Добавлено (12.03.2023, 14:12)
---------------------------------------------
Когда я врываюсь к Хаусу, он просматривает на экране своего ноутбука какие-то директивы Министерства - вижу характерную шапку. Это более чем удивительно; обычно на подобные материи ему плевать, а тут даже очки нацепил, хотя, в принципе, мог бы сделать шрифт покрупнее. Или... не мог? Вижу окно в окне, ещё раз в окне и обилие всяких восклицательных знаков в командной строке.
- Хакнул тайный сайт ФБР?
И он, вздрогнув, быстро сворачивает окна.
Ух ты! А похоже, и правда… Но я пока только отмечаю это про себя, чтобы потом к нему вернуться. Пока же во мне всё клокочет по другому поводу. С треском разворачиваю перед ним плакат
- Полюбуйся! Это уже перебор, не находишь?
Удивлённо раскрывает глаза, но в самой их глубине вижу смех - скрываемый, но несомненный. Смех по поводу нарисованного. Значит, ему зашло. Вот как? Но говорит бесстрастно:
- А я-то при чём? Где ты, кстати, это взял?
- Это повесили в вестибюле. Где и "скворца". Я сорвал. "Скворца" я не тронул, хотя там про меня было, а это сорвал. Ты же понимаешь, почему?
Смех гаснет. Он понимает, почему – что бы о нём ни говорили, отсутствием чуткости мой друг не страдает. Просто Блавски здесь нет, а если её здесь нет, можно и поржать… глубоко в душе.
- Ну, тот, что у тебя в столе, тоже не такой уж нежный...- справедливости ради замечает вслух.
- Дело не в нежности. Дело не в меткости. Дело даже не в мастерстве. Это - другое. Это не дружеский шарж, а злобная карикатура. Это по больному, и тот. Кто это сделал, знает Ядвигу, как облупленную, и знает, куда бить. И я ни за что не поверю, что маленький ребёнок мог до этого сам додуматься. А кто суфлёр, как раз можно догадаться. Всё указывает в одном направлении. И это - почерк отвергнутого претендента.
- Почерк отвергнутого претендента - это влезть на крышу и ласточкой сигануть вниз, если помнишь, - возражает Хаус, но возражает как-то рассеянно, как будто я внезапно заронил ему в голову какую-то неожиданную мысль, как это бывает, когда он так и сяк крутит в голове симптомы больного, а я совершенно посторонним, казалось бы, замечанием вдруг его осеняю - у него и взгляд сейчас сделался характерным для такого состояния, малость остекленевшим. А потом он вдруг протянул руку и властно забрал у меня плакат – почти вырвал.
- Оставь здесь.
- Хаус, если ты собираешься его кому-то...
- Не собираюсь, - перебил он. - Мне жизнь ещё не надоела. И не лезь с этим к Корвину, мне и прошлых ваших разборок хватило, когда одного пришлось из дурки забирать, а другого от асфальта отскребать. Хватит уже. Посмотри лучше сюда, - и разворачивает передо мной на экране всё то, что перед этим так поспешно свернул.
- А что это у тебя такое?
- Материалы по той нашей эпидемии - помнишь?
Помню ли я? Помню ли историю с международными террористами, в которую мы невольно оказались втянуты, когда зараженный их "биологической разработкой" случайно попал к нам? Помню ли, как Эрика Чейз и Хаус оказались в заложниках а мы тут с ума сходили от беспокойства за них? Помню ли "пенсионеров" Сё-Мина, ветеранов спецслужб, и "рождественского кролика" на пике газовой атаки? Наконец, помню ли, как сам чуть не погиб, а Марта перенесла инфекцию латентно. и именно после этого родила Шерри-Энн с таким геномом, что она с рождения под наблюдением спецслужб?
- Не помню, - говорю. - Альцгеймер - он такой... Зачем ты взялся это ворошить сейчас? Ищешь сходство между тем вирусом и этим? ЦРУ уже искало, КГБ вроде тоже...
- Да нет между ними сходства, - отвечает с досадой - так что я понимаю: искал, реально искал.
- Это паранойя у тебя, - говорю. - А ещё надо мной смеёшься...
- Я не смеюсь, - говорит. – Я радуюсь. Тому, что это ты – главный врач, и это тебе париться, а не мне, - снова одним кликом всё сворачивает или даже закрывает – во всяком случае, я больше даже иконок командной строки не вижу – и поворачивается ко мне всем корпусом, как будто собрался резко менять не только тему. а вообще образ мыслей и жизни заодно.
- Что там твой бандюган?
- В коме.
- Похоже, его брату не светит освобождение по донорской карте?
- Похоже, - соглашаюсь довольно уныло.
- Жаль. Он мне нравился. Шустрый парень.
- Да, я заметил, что тебе нравятся исключительно асоциальные личности, - говорю. - Подобное притягивается подобным.
- Не лукавь. Он тебе тоже нравился.
Только тут до меня доходит, что говорит он о мальчике уже в прошедшем времени.
- Эй! Он ещё жив!
- Во-первых, ненадолго. Во-вторых, вот видишь: он тебе тоже нравился. А что, если прямо сейчас начать перитонеальный с массивной дезинтоксикацией и утопить его в антибиотиках и противовирусных, наплевав на нефротоксичность –почек всё равно уже нет, портить нечего.
- Нужно взять у матери подпись, - говорю.
- О, как ты деморализован! Даже не споришь. Я чушь ляпнул, а ты проглотил. Хватаешься за соломинку?
- Соломинка, - говорю, - лучше, чем ничего.
- Диализ подавится массивными дозами.
- Ну, и плевать. На другой чаше всё равно только воздух. А вдруг?
- Ладно, - говорит, делай. Если что, у меня справка есть из Мейфилда, ты тоже у Сизуки лежал – отбрешемся как-нибудь.

Добавлено (19.03.2023, 15:45)
---------------------------------------------
Медсестра, прочитав моё назначение, делает большие глаза.
- Такое не практикуется!
- Я знаю, - говорю, - что в таких случаях чаще всего практикуется вскрытие. Но меня такой исход не устраивает.
- А кто будет отвечать при неблагоприятном исходе?
Я стараюсь вспомнить её имя и фамилию. Нанята недавно, буквально неделю назад, когда ушла в декрет одна из сестёр блока интенсивной терапии. Кажется, её имя Сандра, а фамилия такая короткая, обыкновенная – не то Смит, не то Блэйк… Спрашиваю. Оказывается, Сандра Клейн. Кто её нанимал? Ней? Я помню, что только подписал договор, собеседования не проводил.
- Посмотрите сюда, Сандра, - показываю ей лист назначений. – Чья здесь подпись?
- Ваша, - говорит. – Думаете, это будет признано судом достаточным аргументом, чтобы мне разрешили безнаказанно убить парня?
Она мне уже почти нравится, поэтому трачу несколько минут на то, чтобы объяснить ей суть патологического процесса и того, что мы делаем: большие дозы препаратов подавят патологический процесс в лёгких и сосудах, но, чтобы они не успели оказать токсического действия, мы форсируем диализ до непрерывного.
- А кто-то посчитал, - спрашивает, - клиренс, терапевтическую дозу и всё такое прежде, чем вот тут поставить вашу корючку?
Знаю, что это – наше слабое место, но, в то же время, Хаус никогда не был сторонником скрупулёзного следования протоколу, и я за ним:
- Сандра, когда мы ведём речь о непрерывном диализе и непрерывном наращивании дозы до действенной, считать нечего. Вы вот такой значок видели? - и рисую ей на листе уложенную набок восьмёрку. – Видели, да? Чего тут насчитаешь?
- А вы, - говорит, - вот такой вот значок видели? – и рисует мне решётку, как на кнопке телефона.
- А вы, - я рисую могильный крестик - вот такой значок видели?
- Видела, - говорит. – Это «овертайм».
- Для нас с вами - да. Но не для Байкли.
- А я о нас с вами и говорю сейчас. Не пишите ничего на бумаге – это почти готовые показания для суда. Просто скажите, что и сколько - написать всегда успеете. Тогда в случае, если что-то пойдёт не так, легко отопрёмся и вы, и я, потому что доказательств ни у вас на меня, ни у меня на вас не будет.
Нет, она мне реально нравится.
- А если меня спросят, где же листок назначений?
- Я же вам, кажется, сказала: напишете позже. В зависимости от исхода.
- Кто вас нанимал? – спрашиваю.
- Доктор Хаус.
Невольно поднимаю брови:
- Серьёзно? Что-то я не помню, чтобы он лично занимался подбором персонала…
- Мы давно знакомы.
То-то и мне кажется смутно знакомым её лицо. Но что-то она недоговаривает. И тут меня осеняет:
- А вы давно медсестра?
- Не очень. Получила сестринский сертификат около года назад, работала в Окружной, но до этого ещё лет пять работала массажисткой.
- В сфере сексуальных услуг? Хаус был вашим клиентом?
Чуть пожимает плечом:
- С его больной ногой не всегда всё получалось, а у меня были специальные навыки…
Тогда я и впрямь просто говорю, что и сколько, и она спокойно кивает. И я знаю, что сделает.

Хауса опять нахожу за работой. Да что ты будешь делать – прямо сглазили его!
- Нанять на работу бывшую проститутку!
- Она медсестра, - отвечает спокойно, не отводя взгляда сквозь очки от экрана.
- У вас был платный секс. Думаешь, это не будет мешать в работе?
- Кому? Тебе?
- Тебе. Ей. Вам.
- Ну, вам же с Блавски не мешает бесплатный…Или мешает?
Я плюхаюсь на диван и медленно вынужденно остываю, как чайник, снятый с огня. Уже на катакроте ворчу, что, мол, как бы он не превратил «Двадцать девятое» в филиал своего личного борделя. У Блавски хоть диплом врача, его просто так не дают.
- Не переживай, - говорит. – Для получения сертификата медсестры тоже мало уметь хорошо подмахивать, а без такого сертификата к работе медсестрой не допустят. Даже Гаррисон.
- Ну, Орли же был тобой без всякого диплома в той афере Кадди с фарм-компанией. – напоминаю.
- Именно, что афере. А с Сандрой всё по честному. Ты лучше скажи, что там с твоим любителем опоссумов?
- Назначил терапию большими дозами с непрерывным диализом. Пока ничего. Да, скорее всего, ничего и не выйдет. Это же, как лошадь Мюнхгаузена – с одного конца вливаем. С другого выливаем, что при этом происходит внутри лошади – а чёрт его знает. Сандра права: такое не практикуется.
- Я уже говорил об этом однажды с Форманом, - вспоминает он. Снимает очки, и физиономия серьёзная. Даже задушевная.
- О чём «об этом»?
- В Штатах, - говорит, - десятки тысяч врачей. И большинство, действуя по протоколу, не смогут спасти тех, кого мы спасли бы, нарушив протокол. Но тех, кого они не убили бы, его соблюдая, мы убьём. А вопрос везения в том, чтобы в наши руки чаще попадали первые, чем вторые.
- И ты при этом говоришь, что не веришь в Бога? А кто определяет вот эту вот расфасовку по нам и не нам?
- Случай.
- Бог.
- Это просто его прозвище для идиотов - фаталистов, не желающих отвечать за свои действия.
- Скажешь, те, кто называет его «случай», готовы брать на себя ответственность?
- Ну, если они действуют, а не лопочут бессмысленные словосочетания, то этим они уже берут на себя ответственность.
- Знаешь… - говорю. – Твоя протеже как раз порекомендовала мне больше лопотать и меньше записывать.
- Она девочка с понятием, - одобрительно кивает Хаус. – Действие – это одно, а протокол – другое.
- Вот я так и думал, что она не сама до этого додумалась. А я ещё полагал, что твои вечные «хвосты» по историям болезни – просто лень.
- А теперь думаешь, что это был далеко идущий план, как прикрыть свою задницу, если что-то пойдёт не так?
И я вдруг вижу, что он оскорблён. Серьёзно. Я его задел сейчас.
- Успокойся, - говорю. – Это была лень. Я просто пикируюсь с тобой сейчас.

