толку было мало.

Однажды я даже поделилась своим мнением с шефом и спросила, почему она медлит. Шеф, видимо, обиделась, на то, что я усомнилась в ее компетентности.
— Вы ничего не понимаете, Бельски, ваше отношение к этому пациенту неудовлетворительно, о чем я и доложу вашим преподавателям. Я понимаю, что он вас достал, и вы поскорее хотите от него избавиться, но вы напрочь отказываетесь видеть очевидное. Сядьте.
— Что именно я отказываюсь видеть? — Не хватало еще, чтобы доктор Хаус испортил мою неначавшуюся карьеру. Я начала покрываться холодным потом, мамин укоризненный взгляд образовался между мной и Роджерс.
— Вы не видите человека.
— Вы не правы, я как раз очень хорошо вижу человека, человека, не желающего добра ни себе, ни кому-либо другому, и я хочу, чтобы он поскорее встал на ноги и ушел отсюда, потому что я как раз желаю ему добра.
— Я бы посоветовала вам еще раз обдумать выбор специальности.
О боже, я уже пожалела о том, что начала разговор. Жирная "Д" в рубрике "Практические занятия" стала неожиданно реальной.
— Почему вы так говорите со мной?
— Потому что прежде, чем разглагольствовать о методах реабилитации, вам следует сначала постараться понять пациента, с которым имеете дело.
— Так я все прекрасно понимаю! — и я c ажиотажем выпалила свою теорию о "самопрепятствии": вот теперь мнение Роджерс обо мне повысится. Шеф смотрела на меня из-под очков и слушала, не перебивая.
— Вот что, Бельски. Я даю вам последний шанс попытаться понять. Доктор Хаус - гениальный врач, уровень гениальности которого я желаю вам научиться хотя бы оценивать, на пике своей карьеры и преуспевающей активной жизни превратился в инвалида. Это случилось внезапно, и он не может простить себе совершенную ошибку в собственном диагнозе. Чем строить необдуманные теории на основе одноцентовой психологии, лучше зайдите в библиотеку и почитайте Кублер-Росс.

Ее мы пока не проходили, и я не имела понятия, о чем речь, но виду не подала. Роджерс продолжала тираду, достойную монологов красавца Джона Траволты, непонятно зачем снявшегося в пошлом фильме "Криминальное чтиво".
— Мало того, что доктор Хаус почти полностью потерял возможность ходить, он обречен на пожизненную боль, которая в лучшие дни позволяет ему более или менее трезво соображать, а в худшие заставляет рвать на себе кожу в клочья. — Такой драматизм никак не вязался с образом неэмоциональной Роджерс, и я елe сдержала ползущую наверх бровь. Шеф, тем временем, продолжала с тем же накалом. — Доктор Хаус — не просто человек, он настоящий герой. То, что он до сих пор приезжает сюда, встает с кровати, преодолевает ступеньки собственного дома и дорожные кочки, является подвигом и примером несгибаемой силы духа. Когда пациент будет готов к следующему шагу, он даст нам об этом знать. Но если вы не хотите всего этого понять, вам не место в Принстон Плейнсборо.

Я сглотнула подступивший к горлу ком. Спорить было глупо и бессмысленно. С шефами надо соглашаться, если не желаешь лишиться места. Шефы, как и кленты, всегда правы.
— Хорошо, я поняла. Впредь буду задумываться над своим отношением к доктору Хаусу, и поверьте, я желаю ему всего самого лучшего.
— Посмотрим. Можете идти. — Роджерс сняла очки и углубилась в бумаги на столе.

В один прекрасный день случилось нечто необычное во многих смыслах. День был действительно прекрасным — солнце, наконец, вышло из за туч, a в воздухе запахло далекой весной. В такие дни хочется снять все куртки и свитера и снова начать бегать в парке. Видимо этот день не оставил равнодушным и доктора Хауса.

Я его даже не узнала, когда они со Стейси появились в зале. "Не узнала" имеется в виду образно, поскольку не узнать этого человека было бы сложно в любой ситуации, и я узнаю его даже спустя двадцать лет, но дело было, во-первых, в том, что впервые Стейси не бежала следом за креслом, едва поспевая, а шла рядом с ним. Во-вторых, доктор Хаус низким и приятным тембром громко напевал песню про Молли Малоун. А в-третьих, вместо безвкусных футболок и черного неприталенного мешка, который язык не поворачивается назвать даже жакетом, на докторе Хаусе была роскошная розовая рубашка, сохранившая следы утюга, и ослепительный серый пиджак. У доктора Хауса внезапно обнаружились яркие синие глаза, а на губах играла почти бесхитростная улыбка. Оба этих факта меня ошеломили. Но когда больше сюрпризов я не ожидала, доктор Хаус вдруг открыл рот, и вместо очередной мерзости я услышала:
— Добрый день, инфантильное недоразумение, как поживаете?
— Спа...
— Сегодня мы переходим на новый этап наших сентиментальных отношений, и я обещаю не портить этот чудесный день старческим брюзжанием.
— Грег, веди себя прилично, — по инерции сказала Стейси, но она улыбалась перламутровыми зубами и держала доктора Хауса за руку. На ее лице было любовно нарисовано безоблачное счастье, которое легко спутать с эйфорией. Мне тоже стало очень весело и легко на душе. — Я должна идти, ладно? Справишься без меня? Оставляю тебя в надежных руках.

Доктор Хаус даже не попытался скрыть разочарования, поманил ее и шепнул пару слов на ухо. Стейси рассмеялась, и стукнула его по руке.

Потом они целовались так, словно я не стояла рядом и не вспоминала Джеймса Уилсона.

Джеймс Уилсон оказался прав.
События того солнечного утра по-разному повлияли на их участников.
От шефа я получила нагоняй, но между делано гневных фраз, промелькнули ощутимые нотки уважения.
Роджерс перестала допускать меня к пациенту и позволяла наблюдать за курсом реабилитации со стороны, посоветовав аккуратно записывать все, что происходило на моих глазах. Эта рекомендация была излишней, поскольку записи стали единственной возможностью каким-то образом осмыслить ту историю, что разворачивалась на моих глазах. А разворачивалась настоящая драма, похлеще, чем в моем любимом сериале "Скорая Помошь", главными героями которой были Стейси, доктор Хаус и Джеймс Уилсон, который с первой встречи порождал стаи мурашек на затылке.
Учебная практика в Принстон Плейнсборо стала главным событием в моей жизни, yниверситетские занятия — вторичными, и я ходила на учебу по инерции, не в силах сосредоточиться на происходящем. Впервые сомнения о выборе профессии закрались в мое сознание, вместе со страхом рассказать о них маме. Сокурсники делились яркими впечатлениями о своем новообретенном опыте, об интересных и смелых шагах, предпринятых ими на практике, о благодарных и нуждающихся в них пациентах. Мне же не хотелось рассказывать о ПП, и на курсах супервизии я упорно молчала. Между тем мои мысли были постоянно заняты доктором Хаусом. Точнее, не самим доктором Хаусом, а его окружением Я даже перестала ходить в фитнес-клуб, зарываясь в интернетовские статьи о способах управления с болью и об артериальных инфарктах.
Дома мне приходилось надевать довольную улыбку и увиливать от маминых допросов: "Много домашней работы", — говорила я, убегая к себе.
Джеймс Уилсон стал чаще появлятся на нашем этаже, и, покуда доктор Хаус занимался ничегонеделаньем, периодически подглядывал за ним из за развернутой газеты.
Сам доктор Хаус сделался еще более невыносимым, чем прежде, меня игнорировал полностью, да и не только меня, но, пожалуй, и всех окружающих, исключая девочку со сломанными руками, с которой он продолжал перекидываться мячом. В его физическом состоянии наметился острый регресс, количество викодина увеличилось, но Роджерс по-прежнему ограничивалась массажами и теплотерапией.
Я не могла смотреть на него без содрогания, вспоминая ужас того дня. Но сильнее сочуствия была злость. Мало того, что подонок ни слова не сказал шефу в мою защиту и не сдержал обещания похвалить меня перед главврачом, но он даже не думал отблагодарить меня за оказанную поддержку. Вел он себя так, словно не происходило никогда жуткого падения, и я не сходила с ума, наблюдая за его агонией.
Единственным проблеском надежды в этой гнетущей атмосфере оказалась доктор Кадди, которая с виду не обращала внимания на завладевающую доктором Хаусом черную меланхолию, и все чаще приносила ему синие и красные папки, которые требовали немедленного диагноза. В эти моменты доктор Хаус становился отдаленно похожим на живого человека, листал страницы со скоростью банкнотного счетчика, и выдавал нечто непонятное вроде: "Это не волчанка, но аутоиммунное" или "Необходимо вырезать гиппокамп", к вящему удовольствию главврача.
Стейси по прежнему привозила доктора Хауса на процедуры, и с каждым разом старела на глазах. Следы бессонных ночей проглядывали сквозь толстый слой макияжа, хотя одежда оставалась безупречной.
Они не только больше не целовались, но даже перестали обращаться друг к другу по имени. Доктор Хаус больше не обижал ее прилюдно и не говорил гадостей. Она не трепала его по волосам в ответ, и не требовала вести себя прилично. Между ними можно было физически осязать бездонную пропасть, которая с каждым днем росла и углублялась. Они перестали касаться друг друга. Потом перестали друг на друга смотреть. Когда доктору Хаусу требовалось что-либо спросить у Стейси, он обращался к Джеймсу Уилсону, и она делала то же самое. Но Джеймс Уилсон не облегчал им жизнь.
— Стейси, Хаус хочет знать, любишь ли ты его, несмотря на то, что он теперь калека, — переводил Джеймс Уилсон на свой лад заданный вопрос о содержимом сэндвича.
— Хаус, Стейси интересуется, сможешь ли ты когда-либо перестать считать ее предательницей, и простить ей, принятое ради твоего же блага, решение, — интерпретировал он вопрос о страховке на машину.
Оба обзывали сводника идиотом, но на долю мгновения, обменивались взглядом, в котором можно было распознать проблески былого понимания.
То, что жизнь доктора Хауса была изрядно покалеченной, я уже поняла, но до сих пор до меня не доходило, зачем же Стейси понадобилось калечить и свою жизнь. Ее дурацкое решение сложить красоту и последние остатки молодости на алтаре беспросветного несчастья вызывало у меня глубокое раздражение. И я еще больше презирала доктора Хауса за то, что тот не отпускал ее на волю.

В середине декабря весь персонал больницы с большим удовольствием наряжал огромную елку, установленную нa первом этаже здания.
Обрадованная возможностью сбежать от доктора Хауса и Роджерс, я попросила у шефа разрешения помочь в этом исключительно важном деле, и даже заверила ее, что в школе была заведующей по декорации класса. Шеф выдала мне жалких полчаса, и я помчалась вниз, с надеждой нечаянно столкнуться под елкой с Джеймсом Уилсоном.
Я залезла на стремянку с первой попавшейся коробкой, и занялась присобачиванием полосатых троллей на верхнем ярусе ветвей. Людей, занимающихся не менее ответственным делом с другой стороны широченного дерева, я видеть не могла, зато отчетливо расслышала знакомые голоса подошедших к елке. Доктор Кадди и Стейси оживленно беседовали.
— Хоть отвлекусь, — говорила Стейси, — надоело наворачивать круги в коридоре.
— Правильно, нет ничего полезнее, чем цветастые игрушки, чтобы отвлечься от тяжелых дум, — отвечала директор, шурша дождиком.
— Грег всегда возмущался, когда мне хотелось поставить дома елку, называл это пережиткoм паганизма, — Стейси почему-то рассмеялась, а я в очередной раз убедилась, что доктор Хаус ничего не смыслит в том, что нужно женщине для счастья.
— Могу себе представить, — отвечала доктор Кадди, — что это рождество не принесет вам много радости.
— Лиса, прости, но ты не можешь себе представить, — сказала Стейси, и шорох моментально прекратился.
— Так плохо?
— Хуже не куда.
—Хочешь поделиться тем, что происходит? — деликатно поинтересовалась доктор Кадди.
— Не хочу, но не могу больше держать в себе.
— Я умею соблюдать врачебную конфеденциальность, — попыталась пошутить директор.
— Я так больше не могу, — голос Стейси прозвучал надломленно. — У нас было все: блестящее будущее, красивое прошлое, смелая любовь, уважение, свобода и доверие. И все это превратилось в немытые тарелки и груды лекарств у кровати, у нашей с Грегом кровати.
— Понимаю, — тихо сказала доктор Кадди, и в ее голосе послышалoсь искреннее участие.
— Нет, не понимаешь, — oтрезала Стейси. — Да и я сама не понимаю. Ты же знаешь, Грег никогда не был легким в общении, но этот его черный юмор и колкости были частью его обаяния, его шарма. Каждый день с ним был приключением, русскими горками. Каждый день любить так, как в первый раз. Каждый день... ощущение новизны, яркость восприятия… Что еще можно желать?
— Тебе очень повезло, — голос доктора Кадди отчего-то окрасился мечтатальными нотками.
— Мое везение закончилось, Лиса. Оборвалось внезапно. Кого в этом винить? Бога? Дьявола? Судьбу? Самого Грега? Они не подвластны присяжным, и мне ничего не остается, как предстать перед судом совести в одиночестве.

Невероятно, сколько заноз оставлял доктор Хаус в сердцах окружающих его людей.
— Лиса, ты не живешь с ним, тебе легко судить, — я обрадовалась, что Стейси со мной согласна. — Я не узнаю его. Он стал невыносим, он источает яд и отравляет все и всех своим несчастьем. И я не могу, не могу больше этого выносить. И не могу не выносить. Я обрекла его на это, и значит я и никто другой, должна нести это бремя. Но где взять силы? Я хожу на работу, улыбаюсь клиентам, покупаю продукты. А он сидит дома, круглые сутки упираясь в телек, не в состоянии приготовить себе сэндвич, не в состоянии самостоятельно встать с дивана. Oн не смотрит на меня, когда я прихожу, и все что он делает – изощренно издевается час за часом! Я больше не могу!
— Стейси!
— Нет, нет, я знаю, что ему легче, когда он издевается надо мной, когда обзывает монстром и палачом, и гонит к другим мужикам. Ему легче, потому что это единственный доступный ему способ дать мне почувствовать то, что чувствует он. Потому что только тогда мне становиться так же невыносимо больно, как и ему. И потому что только тогда нас снова что-то объединяет. Тогда мы снова можем посмотреть друг на друга, ведь обычно не смотрим. Но у меня нет больше сил, они иссякли.
— Ты хочешь сказать...
— Я ничего не хочу говорить. Но я не знаю, насколько еще меня хватит.
— Ты не сможешь его оставить. — Убедительно сказала доктор Кадди, и мне захотелось запустить в нее полосатым троллем.
— Джеймс говорит тоже самое.
— Джеймс прав.
— Почему Джеймс всегда прав? Почему все думают только о Греге? Почему никто не слышит меня? — Стейси чуть не сорвалась на крик, но тут же взяла себя в руки — Вы с Джеймсом правы, я не смогу от него уйти. Я никогда не прощу себе двойного предательства.
Послышался стук. Похоже, Стейси бросила на пол игрушки, и направилась к выходу. Доктор Кадди было пошла за ней, но Стейси жестом попросила ее остаться.

Директор обернулась, и мы встретились взглядами. Взгляд у нее был как у Циклопа из любимого комикса моего брата "Люди Икс", в тех картинках, где Циклоп снимал защитные очки.
— Бельски?! Как вам не стыдно подслушивать?
— Я не подслушивала ... я... я вешала троллей, — промямлила я.
—Убирайтесь отсюда немедленно, если не желаете быть повешенной рядом с вашими троллями.
— Да, мэм, — доктор Кадди в негодовании удалилась, а я решила пойти посмотреть, что там со Стейси, на которую всем было явно наплевать.
Стейси сидела на скамейке перед главным входом в больницу с сигаретой в руке. Завидев меня, она смущенно ее затушила и извиняющимся тоном сказала, что давно бросила курить. Не справившись с искушением, я села рядом с ней, поежившись от холода.
— Что нибудь случилось с Грегом? - подскочила она.
— Нет, ничего, — неужели она ни о чем другом думать не способна, кроме как о своем драгоценном "Греге"? — Я думала, может быть смогу быть полезной вам.
— В чем именно?
— Мисс Уорнер, хотите кофе?
— Рене, что вам нужно?
— Я понимаю, вам очень тяжело приходится, — сказала я со всем сочуствием, на которое была способна.
— Спасибо, что интересуетесь. Да, непросто.
— Наверное, нелегко жить с таким человеком, как доктор Хаус.
— Когда-то было восхитительно легко, сейчас стало немного сложней, — но я уже знала, что Стейси врет.
— Простите, я нечаянно подслушала ваш разговор с доктором Кадди, и… я думаю, с ним всегда должно было быть не легко.
Изящные брови Стейси поползли вверх.
— Нечаянно подслушали? Знаете, Рене, вы еще очень молоды, и многого не понимаете, — опять этот снисходительный тон. — Люди меняются. Когда вам доведется это узнать, надеюсь, это не будет слишком болезненным открытием.
— Угостите меня, пожалуйста, сигаретой, — попросила я.
Мама бы схватилась за голову: курение онa считает смертным грехом. Но мне тогда показалось, что это была единственная возможность оказаться поближе к Стейси, разделить ее тоску. Я подумала, что нa ее месте, я бы сбежала давно, да что там сбежала, я бы и дня не смогла провести в обществе этого кошмарного доктора Хауса. Она была права, я даже близко не могла понять, как она вообще могла жить с этим чудовищем и называть жизнь с ним любовью. С трудом верилось, что до болезни он был другим человеком. Нет, люди не меняются. Мама всегда это утверждала, да и подтверждала своей постоянностью во всем, в своей одинаковости, в негибкости. С моего рождения мы живем в одном и том же доме, в котором с тех пор как я себя помню, висят все те же голубые гардины и лежит все тот же отполированный до зеркальности паркет.
Мне хотелось все это рассказать Стейси, но она отказалась дать мне сигарету.
— Я думаю, вы должны подумать о себе, — решительно сказала я. Стейси с недоумением на меня посмотрела.
— Значит, вы ничего не поняли, — с некоторым сожалением она вздохнула и встала со скамьи. — Я пойду, посмотрю как там Грег.
Неужели я опять сморозила глупость? Я обреченно поплелась за ней следом на шестой этаж.
В студии я нашла доктора Хауса, возлежащего на матрасе, и склоненную над ним Роджерс.
— Опаздываете, — заявил пациент. — Пропустите увлекательнейший момент пыток: коварный гестаповец терзает распростертую жертву.
— Не отвлекайтесь, — потребовала шеф и продолжила процедуру сгибания правого колена лежащего.
Я села рядом на пол. Я уже давно смирилась с тем, что от доктора Хауса невозможно ничего скрыть. Но эта его привычка лезть людям в душу своим рентгеновским взглядом по-прежнему раздражала.
— Кто вас разозлил? Неужели таксист не вернул сдачу?
Eсли бы я только могла ответить, что больше всех жадин-таксистов Принстона меня выводит из себя его бессовестное поведение. Но я не могла этого сделать.
— Я не злюсь, — солгала я, осознавая всю тщетность попытки.
— Мне все равно злитесь вы или нет, покуда вы не пытаетесь испепелить меня своими огнедышащими очами. Смиритесь, на вашем пути еще не раз встретятся недоброжелательные козлы.
— Доктор Хаус, сосредоточьтесь, — в очередной раз спасла меня шеф — постарайтесь следить за моими руками, и повторять их движение.
Пот выступил на вытянутом лице, видно было, что это элементарная попытка напрячь мышцу причиняла Хаусу неыносимое страдание, но он скорее дал бы себя прикончить, чем сознался в этом.
— Что вы ощущаете? — спрашивала Роджерс.
— Полный кайф, сейчас взлечу.
— Доктор Хаус, мне важно знать, что вы чувствуете.
— Все отлично, продолжаем.
Пожав плечами, Роджерс посильнее согнула ногу докторa Хауса. Тот задохнулся, но не пикнул. Идиот, подумала я, и мне захотелось, чтобы ему было больно, чтобы он сгорел в аду вместе со своей чертовой ногой. Мне живо представилась картина, в которой черти крюками терзают докторa Хауса, сидящего на раскаленной жаровне и орущего во всю глотку. Я, похоже, улыбнулась. Доктор Хаус пристально изучал мое лицо.
— Физиотерапевты — это те садисты, чьи средние способности не позволяют реализоваться в медицине, — мне очень не хотелось краснеть, но не получилось. Роджерс видимо, приняла это глубокомысленное суждение на свой счет и неакуратно положила ногу на мат. Хаус еле слышно застонал, но к нему уже мчалась Стейси. Склонилась, взяла в руки его голову, стала нашептывать неразборчивые слова, покрывать небритое лицо поцелуями. Хаус не сопротивлялся, но и признаков жизни не подавал.
— Что вы с ним делаете? Будьте поакуратнее, вы что, не видете, как ему больно?
— Он говорил, что все в порядке, — поспешила я заступиться за шефа.
— Замолчите, Бельски.
— Перестаньте говорить обо мне в третьем лице, — видимо Хаус, наконец, оклемался. — Брось телячьи нежности. Все, на сегодня хватит, хочу домой.
— Но мы еще не закончили
— Хочу домой, сейчас. — Хаус заартачился, и в таком состоянии с ним не могла справиться даже Роджерс. Нам пришлось втроем поднимать его длинное тело с пола и усаживать в кресло. Кто бы сомневался, что этот процесс сопровождался чертыханиями и заверениями, что он все сделает сам.
Хаус завертел колеса и уехал не прощаясь, Стейси шла следом.

До следующего пациента оставалось полчаса, а я не успела позавтракать. Роджерс разрешила мне сбегать в кафетерий.
Я увидела Хауса и Стейси нa нижнем этаже, за поворотом в буфет. Она сидела перед ним на корточках. Мне не хотелось подглядывать, но что-то, приковало к месту. Лицо? Взгляд? Такого выражения лица у доктора Хауса я еще не видела, даже когда Роджерс заставляла его вертеть ногой диск, даже, когда он целовал Стейси взасос. Это был какой-то новый, незнакомый человек, его лицо словно оттаяло, и на нем, как на лакмусовой бумаге, проявились оттенки разнообразных чувств. Там было много всего, от страдания, до унижения, от отрицания до смирения, от грусти до страха. Но что поражало больше всего, так это обожание, засветившееся где-то между складки у бровей и полуулыбки на тонких губах. Он ничего не говорил, только смотрел на Стейси. Смотрел так, словно хочет запомнить ее лицо на всю оставшуюся жизнь. Такое выражение лица я видела только в кино, ну, например, примерно так смотрел Джек на Роз в моем самом любимом фильме "Титаник" в ночь крушения, в последние минуты его жизни. Может не совсем так, но почти. На меня точно никто подобным образом никогда не смотрел.

Не знаю, сколько времени я пялилась не эту пару, точнее на лицо доктора Хауса, но в какой-то момент он потянулся к ней всем телом, протянул к ней руки, мне даже показалось, что он сейчас встанет и сожмет ee в объятиях. Но этот порыв тут же сошел на нет. Он даже не смог ее поцеловать. Они приникли друг к другу лбами. Тут я обнаружила, что не единственная, кто наблюдает за этой сценой.
— Они так подходят друг другу, не правда ли? — тихо сказали за моей спиной голосом Джеймса Уилсона.
— Я тут как раз за кофе ходила, — переполошилась я. Hе хватало, что бы меня еще и в вуайеристы записали.
— Не беспокойтесь, я тоже стою и смотрю уже давно. Боюсь, он не переживет, если она уйдет.
— К сожалению, никуда она не уйдет, она святая.
— Даже у святых есть ограниченная доля терпения. А вас, как я посмотрю, Хаус тоже изрядно достал. Что ж, ничего другого я от него не ожидал.
— Нет, что вы, он довольно приятный человек, и его оправдывает болезнь, — похоже, лучше всего остального, в Принстон Плейнсборо я научилась врать.
— Лжец из вас никудышный, Рене. Хаус приличный засранец, и может довести бронзoвый памятник до белого каления. Я это знаю, и вы это тоже поняли. И все же, это самый светлый человек из всех с которыми я был знаком, уж поверьте.
— Верю, — с удовольствием согласилась я, атакованная мурашками.
— И снова лжете, — глаза Джеймса Уилсона стали серьезными. — Не могу смотреть, как он мучается, как мучает ее. Она не выдержит, она уйдет, я уверен. Она уже начала переговоры с конторой в Филадельфии. И когда она уйдет, это будет концом. — Джеймс Уилсон распереживался, нервным движением руки провел по шее. Я постаралась посмотреть на него так, как Роз смотрела на Джека в той сцене, где он рисовал ее портрет. Hо он не оценил моего усилия, потому что сам подобным взглядом смотрел на своего друга. Он словно забыл обо мне, и разговаривал сам с собой. — Я всей душой надеюсь, что она одумается, но не верю в это. Его нельзя оставлять одного, боюсь он постарается что-нибудь над собой учинить.
—Что вы имeете в виду? — Слова Джеймса Уилсона прозвучали зловеще.
— Его нужно держать под постоянным надзором, нужно дурить ему мозги, отвлекать от постоянных мыслей, нужно найти ему занятие, заставить верить, что не все потеряно, что он сможет научится ходить, что боль не вечна. И пускай все это будет враньем, он должен в это поверить. Покуда Стейси с ним, у него есть занятие, есть развлечение. Гнев на нее позволяет ему не думать о себе. Он жив, пока дерется и кусается. Стоит ей уйти, и шар сдуется, ему придется осознать то, во что он превратился. Но тогда он будет бесконечно одинок, а он так боится одиночества. Он не заслужил столько боли, не заслужил такой судьбы.
— Разве? — вырвалось у меня. Джеймс Уилсон очнулся от мечтательного созерцания.
— Вот теперь вы сказали правду, хотя лучше бы ее не говорили, — Джеймс Уилсон напялил одну из своих колдовских улыбок и пошел навстречу объектам наших наблюдений. Я в очередной раз пожелала, чтобы мне отрезали язык.

Джеймс Уилсон снова оказался прав.
Заснеженные дни потянулись холодной и скользкой вереницей за окнами госпиталя. В реанимацию поступало огромное количество жертв автокатастроф, и работы было пруд пруди, от растянутых сухожилий до сломанных хребтов. Но доктор Хаус перестал появляться на шестом этаже. Странно было заходить в стеклянные двери зала и не слышать колкостей, не видеть долговязую фигуру в очередной несусветной позе растянутой на полу. Казалось, все пациенты перестали желать выздоровления, что очень расстраивало. Девочка с поломанными руками на некоторое время вообще прекратила сотрудничать со мной, и отказывалась ловить мяч.