Добавлено (25.03.2023, 17:23)
---------------------------------------------
Когда за окнами уже совершенно темнеет, и в палатах и коридорах зажигают лампы тёплого жёлтого света, а в интенсивной терапии, приёмном и везде, где мы рассматриваем больных визуально, белого, меня находят непривычно серьёзный Харт:
- Мы теперь играем в больницу? Орли сказал, что Хаус предлагают съемочной группе сделать ролик о реальных буднях вашего стационарного отделения. И для этого нас, как по правде, всех положат в палаты и мы будем соблюдать режим и обследоваться, как настоящие пациенты, не будем никуда выходить, у нас отберут вещи, дадут пижамы и будут кормить больничной едой - это так?
—По-моему, хорошая идея, - говорю. - Реалити-шоу...
- Да, Бич тоже купился, да и все это восприняли с энтузиазмом.
-Ну , так в чём же дело?
- В том, что я, в отличие от Бича, немного знаю вас с Хаусом, а еще больше Орли. Что, в нашем реалити-шоу будет больше "реалити", чем "шоу"? Это обсервация? Карантин? Кто-то из наших заболел или должен вот-вот заболеть?
- Кто-то из наших заболел, - капитулирую я. - А ваши в контакте. Ты сам знаешь, какая обстановка: будут мотаться туда-сюда из больницы в гостиницу - могут заразить кого-то ещё. А сообщать об этом всем и сеять панику не обязательно - скорее всего, всё и так обойдётся.
- Подожди, - говорит. - Но это уже точно? Это что, тот самый вирус? Вы его выделили?
- Это пока не точно. Я не хочу тебе сейчас читать лекцию по вирусологии, но слова "вирус" и "выделили" вообще не особо сочетается. Но мы пока не получили даже прикидочных анализов, и полагаться можем, по большому счету, только на врачебную интуицию - две врачебных интуиции. Так что просто поверь мне на слово: лучше, если съёмочная группа останется здесь и будет увлечённо играть в больничку. Мы с вами тоже поиграем и дадим все эти интервью о которых вы говорили, и позволим поснимать всё, что можно снимать, не нарушая закона. Только не сливай вашей братии, почему "реалити". Я пока ничего не сообщал выше - хочу сначала сам разобраться. А так, по большому счёту, нельзя. У меня могут быть неприятности.
- Слить я не солью, - говорит он. - Только если все по правде как же будет с операцией Лайзы? В условиях карантина вы же не станете её оперировать. Или... станете?
—А она говорила с тобой об операции?
- Она говорила с Орли, а не со мной.
-Ну, это, похоже, у вас всё равно.
- Нет, - говорит, твёрдо качая головой. - И ты меня, пожалуйста, тоже не сливай. Пойду втирать нашим как это круто, реалити-шоу в стенах больницы. Кстати, анализы у нас уже один раз брали. Нашли что-нибудь?
—Я же тебе уже сказал : пока нет.
А через десять минут становится "пока да". Ней скидывает мне на пейджер: положителен Сатана. И тут же звонит Кадди: Буллит тоже положительный. Похоже наш "нулевой пациент" всё-таки был заразен задолго до того, как сделался мертв.
- хаос, нужно звонить в цкз.
- Зачем? Ни вакцинация, ни глобулинизация от этой штуки не проводятся, а колючую проволоку мы сами натянем

Добавлено (01.04.2023, 16:59)
---------------------------------------------
Это вызывает у меня сомнения.
- Ты знаешь, если станет известно, что Айо был положителен, а я промолчал, эта самая колючая проволока станет для меня привычной деталью пейзажа на несколько ближайших лет, особенно если заболеет кто-нибудь из наших "звёзд".
- Да брось. У наших "звёзд" куда больше шансов заразиться в гостинице, кафетерии или в аэропорту, где нет достаточной дезинфекции и разобщения по отдельным палатам. Кто из них контактировал с Сатаной? Никто. И дальше не будет. Просто обяжи персонал соблюдать эпидрежим - тебе для этого не нужно особых полномочий. Пока у нас всего один сомнительный случай - хочешь из-за него свернуть все программы и отменить операции? Тогда, пожалуйста, извещай министерство и ЦКЗ. Они всё сделают за тебя, тебя не будет мучить совесть… Хотя, нет, тебя – всё равно будет, ты без этого не можешь. А если хочешь сам что-то значить, сам решать, что необходимо, что достаточно, и сам рулить, молчи. И, кстати, это не совет - это прейскурант возможностей, сам выбирай. Я твой подчинённый, я приму твой выбор.
На это я только беспомощно огрызаюсь:
- Ну да, такой ты подчинённый!
Но не могу не признать, что он опять прав. Я же сам всё время скулю, что не чувствую своей значимости, что я – номинал, а не фигура. Ну, вот он, прейскурант – на, принимай решение, начинай уже значить хоть что-нибудь. Карт-бланш. А я снова на распутье.
Нахожу Ней - это она у нас отвечает за слаженную работу персонала и все режимы.
- Ней, разделяем зоны фильтрами: разный персонал, дезинфекция и смена одежды при переходе из зоны в зону. Стационар для плановых поступлений от всех, кроме меня, закрыт, плановые операции тоже только после моего одобрения, экстренные - с благословения дежурного врача. Для членов съемочной группы формируется отдельная зона со своим фильтром и персоналом. Питание в палатах, по заказу из меню, варианты по номерам диет я распишу. Из зоны без санобработки их не выпускать, в зону не впускать – говорите, что это в рамках реалити – шоу, чтобы лучше прониклись спецификой больницы, будут возмущаться - зови меня, охранника - к дверям их зоны, пусть напоминает про фильтрацию.
- Босс, а вам никто не говорил что в вас задаток тюремного надзирателя?
- Полководца, Ней, - поправляю, силясь улыбнуться.
Ну, вот. Взял на себя столько ответственности, сколько смог. Хаусу нельзя, он судимый. А я, пока не уверен в том, что случай Айо не останется в палате, и в самом деле не хочу шума и сворачивания программ. Да, можно известить ЦКЗ, самоустраниться, уйти от принятия решений. Нас закроют, отменят все операции, Байкли, скорее всего, умрёт у телевизионщиков сорвётся проект, у сотрудников - рождественские отпуска, Лайза обратится к другому онко-офтальмологу. Да, у меня будет всё в порядке. Почти всё. Но ведь я не уверен. Значит, это будет - что? Самоутранение? Очередное признание в своей несостоятельности? И получается, что я снова уступаю слаюости и эгоизму. Вот только где, при каком выборе, я уступаю слабости и эгоизму в большей степени? И как, чем это измерить?
- Ней, анализы повторить у тех, кто с симптомами. Я про стационарных.
- Айо, Байкли, Трентон, Форди, Тауб. - перечисляет она по пальцам, а я проверяю свою память и с удовольствием дополняю:
- Август Фирш из детского - забыли?
- Забыла, - винится она. - Но я бы вспомнила, не думайте; просматривала бы вечерние назначения – непременно вспомнила бы.
- Да, и ещё у всех предоперационных и ранних послеоперационных в палатах Чейза, Колерник и Корвина.
- Тогда и у Рубинштейн?
- Подожди... а она разве уже…?
- Да. Варга внесла её в план на двадцать пятое, уже делают анализы - говорит, что ждёт подарка от Санты в виде хорошего исхода.
Вот Варга – решительный человек. Сказала: делать – и уже в плане. И Рубинштейн не дала времени посомневаться. Так и надо.
- А кто, она сказала, будет делать? Сама Варга?
- Корвин. Варга ассистентом.
Значит, уже обо всём договорились. Но и хорошо. Корвин, конечно, в основном, торакальник, но, с другой стороны, хирург такого класса вполне себе универсал, а оборудование под его карликовый рост мы давно приспособили. Что до маленьких, но поразительно сильных пальцев – это, скорее, плюс, чем минус. Везде, кроме ортопедии. Ассистентам с ним не очень удобно, но Варга – есть Варга. Неудобствам только улыбнётся, так что все в выигрыше.
- Вы возражаете, доктор Уилсон?
Вот, значит, как выглядит со стороны моя задумчивая физиономия – возражающей.
- Ни в коем случае. Ней.
- Но у нас пока не карантин?
«Пока»
- Нет.
Отправляюсь в зону, которую буду теперь называть филиалом Голливуда. Там уже идёт заселение первых пациентов. Крейфиш растерянно крутит в руках больничную пижаму:
- Это… как?
- Это – спереди.
- А сзади? – почти с ужасом спрашивает он, вертясь, как собака, ловящая хвост, хотя пижама пока что у него в руках, а зад надёжно прикрыт джинсами.
- Сзади она запахивается. Вот завязочки, - говорит помогающая ему медсестра, а сосед по палате Джесс помирает со смеху.
- Ну, вы сами, наверное, хотите, чтобы всё было по-настоящему, – говорю, сдерживая улыбку.
- Такие у всех будут? – сквозь смех интересуется Джесс. – И у Бича?
- Да, все пижамы одинаковые. И ещё выдадим халатики, можно накидывать сверху, когда пойдёте снимать в холл или брать интервью, - сдерживаться мне уже очень сложно, тем более при ржущем Джессе.
В соседний «номер» заселяются Гаррисон и Кэт, дальше операторы и звукооператор – по двое. Я их не знаю, даже по имени. Но ни Орли, ни Харта, ни Бича пока нет. Знаю, что всего заселиться должны тринадцать человек – чёртова дюжина. По двое – это они сами так решили. Лайзе мы выделили отдельную палату, женщин трое – всё равно кто-то должен будет поместиться отдельно, и поскольку никому не нужно, чтобы разговоры Лайзы с персоналом кто-то слышал, кроме Лайзы и персонала, всё устроилось наилучшим образом.
- Все анализы, как и всем поступающим, - говорю медсестре. – Диагностический минимум. Курировать будет доктор Хедли, все вопросы – к ней или ко мне.
В какой-то степени это, конечно, разбазаривание денег – никакая страховая компания нас бы не поняла, но мы же укрупняемся, и реклама заложена в смету. К тому же. если мы, не дай Бог, конечно, что-то и впрямь у кого-нибудь выявим, «Двадцать девятое февраля» покроется прочной жёлтогазетной славой.
А то, что по утрам всей компании будут измерять температуру и лазить в нос петлёй для посева, так это американскому киноискусству только на пользу.

Покончив с этим, вспоминаю о том, что я не только администратор, но и где-то врач, и что у меня тоже есть время, выделенное для, собственно, врачебной работы.Звоню в приёмное отделение секретарю:
- Венди, ко мне кто-то записан?
- Да, двое. С часовым интервалом.
И только собираюсь перейти в амбулаторную зону, окликает охранник:
- Фильтрация, доктор Уилсон!
Делать нечего – сам всё это устроил.
- Молодец, - говорю и захожу в фильтр.

прошу перебивки!

Добавлено (06.04.2023, 14:58)
---------------------------------------------
Уже во время первой консультации вдруг осознаю, что день бесконечно длинный, что я устал, а он и не думает кончаться. Впрочем, случай интересный: эмбриональная рабдомиосаркома. Девушке девятнадцать, её беспокоит косметический дефект, и она именно по поводу него обратилась в "Принстон Плейнсборо", а оттуда перенаправлена к нам. В сопроводительном листке рукой Кадди подписано: "Пересадка роговицы в двенадцатом году". Лаконичное указание на наш профиль.
Спрашиваю, что было с глазом.
- Травма. Мне попали в глаз резинкой, начался пигментный кератит.
Отвечает четко, толково, не перевирает медицинских терминов, поэтому так же четко объясняю ей, что ее "косметический дефект" - злокачественное новообразование.
Несколько минут даю на осмысление - и сдаю её на руки Ней, готовить госпитализацию к Колерник. Но на душе неспокойно : во-первых, сам же нарушаю свои карантинные ограничения, во-вторых, расположение опухоли такое, что при удалении понадобится ювелирная работа, а мой главный ювелир лежит подключенный к кардио монитору, и никого оперировать не может. А значит, опять вся надежда на Корвина с его детскими, но точными, как электронный прибор, пальчиками, а Корвин - торакальник, но это бы еще ладно, он все может. А главное, он непременно заартачится, потому что оперировать с Колерник не любит, да и Колерник будет не в восторге, а Чейз и так перегружен. Впору самому вставать к столу ассистентом.
Вторая консультация - опухоль средостения у пациента, который уже лечился у нас раньше и вроде бы вышел в ремиссию. День плохих новостей продолжается - он, похоже, неоперабельный.
Отправляю его на сканирование с тяжёлым сердцем, сам снова иду проведать своего ювелира - Тауба.
Тауб в сознании, и кардиограмма у него приличная, но дышит плохо и говорит с трудом. Кэмерон выписали, Ли скучает и тоже просится на выписку.
- Завтра, - говорю. - А сегодня ещё раз возьмут анализы.
Не успеваю выйти, Ней сбрасывает мне на пейджер: ухудшился Байкли.
Действительно, кома углубляется, рефлексы вообще исчезли, а, хорошенько поднасев на персонал, выясняю, что последнее назначение не выполнено – им, видите ли, боязно отступать от протокола.
Я не умею орать. К сожалению. Зато могу указать пальцем на дверь:
- Вы уволены.
- Я буду жаловаться, - реагирует она немедленно и точно. Что тут скажешь?
- Жалуйтесь. Но около больного чтобы я вас больше не видел. Ней, выписывайте Ли, передайте её назначения. Пусть она занимается.
Снова иду на нарушение. Плохо кончу, скорее всего. Вот как Хаусу удавалось все эти годы работать, взламывая все эти инструкции и правила, как ледоколом! Его ничего не сосало? Или он скрывал? Надо найти его – может, даст совет, как перестать беспокоиться и начать жить.
Пока иду к нему по коридору, меня видит из своей палаты сквозь прозрачное стекло и окликает Сатана.
- Я чувствую поблизости смерть, - заявляет он таким тоном, каким по телефону жалуются в департамент. - Кого-то вы сегодня ночью не досчитаетесь.
- Вполне может быть, - отвечаю сухо и, как могу, равнодушно. - Здесь тяжёлые больные, кто-то вполне может и не дожить до утра. Так что как вам ни нравится эпатиировать окружающих, особого впечатления не произвели. Отдыхайте, мистер, Айо, вам вредно много разговаривать.
Нет, может, конечно, он и, действительно, сумасшедший - Блавски виднее. Но что он больше актёрствует, чем бредит, простым глазом видно. Надо его с Бичем познакомить, пока не умер - колоритный персонаж, может, воткнет его куда-нибудь в сценарий.
А вот прототип главного героя обнаруживается в аппаратной, и они с Мартой разговаривают на повышенных тонах - я ещё иэ коридора слышу:
- Что она здесь вообще делает? Не можешь заработать на няньку посиди с ней дома. Значит, твоя работа ни черта не стоит!
Это, я так понимаю, они о Рики. Но Хаус нессправедлив - у них есть нянька, и не просто нянька, а дипломированный дефектолог - для Шерри-Энн. Представляю себе, сколько это может стоить.
А Рики и заходила в больницу всего-то несколько раз, и Хаус, я думаю, просто завёлся из-за этих карикатур. Хотя раньше они ему вроде нравились. Но раньше и такой, как сегодняшняя коза, не было. Впрочем, это я, кажется, сам его и завёл. Только причём тут ребёнок? И, тем более, её мать? Я же сказал: догадываюсь, кто суфлёр, но его мне почему-то велено не трогать.
Когда я вхожу, оба, как по команде, замолкают, но я вижу, что Марта вся красная и чуть не плачет. Делаю вид, что ничего не происходит, и говорю Хаусу:
- Поступил Клод Роуз. Снова...
- Кто такой? - Хаус не даёт себе труда запоминать имена больных.
- Тот, которого мы выписали в состоянии стойкой ремиссии.
- Значит, я так понимаю, с ремиссией он нас надул... И что, ты его кладёшь прямо в наш рассадник проблем с ЦКЗ и департаментом? Это чувство вины? Химиопрепарат не сработал, потому что ты нарушал кашрут и делал мало добрых дел?
- Или он не сработал, потому что мы дали недостаточную дозу и не отследили метастазирование. Но из-за этого с департаментом проблем не будет, а вот из-за лечения Байкли…
Хаус изгибает бровь так, как только он умеет:
- А кто узнает? Скажешь на исповеди перед рождеством?
- Не я, - рассказываю ему про увольнение медсестры:
- Обещала жаловаться.
- Зачем же ты подставился? Трахни её.
- Чего???

Добавлено (03.05.2023, 10:16)
---------------------------------------------
И, честно говоря, жду, что он улыбнётся такому "отбитому мячу", но Хаус вдруг хмурится:
- Постой. Подожди... А ты сейчас о какой сестре говоришь? Я же ту, которой ты делал назначение, вроде... это…уже, и она ничего выполнять не отказывалась...
- Проблема в том, - говорю, - что наши медсёстры работают не круглосуточно. Сандра Клейн сменилась, и назначение передала по смене. А там эта... из Бостона - увидела нестандартное назначение, не переспросила, никому ничего не сказала, а просто не стала делать. Я ей сказал уходить, а она обещала жаловаться.
- Увидела? Так ты всё-таки сделал письменное назначение?
—И даже с восклицательным знаком, - говорю.
Это обычная практика: при из ряду вон выходящих назначениях восклицательный знак призван показывать среднему персоналу или фармацевту, что доктор не ошибся, а просто свихнулся.
- То есть, ты дал ей в руки компромат?
- Назначение, - увесисто поправляю.
- Назначение, от которого у среднего персонала глаза на лоб лезут - это компромат, Уилсон, - говорит Хаус наставительно.- Хорошо… Почему ты сразу не отыграл назад, когда почувствовал запах палёного?
- Потому что было уже поздно. Разговор не на тех тонах получился, чтобы отыгрывать. Хаус, парень же умирает. Это – его последний шанс, и так-то гнилой, а она… И ладно бы спорила, а то так, тихой сапой. А если бы я не увидел, то и. У тебя сколько раз были назначения на грани фола, и если бы их не выполняли…
- А их и не выполняли, - говорит. – Я их сам выполнял, утят засылал. Да ещё какие комбинации приходилось разыгрывать – ты вспомни!
- Но это – твой клиника!
- Но не твоя! – брякает он в запальчивости и замолкает, видимо, остановленный выражением моего лица. Повисает короткая душная пауза, и он сдаёт назад. Глаза светлеют и становятся серьёзными – даже, пожалуй, с капелькой боли в них:
- Прости. Она именно твоя.
Он сейчас искренне извиняется – уж такие-то нюансы за годы нашего знакомства, нашей дружбы, я привык улавливать. Но мне понятно, что он прав. Это его больница. И я, собственно, именно поэтому к нему сейчас и пришёл. Как хозяин больницы, он меня – наемного работника – может показательно приструнить, а я, так и быть, потерплю, если это избавит нас от неприятностей. И он это прекрасно понимает, потому что в следующий момент уже советуется:
- И что мне теперь прикажешь делать? Под каким соусом отменить твое распоряжение, да еще при этом уговорить ее не жаловаться? "Ах да, мисс из Бостона, вы оказались правы: назначения главного врача - это такой бред, которому не стоит потакать". Ты так хочешь?
- Я хочу так, чтобы история не получила продолжения в виде какой-нибудь министерской комиссии. Ты помнишь того надутого типа, из-за которого я попал в отделение психиатрии? Не хочу повторения – меня дежа-вю замучает. И если для этого тебе непременно надо унизить меня перед медсестрой из Бостона – валяй, я переживу.
- Кто тебя знает. То ли переживёшь, то ли опять начнётся синдром Котара у тебя.
Постой! – вдруг осеняет его. – Кажется я и так найду, чем её заинтересовать. Приставлю к тивишникам палатной сестрой. С полным правом брать автографы и крутить романы – как думаешь, клюнет?
- Ей лет двадцать семь-двадцать восемь, - задумываюсь вслух. – Блондинка… Должна клюнуть… А что всё-таки будет с Байкли?
- А что с ним может быть? То, что должно, то и будет.
Тут он жесток. Но, что самое противное, прав, эта наша судорожная терапия не для него – это для нас. Для успокоения своей совести, сознания, что сделали всё, что могли.