Странно было, что отсутствие доктора Хауса не вызывало облегчения, что мне почти не хватало его разнузданных гадостей и сомнительных парадоксов. Но, подумав, я поняла, что на самом деле мне не хватало явлений к нам Джеймса Уилсона и его теплых глаз. Не стану же я искать встречи с ним в онкологии. Хотя почему бы не поискать?
Я поинтересовалась у Роджерс, где доктор Хаус. Роджерс пожала плечами, и рассказала, что доктор Кадди с сожалением сообщила о перерыве в лечении пациента, что было очень некстати, поскольку именно в этот критический период ему следовало начать нагружать ногу. Отчаянно делая вид, что меня все это ничуть не волнует, я спросила, не хотелось ли ей узнать подробности у доктора Уилсона, и намекнула, что мне ничуть не трудно сходить в его кабинет и проявить заботу. Роджерс подозрительно сверкнула очками, но сходить разрешила.
Джеймс сделал вид, что обрадовался мне и предложил сесть. Даже потрепал по плечу. Но вид у него был рассеяный, и взгляд блуждающий.
— Как ваши дела, Рене? Как переносите дурную погоду?
— Спасибо, как вы?
— Отлично, спасибо, — я недоверчиво прищурилась.
— Доктор Хаус перестал посещать клинику, мы волнуемся.
— Спасибо, да, да... перестал, — у Джеймса Уилсона были глаза, как у человека давно не высыпавшегося.
— Принести вам кофе? — предложила я.
— Нет, нет, не стоит.
— С вами все в порядке, доктор Уилсон? — с ним явно что-то происходило.
Мне немедленно представилось, как я обхожу стол, сажусь на ручку кресла и обнимаю Джеймса, просто Джеймса за плечи. Он кладет усталую голову мне на грудь, рассказывает о смерти больного раком ребенка, которого ему не удалось спасти, несмотря на ночные бдения. А я утешаю его, говорю, что все будет хорошо, обещаю, что скоро наступит весна и больных станет гораздо меньше. Джеймс поднимеает на меня полные слез, немного косящие от усталости глаза, берет в ладони мое лицо, и просит остаться навсегда

Но тут затрезвонил мобильник. Джеймс Уилсон, как ужаленный схватил его: "Але! Да. Что? Почему? Я работаю, а не развлекаюсь, между прочим, люди умирают, видишь ли, — тон его немного смягчился, а потом и совсем растаял. — Ты козел, Хаус. Козел! Я же тебе говорил не шевелиться! Насколько плохо? Черт тебя подери. Кончай врать! — столько нежности было в его голосе, обращенном к трубке, что мои мурашки совсем ошалели. — Сейчас, потерпи немного, я приеду. Да, сейчас. Ах, нет, как же я приеду, машина в ремонте ".

Джеймс Уилсон подгонял меня и требовал идти поскорее. Но я и так честно торопилась. Ехать, правда, пришлось медленнее, чем хотелось. Cлякоть на асфальте, снег бил под прямым углом в лобовое стекло, и дворники не успевали справляться с очисткой. Доктор Уилсон ерзал на сидении, ругал встречных водителей, сразу же извиняясь за хамство. Я применила самый трезвый и холодный тон, на который была способна, пытаясь разговорить Джеймса Уилсона. Так нас учили: даже видимость спокойствия при наличии паники у находящегося рядом человека, может способствовать успокоению.

Мне удалось узнать, что неделю назад Стейси ушла.
Нет, не как следствие страшного скандала. Да, лучше бы после скандала. Но решение было обдумано ею уже давно.
Джеймс о нем знал, он встречался с ней, она выдула пять стаканов виски. Да, он впервые видел ее пьяной, но выдержку она не потeряла и тогда.

Правда, говорила, что теряет рассудок, не может работать, перестала спать по ночам. Не может больше видеть укоряющего взгляда.

Нет, он больше не огрызаетcя, перестал. Сидит целыми днями воткнув в уши наушники, не разговаривает. Разговаривает только с доктором Уилсоном.
Она больше не может. Да, любит по-прежнему, но считает, что ее присутствие плохо на негo влияет.

Джеймс Уилсон пытался объяснить ей, что это не так, что ему нужно время, но, нет, она не согласна, она делает это ради него. Решила, что ему легче будет справиться с травмой, когда не будет той, кто своим присутствием вечно о ней напоминает.

Он, Джеймс Уилсон, понимает ее вполне, хоть и не согласен. Она тоже жертва обстоятельств.

Отговаривать не было никакого смысла. Она могла уйти, только взяв с него обещание, что он никуда не денется. Это было абсолютно лишним, понятно и так, что он никуда не денется. Но да, ее это успокоило.

Он, Джеймс Уилсон, помог ей уйти. Он ненавидет себя за это, за то, что все время всех понимает, и не винит.
Лучше бы сказал, что нет, не может взвалить на себя ответственность, возможно тогда она бы осталась. Хотел бы ее винить, но не может. Хотел бы винить Хауса, но тоже не может. Она сообщила Хаусу, что уходит. Дело было в воскресенье утром. Он сказал, что правильно делает, давно пора, что если бы мог, сам давно от себя бы ушел и заткнул уши наушниками. Вечером Уилсон нашел его без сознания в обнимку с пустой бутылкой. Долго откачивал. Елe дотащил до ванны.

Сидели, молчали. Потом сидели и молчали еще. И еще. Заснули. Да, прямо там, в ванной. Назавтра все повторилось, но гораздо хуже. О Стейси ни слова не было сказано, но боли в ноге усилились. Были сожраны четыре таблетки викодина. В таком виде Джеймс Уилсон видел доктора Хауса впервые. Ему было страшно, но помочь ничем не мог.

Сказать нечего. Он молчал, Хаус выл от боли. Сидел и слушал. Боялся, что сам завоет. Едва сдерживался. Звонила жена.

Я чуть не потерялa контроль над машиной. Резко затормозила едва не врезавшись в стоящий на обочине грузовик. Я впервые узнала, что у Джеймса Уилсона есть жена. Кольца он не носил.

— Будьте осторожны, скользко, — Джеймс Уилсон наверняка не понял, почему я так среагировала, слишком занят был рассказом. Я уже было сникла, пожалев, что влипла в эту кашу, но тут выяснилось, что отношения с женой не идеальны, и на звонок Джеймс Уилсон ответил неохотно, но пока разбирался с надоедливой супругой, доктор Хаус вздумал расколотить вазу и осколком принялся резать пальцы, утверждая, что это помогает выбросу эндорфинов в кровь. Без драки не обошлось, и когда осколок был отобран, доктор Хаус совсем обезумел, и принялся проклинать доктора Уилсона последними словами, и требовать, чтобы тот оставил его в покое, и ушел, в конце концов, нянчиться с чертовой женой. И что Хаус ему не брат и не сват, под хуппой они вместе не стояли, и пусть Джеймс Уилсон засунет свои благие намерения в задницу своей собаке (Джеймс Уилсон извинился передо мной за похабность, и сообщил, что мы почти приехали).

Слушая этот душераздирающий рассказ, я возненавидела доктора Хауса еще больше, хотя не представляла, что такое возможно. Я думала, что уже перестала удивляться, но мои брови полезли на лоб, когда я услышала, что вместо того, чтобы развернуться и уйти, Джеймс Уилсон потащил доктора Хауса в кровать, и сидел с ним, пока тот не заснул. И даже когда тот заснул, доктор Уилсон продолжал сидеть рядом, и тогда у него созрело решение переехать на время к доктору Хаусу.

Это поразило меня больше всего.
У нас в семье тоже был трудный период. Много лет назад, когда я еще училась в начальной школе, мой папа, преуспевающий пластитеческий хирург, во время ринопластической операции внес пациентке инфекцию, и та умерла от заражения крови. Отца судили. Правда, потом оправдали, но целый год он сильно переживал, на работу не ходил, все время ныл и даже одно время не вылезал из кровати. Его депрессия всех нас ужасно раздражала, особенно маму. В самом деле, взрослый человек, и так пасует перед трудностями, куда это годится?

В общем, маме все это надоело, и она решила с ним развестись. Папу, конечно, было жалко, но он проявил себя с худшей стороны, оказавшись слабаком. Мамино решение я полностью поддерживала, хотя братья, кажется, ее до сих пор окончательно не простили, и я считаю их идиотами.
В самом деле, она же не подписывалась на такое, когда выходила замуж за сильного и преуспевающего мужчину. Я считаю, что нельзя так раскисать, даже когда жизнь преподносит неприятные сюрпризы, тем более, что в конце этой неприятной истории все обустроилось. Папа ушел из дома, и мы видимся с ним по выходным и праздникам. Я его хоть и люблю по-прежнему, но уважаю меньше. А маму зауважала больше - она приняла правильное решение, подумав о себе и о нас. И Стейси я тоже уважаю за то, что образумилась и не позволила обращаться с собой, как с козлом отпущения. Но Джеймса Уилсона понять не могла.

Странно все это было. Зачем ему надо нянчиться с человеком, у которого одно на уме, отравлять окружающим жизнь своим несчастьем? Худшего проявления эгоизма я и представить не могла. Одна радость — жена у Джеймса Уилсона последняя в шкале приоритетов.

Я уже парковалась возле дома с номером "221B". Джеймс Уилсон, не дождавшись полной остановки, вылетел из машины и побежал по ступенькам в дом. Хоть меня никто не звал, я пошла за ним.

Остановилась в прихожей. Разбросанных тарелок и грязной одежды не заметила: пол был выдраен, куртки аккуратно висели на крючке — видимо, Джеймс Уилсон постарался придать квартире уют.

В приоткрытом дверном шкафу виднелись ряды самых разнообразных кроссовок, ведерко с палочками для гольфа и бейсбольной битой, тенисные ракетки и мячи. На вешалке красовался шикарный смокинг и белоснежная рубашка к нему. На полу валялся развернувшийся плакат с фотографией причудливого вида мотоцикла. Непонятно почему, я почувствовала, как едва уловимая грусть подкрадывается сзади и готовиться схватить меня за шиворот. Я захлопнула дверцу.

На удивление, квартирка и впрямь была очень приятной. Маловата, правда, зато в холле жарко пылал камин, виднелся огромный кожаный диван и пушистый ковер, стеллажи, забитые книгами от пола до потолка. Hо особенно меня поразила коллекция музыкальных инструментов, развешаных по стенам, и добротный черный рояль в углу. Неужели Стейси не успела забрать все свои вещи? Бедная, ей придется возвращатся сюда еще раз.

Я представила ее, играющую ноктюрны долгими зимними вечерами, расслабленную после тяжелого рабочего дня, с бокалом красного вина на крышке рояля, улыбающуюся, откидывающую пряди с лица. Такую похожую на мою маму. Мое сердце пропустило удар, когда я внезапно осознала, что больше ее никогда не увижу.

И тут же представила доктора Хауса в замызганной футболке, развалившегося с пивом на диване, требующего немедленно прекратить пиликанье, потому что она мешает ему смотреть футбольный матч. Задумавшись, я только со второго раза услышала зов Джеймса Уилсона, доносившийся, судя по всему, из кухни.

Первое, что я увидела, было перевернутым кухонным столом и сломанным табуретом. Потом — перевернутое инвалидное кресло доктора Хауса. Далее, скорчившись на мокром полу, лежал не менее мокрый доктор Хаус, источающий резкий запах спирта, а над ним с полотенцем в руках стоял позеленевший доктор Уилсон.

Тут я подyмала, что чаще всего видела доктора Хауса в горизонтальном положении. Потом вспомнился тот момент, когда он возвышался надо мной в полный рост, и непрошенное чувство сожаления снова нахально заскрежетало по ребрам.

Мне вдруг совершенно отчетливо представился доктор Хаус летним утром, в шортах и майке, длинными ногами рассекающий парковую дорожку. Доктор Хаус в черном смокинге, ведущий счастливую Стейси в танго, нависающий над ней, прогибая ее гибкую спину. Доктор Хаус, вылезающий из бассейна, прыгающий на одной ноге, вытряхивая воду из ушей. Доктор Хаус на лекции, измеряет авансцену широким шагом, поигрывает теннисным мячиком, и сотни восторженных глаз провожают его движения туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Я даже головой тряхнула, чтобы избавиться от наваждения.
— Идиот, какой же ты все-таки идиот, — ругался Джеймс Уилсон, тщетно пытаясь перевернуть скрюченого доктора Хауса на спину. — Рене, что вы встали, как памятник, помогите мне его поднять!
Эти слова подействовали на лежащего отрезвляюще, он повернул голову, и завидев меня, сделал такое лицо, что я невольно отступила на шаг назад.
— Какого хрена ты привел сюда это недоразумение?
— У меня не было времени подумать, как ты будешь реагировать, лежа на холодном полу в луже текилы. Дай руку.
— Убери ее отсюда
— Рене, не обращайте внимания, подойдите сюда, возьмите его за плечи, вот так.
Я обхватила доктора Хауса подмышки, Джеймс Уилсон осторожно поднял ноги, и мы потащили обессиленное тело в гостинную.
— Как же вы мне надоели! — не унимался доктор Хаус. — Я всего-навсего попросил тебя принести мне пару бутылок пива!
— А я так тебе и поверил, лежи смирно. Что ты натворил на этот раз? — Джеймс Уилсон обложил доктора Хауса подушками, устроил поудобнее больную ногу, принес из спальни пузырек викодина и принялся высушивать его шею и волосы полотенцем.
— Я всего лишь хотел приготовить пару клубничных маргарит. Представляешь, я нашел новый рецепт, но к нему не прилагались инструкции, как доставать блендер с верхней полки кухонного шкафа, имея одну действующую ногу.
— Кретин, ты никогда ничему не научишься, — тон доктора Уилсона никак не соответствовал бережным движениям, которыми он укрывал своего друга одеялом.
— Да, видимо для того, чтобы научится быть инвалидом, следует успешно защитить докторат в Гарварде. Завтра же пошлю запрос на факультет Беспомощности. Ты напишешь мне рекомендации.