Час поздний – пора бы и заканчивать работу, идти домой. Но во-первых, Марта ещё не вернулась, а аппаратную нельзя оставлять. А во-вторых, Хаус пошёл ублажать палатную сестру, и я не ухожу – жду его, стараясь вспомнить, куда дел картинку с козой. Надо бы порвать, пока Блавски не увидела.

Добавлено (07.05.2023, 19:28)
---------------------------------------------
Что-то мне в этой нарисованной козе покоя не даёт, как и в словах Блавски про генетический анализ мальчика Малера. Ну, да, у нас с его матерью была связь, и это ее как раз мотивировало - не останавливало. Неужели всё, и правда, затевалось только ради моей игрек-хромосомы? Нет, я не думаю. Да и она отрицает. Она ведь не играла, не манипулировала, даже никак не пыталась донести до меня, чтобы я узнал - она всерьёз готовилась к усыновлению, документы собрала. И кстати, отказавшись от мальчика Малера, не отказалась от этой затеи окончательно. Я мельком видел как-то, как она просматривает базу данных по отказникам в принстонских родильных отделениях. Чьи же гены могли вызвать такое отторжение? Почему она не сказала ясно, и скажет ли, если выпытывать? И – главное - скажет ли правду? Вот такой уж он, дом, который построил Грэг: скандалы, интриги, расследования, в простоте ни слова, без игры или манипуляции ни шага. Плохо? А вот ничего подобного! Захватывающе интересно.
Но пока я размышлял, вернулась Марта.
- Я принесла тебе пончик. Шоколадный.
- Спасибо. Обожаю шоколадные пончики. Посмотри, чей седьмой экран - там пробежки экстрасистол.
Она сверяется с журналом.
- А, ничего, это не в первый раз. Он на тяжёлой схеме: меланома и пересадка почки практически одновременно. Кстати, знаешь: сюда заходил Бич – пытался вникнуть в суть программы, которую мы проводим, спрашивал, который монитор Харта. Я сказала ему, что сведения конфиденциальны, а он стал очень убедительно врать, что ты разрешил. Ты же не разрешал?
- Конечно, нет. Не верь ему – у него работа такая, убедительно врать. Кстати, у тебя ещё не брали интервью?
- Пока ещё нет, а вот у Роберта брали, - она вдруг смеётся. - Ты не представляешь, что он им наговорил!
Как раз представляю, и невольно усмехаюсь, догадываясь как Чейз мог троллить своих интервьюеров. Около года назад репортёрам из местной газеты он на серьёзе рассказывал, что в «Двадцать девятом февраля» мы широко практикуем уринотерапию и логотерапию - проще говоря, заговоры на мочу, после чего больные её пьют и исцеляются, но для правильного эффекта и обеззараживания разводить её нужно на чистом спирте. Он это специально выделил , как важное, и с умным видом диктовал процент и технику разведения. На такого рода шутки Чейз мастак – у Хауса учился.
Не знаю я, как они с Мартой живут – сошлись, что сейчас называется, «по приколу» - и почти сразу родилась Рики. А незадолго до этого умер Форман от рака мозга, и Чейза тогда здорово ушибло тем, что был рядом, знал о симптомах и не обратил внимания, не настоял, не диагностировал. Это в честь Формана у Рики такое необычное имя – Эрика, от мужского «Эрик». Чейз тогда малость раскис, а ещё юная и ещё влюблённая в него Марта Мастерс подставила плечо. И Чейз как честный человек… Хотя никакой любви у него не было – так, уважение, общность интересов, и даже, может быть, в какой-то степени месть женскому полу за неудачный брак с Кэмерон. Но регулярный секс и две дочери - это уже повод для сохранения домашнего очага. Говорю же: дом, который построил Грэг - тут у всех всё сложно.
- А твоя дочка великолепно рисует, - говорю, снова возвращаясь мыслями к козе. – В этом она уже превзошла тебя, а ей девяти нет.
- Мне кажется, она родилась с кистью в руке, - снова засмеялась Марта, и в её тоне явственно звучала гордость за дочь. А я взял – и плеснул на эту материнскую гордость холодной воды:
- Но это совершенно не детские картинки. Такая глубокая психология не может быть доступна ребёнку её возраста - ей кто-то подсказывает, что рисовать. Корвин?
Я даже не думал, что она так вспыхнет. Словно у неё под кожей раздавили сразу несколько флакончиков с алой, пунцовой, тёмно-красной краской.
- Н-нет, - с запинкой ответила она, чуть помедлив, как человек, собирающийся соврать, но врать не любящий и не умеющий. - Кир ей сюжетов не подсказывает…
- Но не сама же она придумала того домового. И скворца. И козу. Серьёзно, Марта: она не могла, - продолжаю я настаивать, намеренный всё-таки получить от неё подтверждение, но в это мгновение возвращается Хаус. При нём продолжать не стоит, и я, сдав пост явно обрадовавшейся прерванному разговору Марте, иду вместе с ним в зону «C», в жилую зону «Двадцать девятого», в нашу квартиру.
Наконец-то - что-то я совсем вымотался, день просто бесконечный.
- Уломал, - весело отчитывается он мне, имея в виду медсестру из Бостона. - Угадай, что пообещал ей за отказ от эскалации конфликта?
На мгновение задумываюсь: что он мог ей предложить? Босс, директор больницы – молодой, не особо решительной медсестре? Секс? Ему под шестьдесят. Круг его интересов - дамы посолиднее и возрастом, и интеллектом. На такие жертвы он не способен. Деньги? Взятку? Вот уж нет! Не в его духе, это Тауб мог бы.
- Обещал,- медленно начинаю я, стараясь по его реакции понять, правильно ли догадался,- поставить её палатной к телевизионщикам?
- Бинго!
И тут же спрашивает, что я сделал с Мастерс - для него она так и не сделалась Чейз - такого, что придало ей этот восхитительный колер настойки на калифорнийских томатах? И была ли Блавски такой же красной когда я её... «ну ты понимаешь?»
- Мало мне Чейза с его дурацкими корсиканскими страстями, - говорю. - Ты ещё тут будешь. Или это ты его и подначиваешь? Между нами ничего такого нет. не было и не предвидится. А сейчас я только говорил ей, что... - и ничтоже сумняшеся излагаю ему суть.
Действует мой рассказ на Хауса странно - он, всегда идущий чуть впереди и справа, резко останавливается - так, что я буквально налетаю на него:
- Уилсон, ты - идиот!
- Почему? - искренне недоумеваю я.
- Понятия не имею. Может, твоя мама, будучи беременной, недополучала йода, или акушерка уронила тебя головой вниз. Я же просил тебя об этом даже не заговаривать.
- Ты просил не трогать Корвина. Я его и не трогал.
- Ну, конечно! Ты умнее придумал,- фыркает Хаус.- Какое тебе вообще дело до суфлёра этих картинок? Да, глубокому идиоту понятно, что девчонка не сама их рисует, а с подачи – и что? Картинки – не отравленные иглы и не закладки тротила.
- Всё дело в козе, - говорю. – До сих пор было забавно, смешно. Но вот это не было милой шуткой. Это были именно отравленные иглы и твой тротил. Это было зло, это было с желанием уязвить, как можно больнее. Если прежде – просто на грани фола, а для Корвина и вовсе милая шутка, то это – за гранью, и я не хочу, чтобы полетели кровавые ошмётки. Если это Корвин, то я хочу понять, что…
- Это не Корвин, - перебивает он.
- Ну, не знаю… Будь Эрика старше, будь она сегодня рядом, когда мы…я бы даже подумал, что она... что я... – вот теперь я застываю на месте, и Хаус, обернувшись, насмешливо и выжидательно смотрит на меня.
- Ну? Догадался, наконец, казанова?
- Это не Корвин,- снова с замедлением говорю я, и чувствуя, что, как и Марта недавно, краснею, хотя щекам холодно, а не жарко. - Это она. Она сама. Это Марта подсказала Эрике...
- Ничего подобного, ничего она не подсказывала, - говорит Хаос, и теперь в его голосе звучит досада. – Она слишком хорошая мать, чтобы впутывать в это своего ребёнка. Ты забыл крысу из той истории с твоим родственником? Ведь реально три-дэ было. Эрика рисовала Корвина, Тауба, может, и меня с леденцом Но к козе она отношения не имеет. Это Марта. И скворец, скорее всего, тоже Марта. И отсюда, сам понимаешь, следует неутешительный вывод: если Мисс-бескомпромисс так завелась от звуков вашей любовной страсти, то ты мне можешь сколько угодно трындеть о том что вы " просто друзья " То есть, с твоей стороны, я даже допускаю, что всё, может, и просто, а вот с её, похоже, всё довольно сложно.
Несколько мгновений мы молчим, Подходим к эскалатору, вздымаемся вверх, и только наверху, на лестничной площадке я удручённо и риторически вопрошаю:
- И что же мне теперь делать ?

Добавлено (11.05.2023, 17:54)
---------------------------------------------
И, не смотря на то, что вопрос риторический, Хаус услышал и даже отвечает:
- Не знаю. Зато я знаю, чего тебе не надо делать…
Но тут я даже не переспрашиваю. Потому что ответ этот – тоже риторический.