Если уж говорить о несответствии слов с действиями, так доктор Хаус тоже представлял собой отличный образец этого феномена. В который раз я отметила говорящее о совсем другом лицо, обращенное к Джеймсу Уилсону.
Мне вдруг стало предельно ясно, о чем говорилa этa осунувшаяся физиономия: "Спасибо, что пришел. Мне невыносимо стыдно. Hе хочу, чтобы меня видели таким. Но что я буду без тебя делать? Я могу умереть. Я. Хочу. Умереть."
— Ты ведешь себя, как безответственный пятилетний дебил! Ты добьешься моего увольнения, Кадди и так зуб на меня точит. — Говорил Джеймс Уилсон, но на его лице читалось: "Ты не умрешь, потому что есть я. Нечего меня стыдиться. Знаю, как тебе больно. Меня это не пугает. Буду с тобой до конца".
Есть такое выражение в женских романах, которыe я любила почитывать, никому в этом не признаваясь, поскольку это считается интересом необразованных людей: "Что-то шевельнулось в ее трепетной душе".

Oно как нельзя лучше, описывало то, что произошло со мной, когда я поняла бессловесный разговор этих двоих. Между ними зажглась и закружилась шаровая молния, состоящая из мощного заряда бесконечной нужды друг в друге и не менее бесконечной преданности. Словами всю эту энергию выражать было бы глупо и бесполезно, но рук Джеймса Уилсона и оттаявшей улыбки доктора Хауса хватило, что бы y меня начали подкашиваться ноги и холодеть пальцы. Любопытно, что может сотворить с человеком искреннeе проявление теплых чувств.

Мне начало казаться, что я слышу таинственную молитву, не предназначенную для посторонних ушей, и готова была поклясться, что где-то вдалеке задрожали гитарные струны и сладким голосом Джеффа Бакли запелись печальные, но полные надежды строки:

Не ждал услышать стон ночной.
Не ждал увидеть свет земной,
Холодной и разбитой Аллилуйи.

— Ну, я пойду, приготовлю чай, — неловко сказала я, лишь бы поскорее смыться с этой интимной сцены.
— Терпеть не могу чай, — заявил доктор Хаус. — Если хотите быть полезной, доделайте начатую маргариту. А еще лучше возьмите под белые ручки доктора Уилсона и уведите его туда, откуда он пришел. И не забудьте принести Геймбой, нужно же калеке чем-то себя занять.
Я ушла в кухню. Маргариту делать я не умела (мама хоть и увлекалась коктейлями под бридж, да и не только под бридж, если уж быть до конца честной, но открыто не поощряла употребление алкоголя), однако кофе заварила, заодно вытерла вонючую лужу на полу и собрала осколки стекла. Подняла перевернутый стол и инвалидное кресло. Остановилась. Посмотрела на эту штуку, холодно ощетинившуюся хромовой отделкой. Вот ведь странно, что за три месяца обучения физиотерапии, ни разу не приходило в голову испытать этот предмет на себe.
С непонятным волнением уселась, приноравливаясь к холодным вертушкам колес. Покаталась взад-вперед по кухне, наткнулась на столик, с трудом развернулсась, доехала до порога и застряла. Вернулась к шкафам над раковиной, и решила попробовать открыть верхий ящик, что никак не удавалось. Попыталась дотянуться до лежащей на полу швабры, тоже не получилось.

Я представила автомобильную катастрофу, сирены, больницу, перепуганную маму над моей койкой. "Ты больше никогда не сможешь ходить!" — надрывалась она, а Джеймс Уилсон безутешно рыдал в обнимку с братьями. Потом меня повезли на этом кресле в реабилитационный зал, где Роджерс опутывала меня жуткими кожаными ремнями и, нажимая на рычаг, ставила на неработающие ноги. Не в силах все это вынести, мама убегала из зала и умоляла простить ее слабость, ей нужно было подумать о себе, у нее встреча с психотерапевтом. Я оставалась наедине с Роджерс, которая своим армейским тоном требовала не сдаваться и верить в себя. Мне уже ничего не хотелось, только спать, спать, и чтобы все ушли и оставили меня в покое. И когда Джеймс Уилсон пришел забирать меня домой, мне стало бесконечно стыдно, я не могла смотреть на него снизу вверх, и тошно становилось от его ласковых глаз и все понимающей всепрощающей улыбки. Мне захотелось ударить его ногой, но нога не поднималась, и я стала кричать, и требовать, чтобы он ушел, чтобы больше никогда-никогда не приходил, потому, что я теперь не человек, а только половина человека, и потому, что я ни за что не посмею обрекать его на такую участь.

Тогда Джеймс отошел в сторону, и я увидела ослепительный свет, льющийся из окoн зала, но этот свет тут же заслонился чьим-то высоким силуэтом: "Хорош хандрить, большое дело две ноги. Не всегда получаешь то, что заслуживаешь. Скажи спасибо, что сохранила разум. Стивен Хокинг покорил научный мир, а он даже разговаривать не может. Раньше попытайся что-то исправить, нытье всегда успеется". Фигура взяла меня за руку, и показалось, что вместо ног у меня отрастают колеса, и я покатила, влекомая этой рукой, далеко-далеко, далеко от мамы, от Роджерс, от прозрачных стен госпиталя...
— ...щаться в больницу, — до моего рассудка долетел обрывок фразы. Джеймс Уилсон ласково теребил за плечо, и с присущим ему участием смотрел на меня.
— Нет, нет, я не хочу, уйдите, оставьте меня в покое! — завопила я.
— Что за истерика? — раздался голос из другой комнаты. — Уилсон, такими темпами тебя надолго не хватит. Bспомни о жене, негодник.
Я все еще сидела в кресле, с ужасом ощущая текущие по лицу литры слез.
— Вы заснули, вам приснился кошмар. Все прошло, это всего лишь сон. Представляю, как вы перенервничали. Хаус прав, я осел, не должен был вас сюда приводить, это моя ошибка.
— Нет, что вы, все в порядке, я в полном порядке, — я принялась утирать нос рукавом свитера. Как и следовало ожидать, Джеймс Уилсон достал из кармана носовой платок. "Кларк Гейбл" — проскользнувшая мысль невольно вызвала улыбку.
— Вот и хорошо, вы уже улыбаетесь. Вставайте, надо ехать.
Ну да, я все еще сидела в кресле. Я поднялась, и с огромным облегчением ощутила твердый пол под собственными здоровыми ногами.
— Можно я попрощаюсь с доктором Хаусом?
— Думаю, что да, но ответственность за последствия на себя не беру. — Я направилась в гостинную, где нашла доктора Хауса в той же позе на диване с Геймбоем в руках.
— Явление Христа народу, — не отрываясь от игрушки, провозгласил лежащий — Вам приснилось крушение на Титанике и трагическая смерть Леонардо ди Каприо, пока вы пытались изготовить сверхсложную алхимическую формулу под названием "Маргарита"?
Допустим, что я пропустила эту фразу мимо ушей.
— Доктор Хаус, вы обязаны вернуться на курс реабилитации, — со всей доступной мне строгостью заявила я.

Роджерс нахмурилась, но ругать, почему-то не стала. Даже наоборот, кажется, она была мной довольна. Я взахлеб рассказывала о наших похождениях на дому у пациента.
— И что же теперь с ним будет? Доктор Хаус решил забросить реабилитацию, он совсем беспомощный. Его необходимо сюда вернуть, понимаете? И Доктор Уилсон, он же не будет все время с ним возится. Нет, мисс Уорнер не должна была уходить, она была его поддержкой и опорой, и несмотря на некоторые разногласия, у них были хорошие отношения, я сама видела. Очень жаль, что она не проявила еще немного терпения. Очень, очень жаль! —Роджерс, как обычно, слушала не перебивая.
— Наконец в вас проснулись человеческие чувства, Бельски. Это не может не радовать, — сухо сказала шеф. — Только теперь вам придется научиться их приструнять и помнить, что пациенты - это всего лишь пациенты, и вам следует соблюдать этические границы и не допускать их в вашу личную жизнь.
— Но мисс Роджерс, вы не понимаете, если мы не вернем доктора Хауса, он совсем зачахнет!
— И это печалит меня не меньше вашего, но оконачательное решение остается за пациентом, и не в наших силах на него влиять.
— Но я могу на него повлиять!
— Не смешите меня, Бельски. Надеюсь, вы уже почитали Кублер-Росс? — конечно, я этого не сделала, но с готовностью закивала. — Вот и хорошо, теперь можете начать изучать Дональда Винникота. Обратите внимание на его теорию о фантазиях о всемогуществе.
— Никаких фантазий я не испытываю. Я уверена, что доктору Хаусу нужно и можно помочь. — Роджерс сняла очки.
— Доктору Хаусу может помочь только сам доктор Хаус.
— Нo oн не хочет себе помогать. Eму доставляет удовольствие погрязать в своем несчастье, и я заметила за ним суицидальные наклонности. Думаю, что он латентный мазохист. — Моя очередная попытка использовать научную терминологию успехом не увенчалась, и шеф снисходительно покачала головой, возвращаясь к своим бумагам.
— Хоть кое-что вы и поняли, многое осталось для вас в потемках.
— Что вы имеете в виду?
— Я вам говорила неоднократно, доктор Хаус - очень сильный человек.
— Глупости, — вырвалось у меня. Но шеф даже не нахмурилась, только глаза превратились в щелочки. - Я хотела сказать, что доктор Хаус может и был когда-то сильным, но теперь у него ничего не осталось, он самый несчастный человек на земле!
— И поработайте над вашей склонностью к преувеличениям.
— Я не преувеличиваю. Вы должны были видеть его там у себя дома, он даже кофе себе не может самостоятельно приготовить.
— Добро пожаловать в мир инвалидности, Бельски.
— Но так не должно продолжаться, так нечестно!
— Нечестно отнимать у меня рабочее время пустыми разговорами. В вопросах жизни и смерти честность никакой роли не играет.
— Неужели у вас нет ни капли жалости к человеку, лишенному всего? — Роджерс отбросила в сторону бумаги.
— Жалость — это последнее, что нужно доктору Хаусу, это раз. Я понимаю, что вам необходимо кого-то обвинить в происходящей на ваших неопытных глазах трагедии, которую по счастливой случайности, вам наконец удалось осознать. Необходимость найти виновного объясняется вашим желанием внести порядок и смысл в беспорядочный и лишенный логики мир. Но попытки эти ни к чему не приведут, а только помешaют вам осознать и принять тот факт, что на свете горе приходит без причины, и может случайно накрыть и ваших близких и вас, это два. Вы выдумали, что у доктора Хауса ничего не осталось, и только вы сможете спасти ущербного человека от горя. Но это неверно вдвойне. Во-первых, вы возомнили себя Жанной д'Арк, а это, по меньшей мере, глупо. Bо-вторых, у доктора Хауса есть такой друг, даже тень которого я желаю нам всем. И еще у доктора Хауса есть великолепный дар. И оба этих фактора являются отличным прогнозом на выздоровление, и это три. Так что не спешите хоронить человека, и тем более не спешите лезть не в свое дело. Разговор окончен, вас ждут пациенты.

Кто такая Жанна д'Арк я понятия не имела, но этот отсыл покaзался мне особенно оскорбительным. Я гордо вышла.
Убедить меня шефу не удалось, и я решительно направилась в кабинет главврача.

Доктор Кадди тоже сидела за бумагами, но в кабинет впустила, благожелательно улыбаясь. Надо сказать, что вкус у этой женщины был отменный. Oбтягивающая красная юбка из зимней коллекции Дольче и синяя блузка от Диора с глубоким вырезом могли соблазнить кого угодно. Правда, меня немного раздражало, что ей позволено расхаживать по больнице в таком виде, тогда как меня заставляли напяливать жуткую бесформенную розовую пижаму. Но я не теряла надежды щегольнуть в любимом черном платье перед Джеймсом Уилсоном. Возможно, такой случай представится на рождественской корпоративной вечеринке.
— Чем могу вам помочь, Бельски? — оторвала меня от размышлений директор.
— Доктор Кадди, я должна поговорить с вами о докторе Хаусе, — директор заметно оживилась и сложила руки на столе.
— Слушаю вас.
— Я думаю, его необходимо вернуть на реабилитацию.
— Полностью с вами согласна, — такого подхода я не ожидала и не знала, что дальше сказать, потому что у меня была заготовлена убедительная речь. Неловкое молчание повисло в кабинете, но доктор Кадди умела создавать приятную атмосферу, и улыбнулась мне.
— Значит, вы знаете, как это сделать?
— Нет, — призналась директор. — А вы?
Вопрос застал меня врасплох, об этом я как-то не подумала.
— Тоже нет. Я думала, вы сможете что-нибудь придумать. Мне показалось, доктор Хаус вас очень ... уважает.
— Доктор Хаус уважает головоломки, которые я иногда ему подсовываю, но не могу же я постоянно занимать его мозги, у меня много дел и мало интересных случаев.
— Я думаю, вы должны найти, чем занять его мозги.
— Блистательная мысль.
— Вы иронизируете? — догадалась я. Почему-то всем вздумалось применять ко мне покровительственный тон.
— Не совсем. Ваше проявление участия в судьбе пациента весьма похвально, и радует меня лично, поскольку доктор Хаус очень... дорог мне. — Она сделала короткую паузу. — Вижу, что не ошиблась в вас, да и сам Хаус не раз отзывался о вас в наилучшей форме, доступной ему. Помнится, он даже рекомендовал предложить вам постоянный пост по окончании учебы. Сказал, что вы хоть и полный неуч, и слишком эмоциональны, но у вас есть забавляющая его склонность не учиться на собственных ошибках и ассоциативное мышление. Поверьте, это лучший комплимент, который вы когда-либо услышите от доктора Хауса.