Приготовление ужина, как всегда, на мне, и обычно ужин – наша главная трапеза дня, но сегодня я Хауса разочаровываю - слишком устал для серьёзных кулинарных изысков, так что обращаюсь к замороженным полуфабрикатам.
- Лазанья подойдёт?
- Это та, из супермаркета, что отзывает грязной тряпкой?
- Чесноком. И салатик сделаю, - это уже извиняющимся тоном, за замороженную лазанью, действительно, малость отзывающую тряпкой. Хотя соус это поправит.
- Валяй, - обречённо вздыхает он и, плюхнувшись на диван, щёлкает пультом.
Новостные каналы все, как один, показывают, как в разных уголках страны готовятся к Рождеству. "Учитывая сложившуюся эпидемическую обстановку, -вещает привычной скороговоркой жизнерадостно скалящийся диктор, - в привычный порядок празднования будут внесены некоторые изменения, направленные на уменьшение тесноты контактов, что, надеюсь, не нарушит сложившихся традиций – во всяком случае, не настолько чтобы испортить всем нам праздничное настроение. Наш специальный корреспондент проводит опрос на улицах города.
- Как вы думаете, - останавливает двух девушек в одинаковых куртках из искусственного меха так же жизнерадостно скалящийся "специальный корреспондент", - не пострадает ли праздничное рождественское настроение в связи с вводимыми ограничениями?
Девушки переглядываются и перехихикиваются, а Хаус откровенно и с подвывом зевает и переключает на другой канал. Он не любит Рождества, как и вообще не любит праздники. Думаю, в большей степени из-за того, что они нарушают привычный ему ритм. Все-таки есть в нём что-то, наводящее на мысль о синдроме Аспергера. Для него, как для "человека дождя": раз рыбных палочек должно быть восемь, значит, четыре уже не устроит - будь они хоть вчетверо длиннее каждая.
Переключение каналов особо не помогает – на одном рассказывают историю Санты с привлечением библейских текстов, не третьем идёт какой-то комедийный сериал под закадровый хохот, на четвёртом жизнерадостная парочка пытается впарить публике «по специальной цене» настоящие серебряные подвески. Наконец, он останавливается на диснеевских мультяшках, которые хотя бы приплясывают под приличный джаз.
- Ну, что, - спрашиваю, когда лазанья съедена, а пиво выпито - Спать?
Я - жаворонок, хоть и не ярко выраженный, для меня полночь - уже реально полночи, а шесть утра - утро. Для Хауса полночь - ещё вечер, а вот шесть - как раз ещё самая настоящая ночь, даже если за окном вовсю светит солнце и оглушительно расчирикались птицы.
- Иди - иди, ложись, - отмахивается и - вот уж завтра снег пойдёт - делает телевизор потише.
Моя спальня - бамбуковая роща для " самой храбрый панды". Подарок Хауса к возвращению из психиатрии, где я лежал с последствиями амфетаминовой зависимости и дефицитарной симптоматикой клинической депрессии.
Светлая мебель, бамбуковые стволы на обоях, порхающие на них же 3D - рисованные бабочки, Широкая кровать с бамбуковым же матрасом и верблюжьим одеялом. Бухнуться бы сейчас на неё, закрыть глаза и… но вдруг замечаю торчащий из-под кровати угол картонной коробки с нарисованным крылатым членом, о которой за делами совсем забыл. Вот чёрт! Я же душеприказчик покойного Белла. Он говорил, что в коробке что-то принадлежащее Блис, матери Хауса. Надо соответствовать и хотя бы взглянуть, что там, и, действительно ли, нужно вот так вот сразу отдать всё это Хаусу?
При свете настольной лампы потрошу коробку у себя на коленях: какие-то старые пожелтевшие письма, фотографии... Семейный архив? И вдруг бросается в глаза с серого официального бланка знакомый и нерадостный медицинский термин: "азооспермия", и, ещё не вникнув, тут же взглядом выхватываю: " Джон Хаус, забор материала от шестнадцатого мая 1958 года"
Чего-чего?
Ещё раз, не веря себе, просматриваю бумагу. Но всё точно. Официальное заключение. Печати, росчерки – всё, как полагается. Значит, примерно за год до рождения Грэга Хауса, а стало быть, за два-три месяца до его зачатия, его отец, сделав анализ спермы, убедился, что бесплоден. Та-ак...
Шапка бланка: "Центр репродуктивных исследований, Кембридж. Великобритания. Группа Эдвардса."
Припоминаю, что уже раньше слышал об этом Эдвардсе. Работы по искусственному осеменению, банк донорской спермы, проект технологии ЭКО. Один из самых первых центров исследований по этому вопросу, передовые технологии пятидесятых, самые-самые истоки репродуктивной коррекции. Не каждому по карману исследование в таком месте. Впрочем, офицеру ВДС США…
Что тут еще за бумаги? Ну-ка! Серых бланков с клеймом центра репродукции еще несколько - я просматриваю их один за другим: "Участие в добровольной исследовательской программе", "Договор об оказании репродуктивной помощи", "Согласие супруга", "Согласие супруги", "Анкета прегравидарной подготовки" "Памятка семейной паре, решившей воспользоваться услугами искусственного оплодотворения". И, наконец, выписка из протокола: "В соответствии с требованиями порядка проведения процедуры, в тринадцать часов сорок минут произведено трансвагинальное введение донорского семени за номером "тридцать девять тридцать два", врач…, ассистент…- от второго сентября одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года"...
Выскальзывает из рук и падает на одеяло черно-белая казённого типа – в фас, профиль и полный рост - фотография молодого мужчины: тёмные кудлатые волосы, светлые глаза, чуть кривоватая улыбка... Знакомые глаза, знакомая улыбка – улыбка Хауса, его взгляд. Номер на фотографии: три тысячи девятьсот тридцать два.
Так вот почему анализ ДНК отца Хауса показал такую низкую вероятность родства с сыном. Дело не в супружеской измене - Джон знал, что сын не от него. Он подписал согласие на осеменение Блис спермой вот этого светлоглазого типа из банка спермы Эдвардса – донора за номером тридцать девять тридцать два. Надпись через снимок наискосок: «Ознакомлен. Не возражаю»
И прежде, чем успеваю сообразить, что ещё держу в руках, выхватываю взглядом несколько строк, написанных тем же твёрдым мужским почерком: « И ты напрасно пишешь, что тебе неловко перед кем бы то ни было - это ложное чувство. Несколько лишних грэй, полученных мной на службе стране, не должны стать препятствием ни твоему материнскому счастью, ни моему отцовскому долгу. И ты напрасно тревожишься о том, что наследственность неизвестна и может быть не самая удачная. Уверен, что любовь и строгость пресекут любые дурные начинания, какие бы он ни унаследовал».
Спохватившись, что вообще-то читаю чужие письма, поспешно отвожу глаза. Но чувствую себя так, как будто проглотил кусок негашёной извести, и он пузырится сейчас во мне и разъедает изнутри мой желудок.
Письмо написано, понятно, гораздо позже, чем был сделан анализ. Написано, когда уже всё решено, и Блис или на приличном сроке беременности, или даже родила, потому что пол ребёнка уже известен точно. И Джон не с ней рядом, а, как всегда, в командировке, в отъезде. Получает ещё несколько «лищних грэй» на службе стране. Вот чёрт!
Я в бессилии сжимаю кулаки и мне, сказать по правде, очень хочется разорвать эти бумажки, а лучше сжечь. Но этого сделать никак нельзя. Хаус должен знать. Я должен рассказать ему, должен отдать эти документы, должен поступить с ним так, как он всю жизнь поступает со всеми: взять эти серые листочки голой правды, скомкать и забить ему в глотку, а потом смотреть, как он будет давиться всеми годами жизни с отцом и матерью – детством, взрослением, подростковым своим нигилизмом, всеми взаимными обвинениями, недомолвками, обидами – давиться, как непрожёванными кусками жилистого мяса. До рвоты.
Ну, почему Блис не рассказала ему этого тогда, когда ещё можно было что-то изменить? Вот чёрт!
Это что, это я так хотел спать полчаса назад? Сижу на кровати, нервно тру руками лицо и чувствую, что если и смогу заснуть со всем этим знанием, то лет эдак через сто. Одно хорошо, что Белл догадался отдать это мне, а не ему.Мог ведь ещё на похоронах Блис сунуть ему эту коробку. Запоздало обливаюсь холодным потом: а что, если бы он всё-таки не совладал со своим любопытством, и сам первый сунул туда нос, пока она вот так, свободно, лежала в спальне? Пытаюсь поставить себя на его место в этом случае. Ну уж нет! Этой коробочке требуется хороший буфер, и пока я его не придумаю, пусть лучше полежит подальше от рук и глаз моего друга.
Складываю все документы обратно и засовываю коробку обратно под кровать. Завтра я её унесу отсюда и запру понадёжнее.

Добавлено (05.06.2023, 09:49)
---------------------------------------------
По дороге к приёмной и комнате, где у нас проходит «утренники», я, как могу, разглаживаю смятый лист назначений и воровато вскармливаю его шредеру. При этом мимоходом мелькают у меня две мысли: во-первых, что хорошо бы скормить ему и содержимое коробки с крылатым фаллосом, а во-вторых, что, отвлекшись на смерть Байкли, коробку я забыл под кроватью, но сейчас возвращаться в квартиру уже некогда - пора начинать"утренник". И, кстати, заслушать доклад Мигеля-предварительный посмертный эпикриз.
В комнате уже почти все в сборе. Кроме обычно участвующих в «утреннике», ожидаемо доктор Реми Хедли. Она уже не очень хороша - руки, сложенные на коленях, подёргиваются и вот-вот заживут своей жизнью. Знаю, что она в программе у Сёмина и получает экспериментальный препарат от гентингтона - это кое-как поддерживает её, позволяя не терять надежду, и она работоспосособна, и интеллект при ней, но тонкой работы ей уже не поручишь.
Ей что-то негромко говорит Кэмерон, и Тринадцать серьёзно кивает. Чейз, как всегда, опаздывает, А вот Корвин разнообразия ради сегодня не на шкафу, а на стуле, рядом с Блавски, и с ними же Варга. Судя по серьёзным физиономиям, я решаю, что они обсуждают предстоящую операцию Лайзы Рубинштейн.
Марта, наконец, освобождена от аппаратной - её сменила Рагмара, и поэтому она тоже здесь - за Тауба. Мигель что-то лихорадочно вычитывает в папке истории болезни, готовясь докладывать. Хаус оккупировал диван, и к нему слишком близко подсесть никто не рискует – Великий-и-Ужасный с утра выглядит хмуро.
Ну а моё место за столом. Я его и занимаю.
- Ней задерживается, - говорю. - Чейз опаздывает. Остальные здесь. Можем начинать.
Тут как раз и вваливается Чейз - красный и запыхавшийся, пахнущий, как я люблю, свежим ветром и бензином.
- Проспал или пробки? - спрашиваю чуть насмешливо.
- Сломался. Пришлось ждать эвакуатор. Я что-то пропустил?
Немножечко нагло, но Чейзу наглость прощается - он мой, наш, лучший работник: умный трудоспособный безотказный и... ревнивый зараза!
Вот этот не боится – плюхается рядом с Хаусом – тот даже хватается за больное бедро и шипит сквозь зубы. Чейз делает виноватую физиономию – но и только.
- Ничего ты пока не пропустил, кроме разве что возможности палкой по ноге получить… Спасибо за сдержанность, доктор Хаус, - и Мигелю:
- Давай уже!
За опоздания у нас санкций нет. Хаус как-то раз и навсегда объяснил что у нас тут не воздушно-десантные войска, и дежурный врач всё равно до смены не уйдёт. Сам он может придраться, но только если это средство, а не цель.
Конечно основная тема доклада Мигеля – Байкли
- С вечера, не прерывая диализа, ввели восемьсот единиц лефлокса...
-Четыреста пятьдесят, - с места поправляет Хаус. - Ты прямо, как эта португалка из «интенсивки», дозы запомнить не можешь. По четыреста пятьдесят вводят лефлокс, запиши себе.
Мигель отводит взгляд от папки и пристально смотрит сначала на Хауса, потом - на меня, и я чувствую, что краснею
- Четыреста пятьдесят лефлокса, - веско и с ударением на каждом слове повторяет он, - внутривенно-капельно.
А его, между прочим, нанимал я
- Дыхательная недостаточность нарастала, оксигенация колебалась от восьмидесяти девяти до девяноста трёх. Кислород в поддерживающем режиме. Однако, не смотря на проводимую поддержку дыхания, около шести часов утра начались сбои ритма, и наступила остановка сердца. Реанимация в течение тридцати минут не привела к восстановлению сердечного ритма, при нарастающей гипоксии мною была зафиксирована биологическая смерть, реанимационные мероприятия были прекращены. Предварительный диагноз: полиорганная недостаточность, паралич сердца на фоне пневмонии при критической почечной недостаточности. Креатинин до гемодиализа… - он начинает называть цифры и показатели, какие были перед смертью. А я сквозь стекло в двери вижу, как Венди звонит по телефону, и думаю, что она звонит, наверное, матери Байкли. И ещё думаю, что если мы получим разрешение на вскрытие, вскрывать придётся в условиях «ПП», наша секционная не приспособлена для инфекционных, и тогда придётся договариваться с Кадди обо всех этих тайнах мадридского двора, и не вскрывать тоже нельзя.