Последнее предложение было излишним. Я и так сидела с недоумением на лице, хлопая глазами.
— Я вас удивила?
— Угу, — только и смогла я промычать.
— Да, доктор Хаус не отличается любезностью в обращении, но тем не менее иногда в нем проявляются отблески человечности, — доктор Кадди чему-то засмеялась. Потом стала снова серьезной. — Вам известно, что доктор Хаус и Стейси ... мисс Уорнер, решили оборвать отношения. Как вы, должно быть, понимаете, это решение повлияло на мотивацию вашего пациента прилагать усилия к выздоровлению.
— Решили? Да это она его бросила. Бросила в самый трудный жизненный момент.
— Понимаю, что имел в виду Хаус, говоря о вашей эмоциональности. Я бы не стала судить ее так строго. Не знаю, кто еще смог бы столько времени выдерживать Хауса даже здорового, не говоря о больном.
— Доктор Уилсон может.
— Джеймс... — задумчиво протянула главврач. — Да, пожалуй, вы правы. Он может.
— Я бы тоже смогла! — вдруг вырвалось у меня. Со мной происходило неладное. Я чувствовала, что теряю контроль над своими мыслями и словами. Из глотки вырывалась невообразимая чепуха, в которую я даже не верила. Мне очень захотелось все это обсудить с мамой, но я была уверена, что она ничего не поймет, и станет предлагать взять отпуск и съездить на лыжный курорт. Доктор Кадди удивленно взирала на меня своими прекрасными синими глазами. Может, на месте мамы, она бы поняла.
— Что я слышу, Бельски?
— Я имела ввиду ... что ... что доктор Уилсон вызывает у меня восхищение, и я очень надеюсь, что он сможет... выдержать, вот.
— Вы отклоняетесь от темы, — строго сказала директор.
— Нет... я ... я .. в общем, я подумала, что доктору Хаусу очень нужны люди, которые могли бы его вытерпеть.
— И вы, также подумали, что можете заполнить место этих людей.
— Нет, что вы, я так не думала, мне это вовсе ни к чему.
Мои щеки, наверное, приобрели цвет пижамы.
— Бельски, мы с вами сделаем вид, что я плохо расслышала фразу, и поверила вам. Возвращайтесь на смену, и постарайтесь сосредоточиться на вашей практике и обучении. Если мне будут известны новости о докторе Хаусе, я дам вам знать.
Я была безмерно благодарна доктору Кадди за проявленный такт и с облегчением вышла из кабинета. Постояла пару секунд, прислонясь спиной к стене. Липкие волны смущения склеивали кишки. Что это было? - cпрашивала я себя, но ответ мне был недоступен. Возможно, действительно стоило съездить на курорт.

Если вы думаете, что на этом мои безумства окончились, то глубоко заблуждаетесь. Разыскав адвокатскую контору, в которой работала Стейси, я выведала адрес ее нового временного жилья, и тем же вечером отправилась туда.
Стейси стояла на пороге, уперевшись виском в ледяной косяк. То, что читалось на ее лице, трудно было назвать удивлением, скорее усталостью и разбитостью.
— Добрый вечер, мисс Уорнер.
— Ничего доброго в нем нет, Рене.
— Впустите меня, пожалуйста, мне необходимо поговорить с вами о докторе Хаусе.
— У меня нет сил, — вздохнула Стейси, и с ее губ сорвалось облачко пара.
— Представляю, как вам трудно приходится, но у доктора Хауса сил еще меньше. Ему нужнa помощь.
— С каких это пор вы заделались социальным работником?
— Я очень хочу ему помочь, по-человечески. Он так одинок.
— Он не одинок, у него есть Джеймс. Кроме того, он любит одиночество.
— Доктор Хаус перестал приходить на физиотерапию.
— Значит, он забросил? — проблеск тревоги появился, но тут же потух в глазах. — Не удивительно, следовало ожидать, он искал подходящий предлог, чтобы избавить себя от этого унижения.
— Но он просто обязан вернуться, и я думаю, тут все зависит от вас. Только вы сможете его уговорить помочь самому себе. Вы так нужны ему!
— Я ему не нужна, ему нужен объект для обвинения.
— А, понимаю, так мир будет казаться менее бессмысленным и более логичным, —выдала я. Hочной снег заблестел в глазах Стейси.
— Послушайте, чего вам от меня надо?
— Я всего лишь хотела попросить вас вернуться к доктору Хаусу, хотя бы на время, до успешного завершения реабилитации. Я хочу, чтобы вы пришли к нему, обняли, утешили, и обещали, что все будет хорошо.

Я протянула Стейси платок Джеймса Уилсона, но она лишь махнула рукой, и захлопнула дверь перед моим носом.
Я постояла несколько минут за дверью. Посидела на замерзшем крыльце. Покрутилась по улице и в полном отчаянии поехала домой.

Сейчас, вспоминая тот день, я понимаю, что действовала неадекватно, поступками своими не владела, и мое самообладание былo нарушенo нарастающим жаром.
Когда я зашла домой, мама еще не спала — читала "Космополитен" с бокалом в руке. Завидев меня, стакан поспешно убрала и накрыла журналом. Улыбнулась. Потом, наверное, испугалась моего вида, сделала страшные глаза, потрогала мой лоб ладонью и повела наверх.

Помню, как она раздевала меня, купала в горячей ванне, укладывала в теплую постель. Помню, как безутешно я ревела, и спрашивала ее, почему она бросила папу, и даже ни разу не всплакнула по этому поводу. Я, кажется, кричала на нее, обзывала предательницей и трусихой, говорила, что нельзя оставлять любимых в беде, особенно когда они больны и умирают.
— Тише, тише, все хорошо, никто не умирает, — мама гладила меня по руке.
Но я гнула свое, и захлебываясь в слезах, утверждала, что иногда люди специально гонят любимых от себя, чтобы проверить их на прочность, и что самое страшное, что может быть, это любимый, не выдержавший экзаменa и удравший, поджав хвост. И что хуже, чем смерть — потеря веры в людей.
— Рене, милая, у тебя высокая температура, давай отвезем тебя к врачу, — говорила мама, и я видела, что и в ее глазах зарождаются слезы. Это невиданное зрелище мне открывалось впервые. Мама никогда не плакала.
— Не хочу врачей, никаких врачей, только Джеймса Уилсона. Но он онколог, он не сможет меня вылечить от температуры, — горячилась я.
— Что еще за Джеймс Уилсон? — спрашивала мама, а я ревела еще громче.
— Он самый добрый, у него умирают дети, у него умирает друг, у него есть жена, но он ее не любит, нет-нет, я знаю точно.
— Рене, постарайся успокоиться и заснуть, — но я не унималась.
— Джеймс Уилсон, я хочу Джеймса Уилсона!
— Ты бредишь, Рене, не знаю никакого Джеймса Уилсона.
— Он настоящий, он, правда, самый настоящий друг. Твои друзья не настоящие, они только и делают, что разговаривают о деньгах, любовницах и новых машинах. И о бридже. Ни у кого нету настоящиx друзей. Только у доктора Хауса. — Тут я совсем потеряла контроль, обняла маму и завыла в ее пахучий затылок. — Я не хочу жить в мире, где людям так больно. Ты не представляешь, как ему больно. Это невозможно видеть, невозможно слышать. Так нельзя, так не бывает! Мама, мамочка, зачем Бог заставляет людей мучиться и страдать?
— Ты совсем, как ребенок, Рене. Неужели это на тебя так странно влияет практика? — мама покачивала меня в своих руках. — Помнишь, как говорил Раббай Голдман: Бог никогда не посылает людям больше испытаний, чем они могут выдержать.
— Раббай Голдман - жирный карьерист, он ничего не понимает.
— Чего он не понимает, Рене?
— Что бога нету, и не было никогда. Ничего нету. Только глупые случайности и человеческий выбор. А он всегда хуже некуда.
— Рене, что ты такое несешь? Перестань, пожалуйста, и ложись спать. Я принесу тебе горячего молока.
— Не хочу молока! Не хочу ничего! Хочу, чтобы доктор Хаус выздоровел и перестал мучиться.
— Я не знаю, кто такой доктор Хаус, но думаю, что тебе необходимо взять отпускные и поехать куда-нибудь на Карибы. Я с удовольствием съезжу с тобой. Мы отдохнем. Там теплое ласковое море, катера проплывают между оcтравами. Возьмем с собой кучу книжек в бумажных обложках и купим разноцветные купальники. Тебе желтый, а мне зеленый. Ляжем на песок, наденем темные очки, будем смотреть на небо, загорать и ни о чем не думать. Ни о каком страшном докторе Хаусе.
— Он не страшный, — засыпая, пробормотала я, — он красивый.

С температурой 104 я провалялась больше недели, но к врачам ходить отказывалась. Брат по телефону консультировал маму, которая боролась с жаром, и все причитала, как можно без пальто разгуливать в такой мороз.
Я проболела Рождество и корпоративную вечеринку, которую так ожидала. Раньше, наверное, очень бы расстроилась по этому поводу, но теперь мои мысли и мой бред были заняты совершенно другим.

Кошмары продолжали терзать и днем и ночью, и даже на яву мое больное воображение не давало покоя и вырисовывало высокую скалу, падающего на меня доктора Хауса, тянущего за собой в пропасть. Я вздрагивала, когда мы оказывались на дне ущелья и истекали кровью, ожидая смерти, которая никак не наступала. Тут приходил спасительный Джеймс Уилсон и выстреливал в нас из автомата М-16, такого, как в фильмах про Вьетнам, и можно было спокойно умереть и не чувствовать боли, раздирающей на части все клетки.

Иногда я требовала у мамы позвонить доктору Хаусу, или хотя бы Джеймсу Уилсону, чтобы узнать, как у них дела. Но вместо этого мама позвонила Роджерс, и знакомым мне учтивым, но не допускающим возражений тоном, принялась выспрашивать, что такого они со мной сделали на занятиях, и, рассыпаясь в любезностях, угрожать судом.

Я замахала на нее руками, после чего мама вышла и закрыла за собой дверь. О чем они говорили, я не знаю, но когда мама вернулась, у нее были очень задумчивые глаза, и она рассеянно чмокнула меня в щеку.

Мне не терпелось поскорее выздороветь и вернуться в Принстон Плейнсборо. Пришлось осознать, что я скучаю по пациентам, по шефу и по кирпичному зданию со стеклянными стенами кабинетов. Про остальное думать не хотелось. Прийдя наконец в себя, я зареклась позабыть всю эту историю, углубиться в чтение, экзамены и интенсивное обучение выбранной профессии.

Я вышла на практику шестого января. В мире ничего не изменилось, и было по-прежнему морозно и скользко.
Первое, что я увидела у главного входа в больницу, было доктором Хаусом в вязаной шапке и клетчатом шарфе, сидящем в своем неизменном кресле. Издали он напоминал бомжа. Подойдя ближе, я увидела, что он вертел в руках нечто, похожее на металлическую дощечку.

Сердце страшно билось. Мне ведь стало казаться, что человек этот не реален, а плод моего больного воображения, раздувшего его до мифических размеров. Но вот он сидит тут, все с таким же полузадумчивым, полушутливым видом. Совершенно реальный, и вроде бы даже довольный.

Я была еще неокрепшей от болезни, и, наверное, поэтому, пошатнулась, подскользнулась и полетела прямо на него.
— Осторожнее! — он инстинктивно вытянул руки и поймал меня за талию. — Глаза надо иметь, когда решаете пикировать на ... О, так это же вы. Чуть было не узнал, от вас осталась половина недоразумения.
— Я болела гриппом, — сказала я, смущенно поправляя куртку.
— Бедняжка. Что же не позвонили? Я бы прописал вам лошадиную дозу нуждающихся в вас инвалидов.
— А как вы? И что вы тут делаете?— не обращая внимания на иронию, спросила я.
— У меня все настолько отлично, что я решил прогуляться ясным январьским утром по городу, насвистывая английские народные песни. Но тут мне повстречалась доктор Лиса Кадди, которая решила утащить меня в постель. Я долго сопротивлялся и говорил, что не готов к серьезным отношениям, потому что сердце мое разбито вероломной Стейси. Но доктор Кадди так настаивала, что пришлось все же согласиться. Ведь я истинный джентельмен. В награду за удовлетворение ее грязной похоти, доктор Кадди вручила мне табличку, которую я должен повесить на двери своего нового кабинета главы диагностического отделения. И не делайте такие удивленные глаза. Сомневаетесь в моем мужском достоинстве? Зря, очень зря. Как бы там ни было, диагност на коляске имеет непривлекательный вид, и может, не дай бог, вызвать у больных недоверие. Мало того, недоверчивые больные могут начать лгать и увиливать от жестокой правды, не желая делиться вкусными симптомами с покалеченным врачом, вследствии чего их ожидает неминуемая смерть. Или еще того хуже, репутация нового диагностического отдела может пошатнуться, еще не зародившись, и вкусные симптомы вообще не появятся, и больные умрут так и не поняв, что с ними. А представьте себе, как гениальный диагност будет увиливать на инвалидном кресле от кулаков особенно расшалившихся пациентов? Нет, подумал я, так не дело. От этого кресла нужно как можно скорее избавиться. Исключительно ради будущих больных.

Я молча кивала, пытаясь сдержать радость, рвущуюся из меня стаей бабочек. Мне хотелось расцеловать доктора Хауса в обе щеки, схватить его за руки и сказать, что это лучшее решение, которое он мог принять. Хотелось обнять его, уткнуться носом в шарф и узнать, чем он пахнет. Но вместо этого я сказала: "Очень хорошо".
Доктор Хаус странно на меня посмотел.
— Я думал, вы будете убиты горем, что заполучили такой подарок в экзаменационный период. Или броситесь обниматься от радости. Или на худой конец помчитесь делиться успехами к Уилсону. Вы меня разочаровываете.
— Я очень рада.
— Серьезно? Не похоже. Думаю, вы были бы гораздо радостнее, вернись несносный пациент на лечение исключительно благодаря вам.
Впервые за все время нашего знакомства доктор Хаус неверно истолковал выражение моего лица. Но мне не хотелось его огорчать.
— Давайте я отвезу вас наверх.
— Вот это лишнее, — доктор Хаус стремительно завертел колеса, и я побежала следом.
В лифте он рассматривал парочку целующихся низкорослых китайцев.
— Если вы не прекратите запихивать язык в рот своей подруге, она заразиться от вас герпесом, — изрек он, выезжая за двери.
Я примирительно улыбнулась ошарашенной парочке, тщательно вытирающей открытые рты.
— Доктор Хаус - глава диагностичeского отделения, — с гордостью сообщила я.

Я успешно сдавала экзамены, но разрешенным отгулом от практики не воспользовалась, к заметному удовлетворению Роджерс. Она даже назвала меня по имени, поблагодарив за такую жерту в трудные зимние дни.

Жертвой это ничуть не являлось, но мне не хотелось ее разубеждать. В госпиталь я ходила, как на праздник с глупой улыбкой. Доктор Кадди, завидев меня, сдвигала брови и советовала уделить больше внимания учебе. Но я справлялась.

Доктор Хаус тоже справлялся.
Теперь к нам его привозил Джеймс Уилсон, который все еще выглядел утомленным, но немного поправившимся. Доктор Хаус выхватывал у него из рук начатые сендвичи, советуя последить за фигурой.

Джеймс Уилсон просиживал в зале, зарывшись в новогодний бюджет, пока его друг делал ошеломляющие успехи. Он уже начал делать упражнения ЛФК и потихоньку выбирался из кресла на брусья. Роджерс даже доверяла мне наблюдение над ним, пока он делал первые неловкие шаги. Первый шаг, второй, третий.

Сказать, что это давалось ему легко, значило бы солгать. Он прилагал нечеловеческие усилия, превозмогая слабость и боль, очень уставал после пяти минут стояния, но никогда не жаловался. Мне было не трудно его страховать, поскольку стоило ему сделать один неверный шаг, как Джеймс Уилсон мигом оказывался рядом, хватал его и ставил на ноги. При этом кипа бумаг разлеталась в разные стороны, и потом мы долго собирали их, ползая по полу на карачках, а Джеймс долго извинялся.

Иногда бывали дни похуже. Тогда мы оставляли доктора Хауса в покое, и он просто сидел в углу в обнимку с новым выпуском "Натуральной Медицины", ругался на нестандартизованные методы бездарных исследований, и механически проводил рукой по бедру. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Этот жест стал своего рода сигналом, что нога у доктора Хауса сегодня особенно болит, настроение паршивое, викодина проглочено больше обычного, и вообще лучше держаться от него подальше.

После процедур, доктор Хаус уезжал в свой новый просторный удобно оборудованный кабинет, отделенный гипсовой стеной от кабинета Джеймса.

Я узнала, что пациенты выстраивались в очередь на прием к доктору, который постоянно капризничал и не желал рассматривать более одного дела в неделю. Слух о несносном диагносте поплыл по всей больнице, и медсестры начинали злобно шептаться, стоило ему проехать по коридору.

Доктор Кадди очень нервничала и, решительно забегая в зал, называла докторa Хауса восьмилетним ребенком, требуя чтобы он извинился перед очередной пациенткой, которой посоветовал отдать свое чадушко в детдом. Но, завидев доктора Хауса, ковыляющего на костылях по дорожке, смягчалась, брала его за локоть, терпеливо и медленно шагала рядом.

Когда она нехотя уходила, сославшись на неотложные дела, доктор Хаус принимался разглагольствовать о преимуществах его бытности инвалидом, не забывая обратить внимание доктора Уилсона на достоинства юбки главврача. Джеймс Уилсон отшучивался и призывал доктора Хауса сосредоточиться на ходьбе.

Часто мысли доктора Хауса блуждали где-то далеко, и взгляд был отсутствующим. В такие моменты он хватал у сопротивлявшегося Джеймса Уилсонa фломастер и первую попавшуюся бумагу (непременно оказывающуюся самым важным расчетом), и записывал жирными буквами в ряд незнакомые слова, которые потом вычеркивал одно за другим.

Когда доктор Уилсон был особенно загружен работой, доктор Хаус усаживал меня напротив и начинал быстро говорить непонятные слова, используя сложные метафоры из мира спорта и насекомых, и требовал накидывать версии. Чаще всего, я сидела молча и кивала, что невероятно раздражало доктора Хауса, и он швырял в меня то фломастер, то игрушку йо-йо. Утверждал, что гораздо вероятнее выиграть главный приз в национальной лотерее, чем получить озарение с помощью меня, и говорил, что я не только полное недоразумение, но и соображаю как земноводное в спячке.

Все это называлось научным словом: "дифдиагноз".
Порою "дифдиагноз" проходил во время упражнений, и тогда доктор Хаус становился совсем неупрaвлямым, порывался куда-то бежать и непременно оказывался поверженным на землю.

Но тогда глаза его светились пророческим светом, он называл себя козлом и искренне удивлялся, как же до него раньше не дошло, что у алкоголика не цирроз печени, а всего лишь аллергия на аллюминий. Bедь и ребенок с синдромом дауна мог догадаться, что алкоголик оказывался не просто алкоголиком, но и трансгендериальным трансвеститом, и использовал дешевую косметику выступая в гей-барах по ночам.

Со временем я начала разбирать некоторые термины, сыпавшиеся пулеметной очередью из доктора Хауса. Я уже знала, что волчанка никогда не оказывается правильным диагнозом, что хорея Хантингтона неизлечима, и что болезнь Паркинсона напрямую связана с шизофренией и какими-то таинственными базальными ядрами, которые представлялись мне похожими на литые метательные шары, которые швыряли тяжелые атлеты, показанные по телевизору во время летней олимпиады.

Я познакомилась с железнодорожным работником Финиасом Гейджем, близким другом всех студентов медицины. Узнала, что малоизвестный итальянский режиссер Федерико Феллини, фильмы которого крутят ночными сеансами в безлюдных синематеках, куда наведываются только проститутки с клиентами, болел странным синдромом Oдностороннего Пространственного Игнорирования, что породило серию рисунков, изображающих только левую половину человека, которые теперь почему-то продаются на аукционах за бешеные деньги.

Еще я узнала, что греческий бог медицины, Асклепий (у них там было много богов в древней Греции), подобно доктору Хаусу, тоже был инвалидом, чем доктор Хаус, по всей видимости, очень гордился, и даже порывался поставить его бюст у себя в кабинете. Я не поленилась и порылась в интернете, ища изображение этого бога. Но на доктора Хауса он вовсе не походил, ибо был больше похож на тех тяжелоатлетов с ядрами и имел густую копну кудрявых мраморных волос.

Однажды доктор Хаус пожаловался, что Джеймс развелся с женой и перевез все свои вещи в его квартиру, и что теперь там негде бегать на перегонки и остается только играть в прятки. Ныл, что теперь Уилсон никогда не съедет, и доктор Хаус обречен на веки вечные выслушивать нравоучения и психоанализ по Фрейду.

Странным было то, что меня это известие не порадовало. И хотя я до сих пор мечтала привести Джеймса к маме на воскресный бранч, дальше этого благостного видения мои фантазии не распостронялись. Мурашки восстали против меня и наглым образом переметнулись к другому объекту.
Когда наступил новый семестр, я все еще пыталась убедить себя, что доктор Хаус вызывает во мне строго профессиональный интерес, и что когда мой пульс начинает зашкаливать при виде долговязой фигуры, плавающей в бассейне со спасательным жилетом, это симптом интеллектуального и не какого иного возбуждения.

Тем не менее, с содроганием приходилось признавать, что, несмотря на ускоренное когнитивное разитие, во мне параллельно совершало стремительные скачки развитие совсем другого качества.

Признавать этот факт я научилась путем дедуктивного мышления, который использовал доктор Хаус при своих размышлениях. Он говорил, что главное в диагнозе — прийти к самому экономному пути, объясняющему все явления. По латыни это называлось "принципом редукционизма" или бритвой Оккама. Я не знала, кто такой Оккам, но раз доктор Хаус так хвалебно о нем отзывался, следовательно, был он человеком не глупым. Я решила атаковать проблему эмпирически. Вооружившись карандашем и блокнотом, я записала все ассоциации, возникающие у меня при мысли о докторе Хаусе, что называлось по-научному "филологической петлей".

Ведь доктор Хаус ну никак не мог быть обьектом для моего обожания. Во-первых, он был старше меня в два раза, и вообще иногда напоминал папу. Во-вторых, говоря объективно, ничего привлекательного и, тем более, сексуального в нем не было.

Ну, посудите сами, что может быть итересного в хромоногом небритом лысеющем ворчуне, со слишком длинным расстоянием между носом и верхней губой, со слишком тонкими губами, с глазами навыкате и лбом в плотной паутине морщин?

И, тем не менее, подумав об этом и воскресив перед глазами внешность этого человека, мне вдруг стало невыносимо больно и грустно, сердце забилось чаще, кровь прилила к капиллярам на щеках, и наблюдалось легкое головокружение. Я уже знала, что все это является реaкцией автономной нервной системы на внешний пугающий раздражитель. Но от этого логического объяснения легче не стало. Короче говоря, Оккам мне не помог, и оставалось признать, что со мной происходят не поддающиеся объяснению феномены.

К радости от прихода в больницу примешался панический страх, и когда Роджерс впервые поручила мне сделать массаж доктору Хаусу, я попробовала отказаться, под предлогом неумелости, но шеф стояла на своем.

Таким образом, я вынуждено оказалась в непосредственной близости к объекту, и дрожащими руками начала растирать поврежденный участок ноги, который на удивление больше не шокировал меня и не вызывал приступoв тошноты. Доктор Хаус сначала настороженно наблюдал за мной, но потом расслабился и ушел с головой в свою благословенную "Натуральную медицину". Иначе, он бы непременно заметил мои пылающие уши и частое дыхание.

Когда пытка закончилась, и доктор Хаус по своему обыкновению меня не поблагодарил, я побежала в туалет, и по пути натолкнулась на Джеймса.
— Хотите сегодня вместе поужинать? — огорошил он меня.
— Как? А как же доктор Хаус?
— Хаус перебьется, нам нужно поговорить, — я не знала, что шокировало меня больше — само предложение, или желание Джеймса провести вечер без закадычного друга.
— О’кей, — недолго думая, согласилась я, ибо терять мне было нечего, a довольная мамина улыбка представлялась весьма заманчивой.

Доктор Уилсон забрал меня из дома, а мама подглядывала из-за занавески.

Я наконец одела свое черное коктейльное платье, высокие шпильки и нацепила на плечо замечательный алый Луи Виттон, подарок жены брата.

Джеймс же нарядным не выглядел, по крайней мере, не более нарядным, чем обычно. Я немного засмущалась, но когда он открыл передо мной дверцу машины и сделал комплимент туфлям и сережкам, немного расслабилась. В конце концов, я могу раз в жизни позволить себе хорошо выглядить, даже если планы кавалера отличаются от моих. А впрочем, никаких особых планов у меня не было, и я провела целый день в догадках, о чем хотел со мной поговорить доктор Уилсон.

Мы пошли в дорогой итальянский ресторан. Джеймс заказал бутылку Кьянти разлива 1995-ого. В винах я не разбиралась, и в этом положилась на него. Соблюдая диету, я заказала салат из листьев роккулы без масла. Джеймс подозрительно на меня посмотрел, и затребовал четырехсотграммовый антрекот.

Когда заказ был сделан и вино разлито по бокалам, Джеймс серьезно и ласково на меня посмотрел. Я заулыбалась, ожидая, что он расскажет, как тяжело ему приходится без жены, и начнет выспрашивать, как я отношусь к отношениям и чего ожидаю от партнера.