Добавлено (14.06.2023, 09:47)
---------------------------------------------
Марта докладывает по аппаратной. Неприятная новость: один из маячков «погас», она, как это полагается по инструкции, связалась с «браслетом», ответил полицейский. Уличный инцидент, перестрелка в одном из маргинальных районов, наш пациент погиб. Браслет номер девять. Теперь его канал освободился, и мы можем взять кого-то ещё.
- Оставь его свободным, - говорю. – После операции, если всё будет нормально, подключим Лайзу Рубинштейн. С её согласия, конечно.
- А разве у неё была трансплантация?
- Кожный лоскут. Мелочи, но для контрольной группы будет хорошо. Что у нас «за стеклом»? Все артисты в порядке? Не жалуются?
- Мы взяли обычный спектр анализов при поступлении. – говорит Кэмерон. – Это немного похоже на просеивание речного песка в поисках золота, правда?
Она остаётся недовольной. Не всем интересны автографы, как медсестре-португалке. Кэмерон – хороший врач, и у неё не может не складываться впечатления, что она занимается ерундой, потакая трусливому боссу в его нежелании признавать проблему.
- Харт на браслете, - напоминаю я. – У Орли в анамнезе найдётся много чего, кроме насморка, Рубинштейн готовится к серьёзной операции, а Бич не был у врача никогда. Если у них будет положительная полимераза, это серьёзно. А быть может – они контактировали с Буллитом, когда договаривались о съёмках. Я, понимешь ли, не хочу стать героем статьи о том, как Голливуд заразили модным вирусом в нашей больнице. Или, если уж стану героем такой статьи, хочу быть в ней главным героем со всеми атрибутами героя – плащ, присоски и всё такое.
Добился-таки своего – она улыбнулась и смягчилась.
Чейз ленивым голосом сообщил, что плановую операцию перенёс на завтра, потому что у больного рвота, а рвота потому что вместо больничной еды он покупал тунца в кафетерии и пиво в небольшом баре около больницы.
- То есть, съёмочная группа сидит взаперти, а хирургическое отделение расхаживает по барам? – хмыкает с места Блавски. - Забавно.
- Мне их привязать?
- Не обязательно. Просто скажи, что при нарушении больничного режима им не оплатят страховку.
- Это все новости? – спрашиваю. – Ну, хорошо, идёмте работать. Чейз, обход у предоперационных в час – подготовь информацию. Корвин, твоих тоже посмотрю.
Последнее говорю осторожно. Административные обходы завела у нас ещё Кадди. Мы притащили с собой эту традицию из «ПП», но Корвин может так изогнуть бровь при моём изъявлении желания посмотреть его больных, что я вспоминаю надпись на его пижаме «я – настоящий», вот только продолжение напрашивается само собой: «А ты, Уилсон, настоящий или так? Что ты там хочешь увидеть в моих пациентах такого, что я не разглядел?». Но сегодня он промолчал – и на том спасибо.

Кадди взяла телефон так быстро, как будто ждала моего звонка с ним в руках.
-Ну, — спросил я, стараясь говорить небрежно, как человек, просто решивший дежурно поинтересоваться состоянием приболевшего коллеги. — Как там наш Буллит?
- Мы перевели его на ИВЛ. — голос Кадди сух, как песок. — Большой процент поражения легочной ткани. У нас уже организована красная зона, карантин. Мы закрыты даже на экстренный приём, так что если обратятся профильные, будут поступать в окружную и к тебе.
- Ну и ладно, мы готовы принять профильных, — говорю, лихорадочно соображая, готовы или нет. — Если сами не закроемся.
- Ты о чем-то умалчиваешь? — тут же цепляется она. — У тебя там тоже подтвержденная инфекция?
- У меня нет однозначного подтверждения — только сомнительные скрининги. И контакты.
- СкринингИ ? —безошибочно ухватывает она форму множественного числа. Тауб? Айо? Кто-то из съёмочной группы? Ты их госпитализировал…
Это не вопрос, это агентурные данные.
- У тебя неправильная информация, — говорю. — Со съёмочной группой мы играем в реалити-шоу, вживление в быт больницы в качестве пациентов. Они снимают документальный проект о съёмках «Карьеры Билдинга», мы все — в роли прототипов, как и само «Двадцать девятое».
- Не темни.
- Хорошо, не буду темнить. Они практически здоровы. Но я их запер в изолятор, чтобы не путались под ногами. Потому что нам нужно провести серьёзную операцию одному из них – я для этого Варгу у тебя и отжал, причём и так, чтобы другие знали как можно меньше – у неё карьера на кону. Я вообще-то не за этим звоню. Ночью у нас умер больной из программы, не дождавшись повторной пересадки - полиорганная недостаточность на фоне пневмонии. Я хотел его вскрыть в твоём морге — из-за скрининга и из-за пневмонии Но если у вас карантин…
- В морге карантина нет, привози, — помолчав, говорит она. — Только, пожалуйста, соблюдай все нормативы — у меня тут могут оказаться сотрудники Центра Контроля.
- Привезу в мешке, — соглашаюсь я. — И вскрывать будут наши, твоё только помещение. Ты знаешь, мы у себя приличный морг пока так и не завели.
- Думаешь, — позволяет она себе насмешку, — если не заводить у себя приличный морг, больные не будут умирать?
- С тех пор, как нас арендовал муниципалитет под свои программы, — говорю, —я в этом смысле палец о палец не ударю и ни копейки не вложу. Сё-Мин этим рулил, пусть он и дальше разруливает. А мне проще тебе заплатить.
- Вот кто бы спорил… — продолжает она веселиться. – Привози-привози, номер счёта ты знаешь.

Не успеваю повесить трубку, звонит Венди: мать Байкли разрешила вскрыть тело и составляет исковое заявление.
Кто бы сомневался!

Несколько минут назад я говорил с ней.
Она пришла уже готовая к худшему — я по глазам видел, и когда я вышел навстречу и остановился молча, давая ей время догадаться, понять, ей минуты не понадобилось - и она сама спросила:
- Он…умер?
Трудное слово — даже для нас, врачей, родственникам оно вообще не дается, а тут она опередила меня и избавила от его произнесения.
- Да, миссис Байкли. Я соболезную. Ваш сын поступил к нам в очень плохом состоянии здоровья – вы знаете. Мы лечили его, чистили кровь, подавляли инфекцию, готовили к повторной пересадке, но он был слишком болен, и нам не хватило времени. У него рано утром остановилось сердце. Мы старались запустить его снова, мы боролись за его жизнь, но у нас не получилось. Простите.
Я говорю с паузами, давая ей время понять каждую фразу отдельно. Моя рука — на её, и она не отстраняется. Это хорошо. Это —контакт. И ещё одно — то, о чём она, скорее всего, пока не подумала, и о чём я должен сказать сейчас ещё.
- Почка вашего другого сына не понадобится.
Эзопов язык. На самом деле я сказал сейчас «мы не будем ходатайствовать об освобождении вашего другого сына. Один ваш сын умер, и поэтому другой останется в тюрьме».
Она начинает плакать. И это тоже хорошо. Это лучше молчания. Но я ещё не закончил нашу взаимную экзекуцию. Время паузы.
- Вы хотите попрощаться? Я вас проведу.
Тело подготовлено: все трубки удалены, следы крови, пены и рвоты смыты – у нас с этим строго. Жалюзи Айо заблаговременно по моей просьбе закрыты — мне только его реплик не хватает, когда мать умершего будет проходить мимо. Но мы идём и мимо палат «за стеклом» тоже, и я вижу, что Орли стоит и смотрит на нас с глубоким пониманием происходящего в глазах, сейчас кажущихся особенно светлыми.
О смерти в больнице как-то узнают все. Это не афишируется, это даже скрывается, но это словно перелетает по воздуху. И заплаканная женщина в моём сопровождении там, куда посторонних обычно не пускают, может значить одно: она связана с этой смертью.
К телу Байкли я не подхожу — даю возможность матери в последний раз побыть с ним наедине. Вместо этого заглядываю к Орли и Харту — мне нужно выждать время, чтобы заговорить о вскрытии. и здесь — лучший наблюдательный пункт.
- Мы слышали, когда у него шла реанимация, —говорит Харт, словно продолжая начатый разговор — он сидит на своей кровати, в пижаме и без очков, поэтому взгляд у него рассеянный и как бы подёрнут дымкой. — Она нас разбудила. Было не по себе. Мы, честно говоря, не думали, что нас разместят там, где это бывает.
- Это везде бывает, Леон. Здесь же больница. Потом, вам нужны были не больше, чем двухместные полубоксированные палаты, других таких у нас нет – только здесь.
- Ничего, это как раз правильно, — говорит Орли, не оставляя своего наблюдательного пункта у стекла. — Ещё вчера во всём этом, — он сделал неопределённый охватывающий палату жест, —для каждого из нас, кажется, был элемент игры, забавы. Не до всех сразу дошло, что то, про что мы снимаем кино - не кино. Наши умершие после команды «стоп» встают и отряхиваются. Но наши зрители должны верить, что они не встанут и не отряхнутся. В этом наша работа.
- А в этом, —я повторяю его жест, —наша. И ваша работа — снять хорошее кино о нашей. Я же правильно понимаю?
- Это его мать? – снова спрашивает Леон.
- Да.
- Надеюсь, он не единственный её ребёнок?
Я невольно улыбаюсь:
- О, нет!
- Мне кажется, это самое страшное: терять своего ребёнка, — говорит Орбелли, и я невольно вздрагиваю. Трое детей Орли совсем недавно погибли в автокатастрофе — одномоментно и страшно, так что кто-кто, а он знает, о чём говорит. Он, правда, редко с ними виделся, и, может быть, в какой-то мере это его и уберегло от тяжёлой депрессии, но я вижу, что с тех пор он переменился: утратил присущую ему от природы видимость лёгкости и как-то выцвел — больше седины, бледнее кожа, светлее глаза. И в бросаемых на него взглядах Харта нет-нет — да и мелькнет тревожность.
- Я – отец, - безошибочно прочитав мои мысли, говорит он. – Это всё равно не то. Матери чувствуют иначе. Знаете, мой отецбыл врачом.
- Да, я помню, вы говорили.
- Он много занимался репродукологией. Просто удивительно, как меняется воспритие женщины просто от факта её фертилности или инфертильности. Это базовый инстинкт, животный инстинкт – я понимаю, но он так преломился в сознании homo sapiens, что из животного ушел в самую высокодуховную сферу, по сути зачастую сделался для женщины смыслом жизни. Отец рассказывал такие истории о борьбе женщин просто за возможность родить, каждая из которых достойна многотомника. Женщины отдавали последнее за возможность стать матерью – это ведь не дёшево. И когда мать теряет ребёнка, ей вполне может показаться, что она теряет всё. Как вы это выдерживаете, доктор Уилсон? Как можете говорить с ними? Просто сообщать о смерти сына матери — как это?
- Это — составная часть профессии врача, — говорю. — Я понимаю, что такое заявление звучит избито. Но это правда.
- Вот! — замечает Харт. — Бич должен это знать. Это тоже обязательно нужно показать зрителю. Джим, а Хаус это умеет? Наш Билдинг должен будет это уметь?
- Хаус это умеет. И это ещё не самое трудное. Сейчас будет труднее.
- О, я знаю! — Орли восклицает это, как догадливый ученик после вопроса учителя. — Органы на трансплантацию, да?
- Не в этом случае. Такой больной парень трансплантологов не заинтересует. Но вот вскрытие без разрешения родственников не провести.
- «Ваш сын умер, а теперь мы должны его разрезать и посмотреть, почему», так?
- Примерно так.
Я знаю, что Орли меня недолюбливает, ревнуя не то Хауса, не то Харта, но сейчас его взгляд очень дружелюбный, очень сочувственный.
- И вам это предстоит сейчас?
- Да
- Выжидаете подходящее мгновение и не отходите далеко, чтобы его не упустить?
- Жутко звучит, да?
Вместо Орли мне отвечает Харт, но по тону и сути слышу что они синхронны.
- Жутко само по себе. Звучит нормально. Между прочим, большинство об этом даже не задумывается, об этой стороне работы врачей, я имею в виду.
- И ты совершенно прав, - снова говорит Орли. - Бича нужно натолкнуть на мысль коснуться этого аспекта. Мы, конечно, жизни не спасаем, но если кино только развлекает зрителя, мы просто не заслуживаем своих гонораров. Или ты не согласен?
- Нет, почему… - Харт делает лёгкое, почти неуловимые движение. - А от чего он умер Джеймс?
- Ну, я не могу вам сказать. Это – врачебная тайна.
- Но это - то самое?
- Нет такой нозологической единицы "то самое", - говорю. – Не надо распускать слухи и сеять панику. Просто парень поступил со смутной надеждой на чудо, фактически умирать, что и проделал. Ничего неожиданного. Чуда не вышло.
- А кто, интересно, распускает слухи и сеет панику? - слегка обиделся Харт. - Мы тут наоборот, изображаем золотых рыбок, как паиньки.
И я чуть улыбаюсь, потому что золотые рыбки - это и держащие язык за зубами, немые ,как рыбы, и за стеклом, и гонорарарами в несколько раз выше наших – вот и золотые, и я знаю, что Харт именно всё это и имеет в виду.
Но мать Байкли как раз в этот момент отрывается от сына - я это вижу по отражению в стекле сестринского поста, и мне надо идти к ней, чтобы иными словами, но по сути сказать то о чём говорил Орли: "ваш сын умер а теперь мы должны его разрезать и посмотреть, почему».
Я всё сделал правильно, и она подаёт иск не потому, что я сделал что-то не так, и даже не потому, что подозревает, будто мы сделали что-то неправильно, а именно и только потому, что многодетная маргинальная семья обязательно подаёт иск при любом поводе его подать. Но всё-таки слышать от Венди об этом неприятно.
И Хаусу я тоже говорю об этом ровным спокойным голосом, стараясь не показать, что мне неприятно, но он это всё равно чувствует и изгибает бровь:
- А ты на письменную благодарность рассчитывал
- Ты прекрасно знаешь, что я на иск как раз и рассчитывал, - говорю, - и что это даже не проблема, потому что у нас на этот случай есть специальный адвокат по медицинским делам.
- Тогда чего же ты расстроился?
- Ну, а вообще смерть пациента - разве это весело?
- Смерть пациента - это нормально, - говорит. - Для тебя - уж точно Ты сам выбрал профиль.
А я вдруг вспоминаю ту инсценировку, которую он мне устроил несколько лет назад, чтобы уговорить на химиотерапию, наняв статистов, изображающих якобы спасённых мною больных. Я тогда чуть было не повёлся, а разгадав его игру, чуть было не впал в депрессию.
Он тогда догнал меня на выходе, хотя из-за ноги ему это было непросто сделать
- Они просто не смогли приехать. На организацию нужно время, которого ты мне не оставил. Эти люди сыграли - да, но они сыграли реальных людей. Я навёл справки, обзвонил каждого. Проверь! - и сунул мне в руку свой телефон.
- Дешёвая подстава, - сказал я
- Проверь. Подними архив, посмотри звонки - они все живы. Ты реально их спас, и то, что они о тебе думать забыли, хорошо, а не плохо.
И я тогда скривился и ушёл, но потом всё-таки проверил - и с удивлением убедился, что Хаус не соврал мне. Ну, то есть, соврал, конечно, но не во всём. Значит, что-то полезное я, всё-таки, видимо, делал. Не для Белла. Не для Байкли.
- Давай, - говорит. – Звони адвокату. И Выкинь всё это из головы.
- И восемь сотен единиц лефлокса выкинуть?
- А это, - говорит, пристально глядя мне в глаза, - в первую очередь. Ты не хуже меня знаешь, что там было четыреста пятьдесят.
- Если вскрытие покажет токсическое поражение...
- Она разрешила вскрытие? - перебивает Хаус.
- Да.
- Ну так иди и вскрывай. И возьми с собой Мигеля.
Вот тут уже я, не отвечая, просто смотрю ему в глаза.
- Победить или погибнуть, - говорит он. - Это всегда работает, хотя почти никогда не срабатывает. Парадокс, да? И ты всё равно не сможешь молчать, если окажется, что мы напортачили. Так что бери Мигеля – ему тоже бессонница ни к чему. Если вскрытие не покажет токсического поражения, пусть он точно об этом знает, а не гадает, сказали ли ему правду.
- Португалку тоже взять? – говорю вроде бы с насмешкой.
- Не надо, не тот случай. Ей бессонница не грозит.
Я вдруг вспоминаю:
- Хаус, Харт спросил, умеешь ли ты сообщать родственникам о смерти. Забавно, что он засомневался, да?
- Знаешь анекдот? – вдруг говорит Хаус. - У одного парня - контрактника погибли родные, пока он служил, и сержанту велели как-нибудь поделикатнее ему об этом сообщить…
- « Джон , дубина, а ты куда?»? Знаю. Не из самых смешных.
- Я умею сообщать родственникам о смерти, - говорит он, снова возвращаясь к разговору – а мне казалось, он уходит от него. - Но меня за это не благодарят, как благодарят тебя. Когда я был маленьким и болел, мать толкла мне горькие пилюли с вареньем…
- Она заботилась о тебе…
- Это неправильная забота, Уилсон. Пилюли нужно было глотать, не разжёвывая, толчёные с вареньем они не действуют.
- Действуют, просто слабее.
- И повреждая желудок…
- Как мне надоело, - говорю я в сердцах, - разгадывать твои идиотские метафоры…
- Были бы они идиотские, - говорит, - ты бы не злился и не подозревал, что твою Байкли стошнило иском от твоего варенья.
- Да ладно. Просто от горечи пилюли, - говорю.

Теперь нужно организовать транспортировку тела Я где-то рад, что меня постоянно отвлекает на администрирование организаторская мышиная возня, потому что ощущение скручиваемой пружины никуда не делось, и всё вокруг словно задалось целью до отказа поворачивать и поворачивать ключ: смерть Белла – крак; смерть Байкли – крак; подёргивающиеся руки Тринадцатой – крак; Буллит на ИВЛ – крак; Тауб при смерти, крылатый фаллос, чёрный джип, грудастая коза, положительный скрининг Сатаны, сам Сатана, генетический анализ сына моей погибшей любовницы - крак, крак, крак… Сколько ещё выдержит эта пружина?
Перевозка у нас есть. Но нет шофера. Потому что редко бывает нужна - стоит и пылится на больничной парковке. Раньше - давно - возил Надвацента, нечистый на руку санитар-метис, знакомый мне еще по Ванкуверу, по тамошнему хоспису, где его в жажде легкой наживы даже смерть больных детей не останавливала. Я его на работу не брал, но я бы его выставил, если бы его не убили раньше - он оказался замешан в совсем скверном деле, и одно, что могло во всём этом порадовать - так это то, что Эдварда Воглера, нашего бывшего босса, тогда тоже изрядно забрызгало. Репутация его так затрещала по швам, как тесный костюм на его необъятном жирном теле. Всплыл, конечно. Такая субстанция не тонет.
Ну, а после Надвацента шофера на нашей перевозке как-то не приживались. Венди нанимала двоих: один спился, другой срочно уехал. Делюсь этими соображениями с Ней в палате интенсивной терапии - тело всё ещё там. И вдруг помощь приходит, откуда не ждали. Меня окликает из своего полубутафорского бокса Леон Харт.
- Тебе нужен водитель для катафалка? Давай я отвезу
- Не для катафалка, а для перевозки, - поправляю машинально, и тут же широко раскрываю от удивления глаза. - Ты серьёзно?
- Я с четырнадцати лет за рулём, и водил всё - от мотороллера да большегруза. Фредлайнеры - знаешь? Мы снимали боевик в Аризоне, и весь съёмочный хлам пришлось перевозить в такой штуке. А штатного шофёра прошиб понос, и он больше скакал из кабины и в кабину, чем рулил. Я плюнул и сел на его место. И не пяти минут естественного освещения не потеряли.
Потом, если ты меня возьмёшь, это возможность, не нарушая правил, высунуть нос отсюда на волю

Добавлено (24.06.2023, 11:31)
---------------------------------------------
Пожалуйста, если здесь кто-то читает, перебивайте посты!