Вместо этого он просто поставил диагноз:
— Вы влюбились в Хауса.
Я поперхнулась вином, и долго, очень долго вытирала пятно с лифа платья.
— Прошу прощения, если я слишком резко высказался, просто не имело смысла тянуть резину. Я и так достаточно долго сдерживался, и не хотел ничего говорить, но теперь это стало просто необходимым.
— Почему вы так решили? — наконец смогла выдавить я из себя.
— Ну, это совсем не сложно, и не надо быть Хаусом, чтобы заметить, как вы на него смотрите.
— Как я на него смотрю?
— Так, как будто весь ваш мир замкнулся на нем, как будто он герой вашего самого любимого фильма.
Отказ, отказ, чепуха, ерунда.
— Бред.
— Я придерживаюсь другого мнения, и если дать вам время поразмыслить, уверен, что вы согласитесь со мной.
На этом Джеймс умолк и принялся плотоядно разрезать бифштекс. Время шло, но думать я не могла и к салату не притронулась. Сказать было нечего. Джеймс Уилсон был, как и всегда, прав. Но согласиться с ним значило бы подписать себе смертный приговор, а мне так хотелось пожить еще хотя бы немного, хотя бы еще пару недель любоваться издалека самым восхитительным, самым божественным и самым невозможным человеком на этой земле. Я тяжело вздохнула, и слеза упала в салат.
— Вы плачете. — Джеймс не спрашивал, он констатировал факт. — Вам больно. Вы думаете, что все понимаете в Хаусе, что сможете вытерпеть все его закидоны и сделать его счастливым, принять его таким, каким он стал, несмотря на боли, несмотря на хромоту, несмотря на скверный характер. Вы думаете, что вы лучше, чем покинувшая его Стейси, что вы не допустите к нему жалость, что ваша молодость и сила сможет его изменить.

Я так не думала, честное слово. Я вообще ни о чем не думала, я только орошала листья салата беззвучной жгучей смесью воды с карбонатом и хлоридом натрия и маленькой толикой магния. Что еще мне оставалось делать?
— Он об этом знает? — только и спросила я.
— Понятия не имею, наверное, догадывается. Но его это мало волнует. Его вообще сейчас мало что волнует, кроме головоломных симптомов. Вот если бы у вас внезапно обнаружился васкулит, возможно, он и задумался бы над вашей проблемой. Если бы вы видели его дома, вы бы не стали сомневаться в моих словах. – По всей видимости, я изобразила недоумение. — Понимаю, вам кажется, что он идет на поправку. Он и вправду делает головокружительные успехи, — теперь настала очередь Джеймса глубоко вздыхать. — Но боли его не уменьшаются, и ему приходиться признать, что отныне они будут с ним всегда. Он еще это не окончательно осознал. Рационально понял, но надежду не теряет. А надежда эта его губит. Не мешало бы ему обратиться к хорошему психотерапевту.
— Зачем? — до меня не очень доходили слова Джеймса.
— Вы не слышите меня, Рене, я понимаю, что, возможно, говорю лишнее, но это единственный способ дать вам понять, для вашего же блага, что и вам надеяться нет никакого смысла.
— Я знаю, — честно призналась я. Джеймс казался удивленным.
— Вы говорите правду?
— Клянусь сердцем матери, — совсем по-детски вырвалось у меня. Джеймс улыбнулся с видимым облегчением.
— Я всегда подозревал, что вы неглупая девушка. Мне было бы неприятно наблюдать за вашим разочарованием, и я рад, что вы все правильно поняли.
— Но это вы ничего не поняли! — обиделась я на покровительственный тон.
— Так расскажите мне, я буду рад выслушать. — Лицо Джеймса выражало бесконечную эмпатию, и настолько располагало к откровениям, что мне даже показалось, что он испытывает от этого некое извращенное наслаждение. Но мне было на это наплевать.

И я рассказала Джеймсу Уилсону о том, как его несносный друг научил меня думать, а потом чувствовать, а потом совмещать оба этих человеческих свойства. Я сказала ему, что благодаря его другу, я превращаюсь из инфантильной дурехи в человека, и что моя благодарность за это всегда будет сильнее любой любви, которую я когда-либо испытывала или буду испытывать. Я поведала ему, что теперь точно знаю, что такое дружба и как нужно ее ценить, и что я больше не верю в бога, но верю в людей.
Потом я совсем растеклась по столу, и изливала Джеймсу Уилсону все самое сокровенное. Про маму, которая становилась все более чужой. Про папу, по которому теперь очень скучала и звонила почти каждый день. Про свои фантазии о героизме и исцелении. О том, как я все визуально себе представляю, и как люблю дурацкие женские романы и романтичное голливудское кино. И даже про свое разочарование, в котором до сих пор сама себе не признавалась, разочарование от того, что не поступила на медицинский факультет.

Джеймс Уилсон внимательно слушал. Так, как никто меня никогда не слушал, ни мама, ни подруги, ни даже Роджерс. И я поняла, что у него тоже есть великий дар, и даже предположила, что, возможно, он выбрал не совсем правильную профессию, но об этом я ему не сказала.
Когда я наконец умолкла, бутылка Кьянти стояла опорожненной, оффициант наливал нам кофе, а Джеймс Уилсон накрыл мою ладонь своей.

Мурашек больше не было. Только чувство огромного и светлого облегчения.
— Да, — задумчиво протянул он, — узнаю Хауса. Только ему так удается перевернуть человеческую жизнь с ног на голову. — Но в его голосе не было ни удивления, ни зависти, ни порицания. Лишь невероятное, словами непeредaваемое понимание. — Думаю, что перед вами лежит долгая и интересная жизнь. И не забывайте, что никогда не поздно все изменить, а то и начать сначала.
— Как же так? Ведь доктор Хаус говорит, люди не меняются.
— Не меняется только тот, кто боится. Чего вы боитесь?
Я задумалась. Действительно, чего?
— Не боюсь.
— Вот видите, теперь осталось только принять решение.
Я не совсем понимала, о чем он говорит, голова плыла в алкогольном дыму, на сердце стало легко и приятно. Было такое ощущение, что я сама превратилась в невесомые листья салата и стоит подуть ветру, как я улечу в безоблачую высь. Зеленый зазубренный лист роккулы на фоне синего-синего неба. Cинего как...
— Думаю, нам пора.
Джеймс Уилсон попросил счет, расплатился и под руку вывел меня на улицу.

Таял снег, начинался март. Если бы он захотел меня поцеловать, я бы, наверное, не отказалась, но он не стал этого делать. Просто усадил в машину, застегнул на мне ремень и повез домой.

Наверное, стоило бы закончить историю на этом, но мне бы хотелось все же завершить ее настоящим эпилогом, как нас учили на литературном кружке, в который я записалась сразу после встречи с Джеймсом Уилсоном.

Еще я записалась на подготовительные курсы для пересдачи школьного аттестата и Экзамена Схоластической Пригодности.

Мама не могла нарадоваться, и всячески поощряла меня пробиваться в медицинское предобразование.

Но я решила переехать от мамы, и получила место в принстонском общежитии. По вечерам я ходила на курсы и подрабатывала официанткой в том самом итальянском ресторане, поскольку брать денег у папы больше не хотелось. Чаевые там были отменные, а хозяева оказались фанатами Федерико Феллини, и даже однажды пригласили меня в синематеку посмотреть черно-белый фильм "8 1/2". Проституток в кинозале не оказалось, зато было много богемных студентов и интеллектуального вида профессоров. Фильм мне понравился гораздо больше "Титаника", а музыка финальных кадров оказалось лучшим произведением, которое мне доводилось слышать в кино. Не чета сопливому "Мое сердце будет биться".
На учебу и практику я продолжала ходить с удовольствием — надо же было развиваться, пока я не поступила на медицинский.

Роджерс одобрила мое решение сменить профессию, но снова предупредила о необходимости соблюдать этические границы. Сказала: "Рене, я надеюсь, медицинская практика пойдет вам на пользу, и вы, наконец, научитесь справляться со своим эмоциональным миром". В ответ я сказала, что уже читаю Эллис Миллер и понимаю, как важно вовремя осознавать спасительные фантазии.

Роджерс похлопала меня по спине и предложила не терять фокус, и пока я здесь, полностью отдаться работе. Что я самозабвенно и делала.

Доктор Кадди, услышав о моем решении, заулыбалась, и посоветовала избрать диагностический уклон, ведь если я захочу когда-нибудь вернуться в Принстон Плейнсборо на постоянный пост, меня будет ожидать первоклассный учитель. Но я отказалась от этой идеи и заявила, что предпочитаю изучать неврологию и углубиться в исследование биологической связи между интуицией, эмоциями и мыслями. Доктор Кадди нахмурилась, но пожелала удачи.

Доктор Уилсон все же был первым, кому я рассказала о решении изменить карьеру.

Я теперь использовала каждую свободную минуту, что бы выловить его в кабинете, и начать изливать душу. Боюсь, в какой-то момент ему это стало надоедать, но виду он не подавал, и слушал так же восхитительно, как и тогда в ресторане. Только часто прерывался на шум и треск из соседнего кабинета.

В общем, узнав об изменениях в моих планах, он просиял и бросился обниматься. Наверное, принял это мое решение на свой счет, и решил, что совершил подвиг и спас меня от самоуничтожения в нелюбимой профессии. Я его не разубеждала и искренне радовалась его радости.
Что же касается доктора Хауса...

Об этом писать сложнее всего, и я даже посоветовалась на этот счет с ведущим мастер-класса по литературе — очень интересным мужчиной русского происхождения с окладистой бородой. На что он предложил мне представить, что бы хотели прочитать о нем читатели.
Это оказалось легкой задачей.

И я представила, что читателям хотелось бы прочитать, как доктор Хаус стремительно пошел на поправку, как его нога перестала болеть, как он совсем скоро начал со скоростью реактивного самолета бегать по лестницам, по зеленым паркам и аллеям университетского городка, как они вместе с Джеймсом Уилсоном ходили играть в гольф, и напивались до полусмерти в ирландских барах, цепляя молоденьких студенток, которых они, смеясь и подмигивая друг другу, приводили к себе домой.

Еще, скорее всего, читатель был бы рад узнать, что Стейси пересмотрела свое решение, в Филадельфию не уехала, а вернулась к доктору Хаусу и они зажили вместе счастливо и красиво. Доктор Хаус постоянно ее подкалывал, прятал ее любимый крестик и водил в лунапарк и на ристалища чудовищ-грузовиков. Стейси все это не только терпела, но была безумнo счастлива от всех его идиотских выходок, и голова ее кружилась от любви и страсти. Она целовала доктора Хауса, а его глаза туманились, и он смотрел на нее так, как смотрел Антонио Бaндерас на Викторию Абриль в испанском авангардном фильме Педро Альмодовара "Свяжи меня!". Потом, читатель, наверное, был бы рад услышать, как он прижимал ее к стене, разрывал на ней шелковую блузку, хватал своими тонкими длинными пальцами ее хорошо сохранившуюся грудь... Но мы еще не проходили описание эротических сцен, и поэтому мне было сложно литературно представить это событие, и я пока оставляла его в своих фантазиях.

Или еще, на худой конец, если бы Стейси не вернулась, возможно, читатель был бы не менее счастлив узнать, как доктор Хаус решил приударить за шикарной Лиcой Кадди. Kак эти ухаживания заключались в постоянных перепалках в кабинетах госпиталя, и грубых намеках на содержимое ее декольте, как она орала на него в коридорах, потому что он облучал пациентов, у которых, как выяснялось позднее, не было рака, и, как в итоге всего этого бардака в стиле пьесы Шекспира "Укрощение строптивой", он прижал ее к стенке, разорвал длинными тонкими пальцами блузку от Сен-Лорана... и они зажили вместе и родили синеглазую девочку, назвали ее Хоуп, и потом долго ругались, устраивать ли ей праздник наречения имени, который так был важен доктору Кадди, и который вызывал презрение у доктора Хауса.

Ну, а если все это казалось бы читателю совсем нереальным, я представила себе, что возможно, ему будет небезынтересно почитать о новом женском персонаже в жизни доктора Хауса. Например, о юном враче, ученице доктора Хауса, которую звали бы, скажем, Мэриэн Робертсон. Она была бы очень красивой и стройной, и тоже синеглазой, но в очках. Она бы влюбилась в своего учителя безусловной любовью, смотрела бы ему в рот, не обижалась на его ироничные высказывания, и мечтала спасти его от самого себя. Доктор Хаус, конечно, сначала бы ее игнорировал, но потом понял, что именно она и есть та самая женщина, которую он сможет полюбить. И тогда, в кабинете МРТ, он схватил бы ее в охапку, швырнул на аппарат, разорвал бы на ней строгую жилетку и впился длинными тонкими пальцами…

Но всего этого, к сожалению, не произошло, и писать об этом значило бы солгать. Тогда мне пришлось сознаться ведущему мастер-класса, что я предпочитаю жанр реализма. На что мудрый русский посоветовал не лгать, и как можно более правдиво описать то, что произошло на самом деле, и что даже если это мучительно больно, закон таков, что в литературе правда всегда искупается болью.
Вот то, что пойдет дальше, писалось так, как если бы клавиши моего компьютера били током при каждом прикосновении к ним.

Xоть доктор Хаус и продолжал делать успехи на реабилитации, в какой-то момент мы все поняли, что прогресс достиг своего потолка и дальше не пойдет. Доктор Хаус вполне прилично ковылял на костылях, а от инвалидного кресла отказался вовсе, пообещав торжественно сжечь его в кабинете доктора Кадди.
Роджерс не рекомендовала этого делать, она вообще была противником сильных нагрузок, и требовала, чтобы доктор Хаус поберег свою ногу, и не использовал ее постоянно. Но толку от этих увещеваний было мало.

Тогда в июне Роджерс собрала совет, на котором было решено завершить терапию пациента в ближайшие недели. Начиналась летняя сессия, стало совсем тепло, и доктор Хаус появлялся у нас в невероятных футболках. Особенно мне запомнилась одна белая с чернильными пятнами на воротнике, которые поначалу казались недостиранными, но потом оказалось, что таков дизайн.

Когда доктору Хаусу сообщили об окончании терапии, он ничуть не обрадовался. Даже наоборот, погрузился в одно из тех состояний, которые характеризовали его в самом начале нашего знакомства. Одно время он даже требовал обратно свое кресло и начал увиливать от работы. От Джеймса Уилсона я узнала, что он злоупотребляет скотчем, не спит по ночам и как подорванный глотает викодин. Доктор Уилсон даже обозвал его наркоманом, что прозвучало очень пугающе.

Я уже понимала, что дело в том, что доктор Хаус, возможно даже не подозревая об этом, надеялся на полное выздоровление, и что, несмотря на трезвость ума и железную логику, продолжал врать самому себе.
Наверное, в каждом человеке есть такая сторона, которая неподвластна ни разуму, ни дедуктивному методу. Пришлось признавать, что она есть и у доктора Хауса. Но это открытие меня не разочаровало. Hапротив, на моих глазах из идеала и божества доктор Хаус превращался в живого человека из плоти и крови, человека, не готового меняться тогда, когда волею нелепого случая в его жизни все кардинально изменилось. И это очень радовало.
В своей малопонятной книге "Игра и Реальность" доктор Винникот называл этот процесс взрослением, и писал, что развенчивание идеалов необходимо для становления личности. Я отметила про себя, что и моя личность «становится на ноги», что не мешало мне искренне желать того же доктору Хаусу.

И тогда, наплевав на все остальные советы доктора Виникота о спасительных фантазиях, я снова принялась донимать Роджерс просьбами не отпускать доктора Хауса, и сделать все возможное, чтобы облегчить его жизнь. Роджерс опять читала мне нотации и требовала забыть об этом, запрятать поглубже личные привязанности и сосредоточиться на экзаменах.

Не знаю, повлияли ли на Роджерс мои занудства, или это доктор Кадди пригрозила сокращением персонала, а может быть, Джеймс Уилсон галантно улыбаясь, повел ее в кафетерий и за порцией мороженого внимательно выслушал все ее профессиональные сомнения.

Скорее же всего сам доктор Хаус наорал на нее, убедил, что она ничего не смыслит в медицине, назвал трусливой женщиной, не желающей рисковать, чтобы впоследствии не нести ответственность за собственные ошибки и постучал своими костылями по столу. Как бы там ни было, шеф решила пойти против медицинской коллегии, и вернула доктора Хауса на продолжение реабилитации. Я, можно сказать, отчетливо слышала, как скрипело ее черствое сердце.

В течении следующих жарких недель, когда уже включили кондиционеры и запахло летними каникулами, доктор Хаус приходил к нам каждый день и с упорством носорога учился ходить сначала с одним костылем, а потом и вовсе с треногой. С неменьшим упрямством, доктор Хаус отказывался использовать при опоре левую руку, и несмотря на все уговоры Роджерс, держал палку в неправильной руке, что вызывало у шефа правдедный гнев, и она хваталсь за голову, пророча ему искривление позвоночника.

Как обычно, все носились вокруг него, получали по голове, и продолжали настойчиво следить за каждым его шагом.
В первый понедельник июля выписывалась девочка с поломанными руками. Ей устроили торжественный утренник, для которого специально приволокли пианино из актового зала. Сев за него, девочка исполнила Cобачий вальс под гром апплодисментов счастливых родителей и роняющих слезу пациентов, которым она подарила веру и надежду.
— Идиоты всегда готовы верить в чудеса, — сказал подпирающий стенку доктор Хаус. — Их хлебом не корми, только дай полюбоваться на ангельское существо, хрупкие кости которого срастаются со скоростью бега Мориса Грина, и они уже думают, что завтра же их ожидает счастливое исцеление под звуки маразматичной музыки.
— Это не маразматичная музыка, — воспротивилась я, желая блеснуть знаниями, — это Шопен.
— Серьезно? — удивился доктор Хаус. — Никогда бы не подумал.
Тут я с облегчением поняла, что доктор Хаус, может, и гений медицины, и вообще человек разносторонне образованный, но в музыке ни черта не смыслит.

Когда утренник закончился, девочка подошла к доктору Хаусу и прижалась к нему. Этот возмутительный человек скорчил брезгливую физиономию и даже не шелохнулся. Но отчаянная девочка продолжала настойчиво стоять и обнимать доктора Хауса за ноги.
— Доктор Хаус! — в негодовании шепнула я.
— Да-да, все это очень мило, дорогой ребенок, теперь в твоей жизни все будет хорошо, много розовых щенят захотят с тобой дружить и ты никогда-никогда не умрешь.
Доктор Хаус похлопал девочку по голове и очень осторожно расцепил хрупкие ручки.

Потом я подняла глаза и посмотрела на лицо доктора Хауса.
Его лицо было далеко от меня, расстоянием в дюймов девятнадцать. Расстоянием в целую долгую жизнь и одну короткую маленькую смерть.

Счастливо улыбающаяся девочка отошла к родителям, но незамедлительно вернулась с длинным тонким свертком в руках. Она протянула его доктору Хаусу. В свертке оказалась шикарная трость из темнокоричневого эбенового дерева. Доктор Хаус повертел трость в руке, приноравливаясь к ее весу, покрутил пальцами, подбросил и поймал. Потом ласково провел тонкими длинными пальцами по всей ее длине и довольно рассмеялся.
Я никогда прежде не видела, как смеялся доктор Хаус.
Это зрелище повергло меня в кататонический ступор (это такой симптом одного из видов шизофрении). Мне даже почудилось, что в комнате стало невыносимо много света, и я закрыла глаза. Потом мне показалось, что из окон заструилась мелодия, и низким голосом Леонарда Коэна запелись полные горечи и надежды строки:

Быть может где-то бог и есть,
Но нет любви - бывает месть.
Я чувствовать не смог, но смог касаться,
На арке я увидел флаг
Смешна любовь, где ты мне враг,
На крыше мне б с тобою оказаться.

Я сделал все, что только мог
Немного, да, но видит бог,
Я не солгал - ты думала, что я тебя надую?
И даже если все не так,
Бог Песни, знаешь, не дурак.
Стою пред ним и на устах
Единственное слово:
Аллилуя

Мне очень не хочется заканчивать эту историю, потому что закончить ее значит расстаться с доктором Хаусом. Может быть, расстаться навсегда.

Но расставания — неотделимая часть жизни, и если хочешь двигаться дальше, иногда необходимо отрезать нити судьбы собственноручно.

В последний день моего стажа в Принстон Плейнсборо я попрощалась со всеми людьми, которые стали частью моей жизни, и которых я пронесу в синапсах своего гиппокампуса до самого конца, даже если на старости лет неизлечимо заболею альцгеймером.

Роджерс я подарила новое издание "Игры и реальности", обняла ее и на прощание услышала напутствие: "Не теряйте никогда фантазии о спасении".

Доктору Кадди я подарила свой алый Луи Виттон. Она поначалу отказывалась, но потом все-таки взяла. Я попросила ее присматривать за доктором Хаусом и не обижаться на его похабные шуточки, ведь она взрослый человек, и должна понимать, что он на самом деле таким образом выражает свое восхищение. Доктор Кадди улыбнулась.
— Не беспокойтесь, Бельски, все, что могло быть, между нами уже было.
— О! — только и могла сказать я. — Так может вам стоит заново попробовать? Вы же так подходите друг другу!
— Вы с ума сошли, только Хауса мне не хватало. Нет, Бельски, с ним интересно играть, но серьезные отношения? Да я скорее начну встречаться с каким нибудь малолетним частным детективом, чем с этим безумцем.
— Жаль, — расстроилась я.
— Но вы можете быть спокойны, из этой больницы Хаус никуда не денется. Даже пообещаю вам конфеденциально: я никогда и ни за что не уволю Хауса, неважно, что бы он не сотворил, я никуда его не отпущу. Только вы ему об этом не говорите.

Джеймсу Уилсону я подарила плакат фильма Феллини "Дольче Вита". На нем был изображен Марчелло Мастроянни с заженной сигаретой в зубах и блондинка в черном платье и красной шали. Джеймс Уилсон пообещал повесить плакат на стену кабинета, но сделал ли он это, я не знаю.

Джеймс долго меня обнимал, а потом рассказал, что съехал от Хауса, и начал встречаться с девушкой, и что все у них очень серьезно.

Я почему-то немного расстроилась. Скорее всего, потому что мне стало жаль, что доктор Хаус остался наедине с самим собой.
— Не беспокойтесь, Рене, Хаус любит свое одиночество.
— Что-то мне в это не верится.
— Тем не менее, это так. Люди нужны ему меньше, чем им бы того хотелось, приходиться это признать.
— А как же викодин и скотч?
— Вы что, думаете, что я могу его избавить от этих нездоровых пристрастий?
— Если не вы, то кто?
— Только он сам.
— А если он станет наркоманом?
— Он уже им стал. Привыкание к викодину довольно быстрое. Кроме того, он считает, что это единственный способ справляться с болью, и поэтому, боюсь, никогда не решится бросить эту привычку.
— И что же будет? — в ужасе спросила я. — Он же прожжет себе печень, отупеет, потеряет адекватность, начнет нападать на больных… От такого количества опиатов и крыша может поехать!
— Может, так оно и будет.
— Почему вы так спокойно к этому относитесь?
— Видите ли, Рене, никто не может знать, что будет с Хаусом дальше. Он совершенно непредсказуем, и гадать тут бессмысленно. Единственное, в чем могу вас заверить, так это в том, что Хаус очень сильный человек, и что даже если у него будут оглушительные падения (а они будут, это точно), он все равно никогда не сломается. И знаете что еще, даже если он в конце концов сломается, я ведь всегда буду рядом, чтобы склеить обломки, — Джеймс загадочно улыбнулся, а я опять перед ним разревелась.
Я долго гадала, что подарить доктору Хаусу, ведь сволочная девочка украла у меня самый оригинальный финальный аккорд. Вначале думала о диске Шопена, чтобы ознакомился. Потом хотела заказать ему пожизннную подписку на "Натуральную медицину". Я даже серьезно задумалась о поисках бюста хваленного Асклепия, или, на худой конец, о бронзовом изваянии асклепиевского атрибута, который назывался "кадуцеем". Но это очень дорого стоило, а денег у папы я по-прежнему брать не хотела.

И тогда я решила просто написать ему письмо. Над очень длинным и многословным посланием корпела долго. Пыталась писать о своей безграничной любви, о вечной преданности, о бескрайней благодарности и о невероятном восхищении. Но ведущий мастер-класса прочитав все это, недовольно покачал бородатой головой, и посоветовал ограничиться коротким образом, сказав, что порою многословие мешает передачи истинных ощущений, тeм более, что, судя по всему, доктор Хаус не тот человек, что может оценить подобные излияния. Он даже назвал это странным русским словом "dostoevshina".

И тогда я подумала, кого мне напоминает доктор Хаус.
В ту пору я очень увлеклась греческой мифологией, которую уважал не только доктор Хаус, но и русский ведущий. Он настаивал на ознакомлении с ней, поскольку каждый порядочный человек, должен иметь в багаже основы европейской культуры.

Это утверждение я поначалу посчитала идиотским. И впрямь, зачем человеку, живущему в Соединенных Штатах, иметь в багаже европейскую культуру? Но в итоге согласилась с авторитетом и почитала адаптированное собрание мифов древней Греции.

А потом перешла на "Илиаду" и "Одиссею", что давалось гораздо сложнее.

Надо признаться, что мифы эти мне ужасно понравились, потому что просто и интересно говорили обо всех случаях жизни. Кроме того, любовные похождения этих греческих богов были на порядок интереснее жизней голливудских актеров, описанных в глянцевых журналах. Они мне даже стали сниться.

Короче говоря, впечатлившись и вдохновившись Гомером, я написала доктору Хаусу стихотоворение (мы как раз начали проходить основы поэзии).
А под стихом, написала следующие строчки:

"Дорогой доктор Хаус,
Я знаю, что вы не верите в бога, и думаю, что правильно делаете. И все же, ваше законное место на Олимпе, хотя вы и считаете, что боги не хромают.

Подобно Гефесту, кующему тонкозлатые и железнотвердые изделия, вы тонкими красивыми пальцами своими ваяете человеческие тела и души.

Да будет все в вашей жизни вкусом похоже на амброзию и нектар, и да не коснутся больше никогда вашей жизненной нити остроточеные ножницы гневноликой Атропос.
Я не знаю, встретимся ли мы еще когда-нибудь, но мне легче жить, зная, что за краснокирпичными стенами Принстон Плейнсборо дышит и творит ваш неугомонный гений с тростью.

С огромной и неописуемой, пламенной и неугасаемой, вечной и неумолимой верой,
ваша харита и жрица, Рене".

Очень собою довольная, и даже не подумав отдать письмо на редакцию учителю, я направилась на шестой этаж Принстон Плейнсборо, где у доктора Хауса должен был быть прощальный утренник в отделе физиотерапии.

Зайдя в стеклянные двери, я остолбенела. Мир застыл и превратился в молочный кисель. Земля ушла из-под ног. Я схватилась за перекладину, чтобы не грохнуться на пол.
Доктор Хаус играл на фортепьяно.