Добавлено (30.06.2023, 16:57)
---------------------------------------------
Когда я говорю Хаусу, что Леон Харт вызвался поработать у нас шофёром перевозки, тень удивления проходят по его лицу, как низкочастотный сигнал, модулируя подвижную мимику.
- С чего бы это?
- Я тоже спросил. Он сказал, что хочет проветриться и сменить обстановку, и что Фея-крёстная велела ему совершить три добрых дела, чтобы получить подарок к Рождеству, а он ещё и не начинал.
- Главное, чтобы наши труповозка в полночь не превратилась в тыкву, - говорит Хаус. – А так-то меня хлебом не корми – дай поэксплуатировать чужой труд. Пусть рулит.
И, когда мы уже на парковке, Великий и Ужасный вдруг появляется собственной персоной и выражает недвусмысленное желание тоже присутствовать на вскрытии.
Наша перевозка - небольшой фургон, похожий на машину экстренной службы в миниатюре. Конечно, никаких приспособлений для жизнеобеспечения - мертвецам они не нужны, но всё равно в салоне тесно. Тело упаковано в мешок - двухслойный, как полагается, и с ним внутри находится Мигель в защитном костюме. Тоже как полагается. Санитаров мы не берём – санитаров предоставляет Кадди. В кабине с шофёром только одно место, и, конечно, Хаус претендует именно на него.
- У тебя же мотоцикл есть.
- У тебя тоже есть.
- Но-но, я – инвалид.
- Я вообще не понимаю, - говорю, - с чего ты вдруг решил ехать.
- А с Кадди повидаться?
- Она у тебя была два дня назад.
Это правда, кстати, их встречи для необременительного секса, хоть и куда реже, чем прежде, но всё равно продолжаются. «Для здоровья, - говорит о них Хаус. – И дешевле, чем проститутку нанять». Но я знаю, что он врёт, и если страстной любви к Кадди у него нет, то привычка прочная – у него вообще прочные привычки.
- Ну а ты не допускаешь, - серьёзно спрашивает он и не прищуривает глаза, как это обыкновенно делаю я, переходя к серьёзным материям, а наоборот, широко раскрывает их – так, что над зрачками появляются белые тонкие просветы, как при болезни Грейвса, - что я тоже, как и Мигель хочу спать спокойно. Да и за твоей совестью надо приглядывать, ковбой, она у тебя необъезжанная – никогда не знаешь заранее, где взбрыкнёт.
И видя, что удивил меня, хлопает по плечу:
- Да ладно, я же знаю, что тебе прокатиться на твоём железном друге одно удовольствие. Только не строй из себя Рики Кармайкла.
- Ну а почему бы и нет? - решаю я. - Дороги почищены, видимость отличная, не холодно. Да и, в конце концов, ни в какой-нибудь Ванкувер или Бриджуотер ехать - учебный госпиталь «Принстон Плейнсборо» в нескольких кварталах от «Двадцать девятого февраля». И Хаус прав – я люблю комфорт мягкого салона автомобиля, но порой мне нужна именно такая езда – один, на скорости, в рокоте мотора и тряске, когда тебя словно отрывает от привычной рутины на несколько километров. И когда встречный воздух звенит в ушах, натянутая пружина не так опасно звенит на разрыв.
- Ладно, - говорю. - Мотоцикл - так мотоцикл. Уговорил. Твоя спокойная совесть, возможно, этого и стоит.
- Уилсон! - поднимает палец мой друг, и когда я перевожу взгляд с этого пальца ему в глаза, веско говорит:
- В шлеме!
- Я никогда не езжу без шлема, Хаус.
Пока наши санитары и Мигель выносят и грузят упакованный труп, Леон уже за рулём и, судя по его весёлой физиономии, для него это - забавное приключение, новая роль – роль больничного шофёра, возящего трупы в морг, немного циничного – такая уж профессия, простого и незатейливого парня. Хаус лезет к нему в кабину, и задор

Добавлено (11.07.2023, 11:45)
---------------------------------------------
Морг у них роскошный - пять секционных столов, и трупы не надо пихать туда-сюда в холодильники, столы сами с охлаждением. Вдоль стен всё, что только может понадобиться: инструменты, реактивы. Знакомый ещё по времени нашей работы здесь, въедливый и дотошный патологоанатом приветливо кивает - похоже, успел забыть все гадства Хауса и моё в них посильное участие. Рук не пожимает - руки у него уже в резиновых перчатках.
- Ну что, работаем?
Тело Байкли на столе, микрофон включен - свидетельство всего, что происходит, должно сохраняться в виде звукозаписи. Патологоанатом прокашливается в него, проверяя звук.
«Вскрытие производится в…часу…дня в секционном зале учебного госпиталя «Принстон Плейнсборо» в присутствии... врачом…» - обычная рутина.
Мигель, как был в защитном костюме при транспортировке, так в нём и остался. Хаус к столу близко не подходит, и на нём только маска. Так не полагается, но когда это он соблюдал то, что полагается? Я защиту надел и в ней придвинулся было к столу, но потом отступил на ту же позицию, что и Хаус, к нему.
- Ты видел, что за нами ехал чёрный «Rover»? - спрашиваю.
- Не за нами, а за тобой. Это что, тот самый?
- Да, я его уже запомнил по идиотскому смайлику. На лобовом стекле – видел?
- Тот, что подрезал тебя на дороге из Бриджуотера, когда ты чуть шею не свернул?
- Ну да, да.
- Если ему от тебя чего-то надо, - говорит, - то почему он не скажет, чего именно? А если ему просто хочется держать тебя в тонусе, то он своего добился, и скоро отстанет, когда забава перестанет быть интересной.
- А если он меня убить хочет?
- Тогда это самый тупой убийца на свете.
- Мне от этого легче должно быть?
- Наоборот, тебе обиднее должно быть.
- Слушай, Хаус, - вдруг вдохновляюсь я. - А ты помнишь: мы пробивали владелицу машины когда за Орли гонялись? Нельзя повторить для этого «Ровера»? Он - ты прав - меня малость нервирует, даже когда не нарушает правил дорожного движения.
- А ты номер запомнил?
- Нет, но когда мы сюда свернули, он попал в зону видеорегистратора у входа. Если попросить Кадди…
- Под каким соусом попросить?
- Да правду скажу: подрезал меня так, что я чуть не ковырнулся, и уехал. Разве это не повод познакомиться?

Добавлено (15.07.2023, 11:03)
---------------------------------------------
- Повод. Только, просмотрев видеорегистратор. она тебя параноиком сочтёт – там же отчётливо видно, что тебя никто не подрезал.
- Ну, он мог это сделать до того, как попал под видеорегистратор.
- И до того, как обрёл видимость? Мы же за тобой ехали – Харт, смею надеяться, на дорогу смотрел… - он выдерживает паузу. – Уилсон, не суетись – никуда он не денется. Если, в самом деле, тебя пасёт. Я сам на него посмотрю – о`кей?
- То есть, пока параноиком меня считаешь ты?
- Ну, скажем так: после чёрных джипов на амфетаминовой ломке мне требуется визуальное подкрепление.
- Не веришь…
- Уилсон… Ты сам-то себе веришь через день – нет?
Крыть нечем – я только плечами пожимаю и вынужденно отвлекаюсь на Трайбера – это я про патологоанатома. Выкинув из головы «Ровер», заставляю себя прислушиваться к его монотонной диктовке - в конце концов зачем мы здесь?
Питер Трайбер – хороший выбор. Этот не пропустит ни одного косяка, даже если лечащим врачом значится сам господин Саваоф. Мало ли, что Саваоф – может, он тоже половину лекций обжимался с Мэгги Сандерс на верхнем ярусе аудитории.
- Стеатоз печени. Неспецифическое поражение – он не алкоголик? Значит, лекарственная кумулятивная интоксикация скорее всего.
Я быстро поворачиваю голову к Хаусу: жировая дистрофия - это интоксикация, отравление. Продуктами жизнедеятельности больного организма, вирусными продуктами или... или лефлоксом? Хаус медленно качает головой: лефлокс, скорее. сплясал бы в сосудах, в миоцитах, в почках, которых у Байкли и так уже, считай, не было. С печени он не начинает.
Я это и сам понимаю, но неспокойная совесть - плохая советчица разуму.
- Почка в хлам, - говорит Трайбер, - Но тут, я думаю, я вам ничего нового не сообщил.
- Да, он был на диализе, - говорю и слышу в ответ саркастическое хмыканье: мол, думаете я не заметил шунта?
- Вижу.
Вскрывать пациента из другой больницы объективнее, это общеизвестно. Такой практикой не пользуются, чтобы не возить трупы по городу, как на такси, но, раз уж так вышло, пусть Мигелю будет спокойнее. Или... или неспокойнее?
- Для смерти тут причин штук пять-шесть можно нарыть. Стойкий оловянный солдатик этот парень. Вам какую?
- Объективную, непосредственную.
- Непосредственная: токсическое поражение гипертрофированной из-за перегрузки сосудистым сопротивлением сердечной мышцы - миокардиодистрофия, блок синусового узла. Для почечников это нормально – можно считать естественной смертью. Сейчас срезы возьму.
И тут про любовь лефлокса к сосудам некстати вспоминает Мигель:
- Передозировка фторхинолонами могла послужить пусковым механизмом? - не выдерживает он.
Хаус издаёт очень тихий сдавленный звук - что-то среднее между «фак» и «дурак», и рука его чуть дёргается, словно в порыве дотянуться и дать Мигелю затрещину.
- А он у вас получал фторхинолоны? живо делает стойку Трайбер. - В какой дозе? Чувствительность брали?
- Но-но, без спойлеров! - погрозил пальцем Хаус. – Анамнез собирать наше дело – не твоё. От тебя – анатомическое заключение. А то сейчас наговорим тебе кучу лишней пурги, собьём с толку – как потом доверять твоей объективности?
- Объективно я вам уже всё и так сказал: несостоятельность сердечной мышцы, осложнившаяся фатальным нарушением ритма, в исходе пневмонии с дыхательной недостаточностью на фоне хронической почечной недостаточности, гипертонии, интоксикации – надеюсь, только эндогенной, - и ассистенту: - Полную токсикологию, - и снова нам: - Предварительный протокол – вот, завтра пришлю уже за подписью и с печатью. Ариведерчи, коллеги!
У меня двоякое чувство: с одной стороны, хочется придушить Мигеля, с другой - хочется знать наверняка, и снова, ещё раз, хорошо, что занимается этим Питер - он не просто въедливый - он злокачественно въедливый, и его заключение всегда окончательно, после него никаких вопросов.
- Эй, куда? - окликает он, когда мы уже готовы, образно говоря, «взяться за дверную ручку».- Вы нам его собираетесь оставить?
- Пф! - фыркает Хаус. –Естественно. Неужели обратно повезём? Завтра родственники сами заберут - мы им дадим адрес.
Ситуация не располагает к смеху, но я едва удерживаюсь, представив себе многочисленное семейство Байкли, осождающее завтра морг «ПП». Все, как на подбор, плечистые качки в наколках и побрякушках, рваных джинсах и майках-боцовках, тёмно шоколадные, с белыми зубами и цветными дредлоками.
Возмущённый монолог Трайбера Хаус обрезает захлопнувшиеся дверью.
Леон, я вижу, в кабине не усидел - натыкаемся на него в вестибюле, где он обхаживает девушку-регистратора.
- Нет, нельзя, - терпеливо, не повышая голоса, повторяет девушка. - Я же сказала: карантин.
- А у меня есть фото с автографом Джеймса Орли, - говорит Леон, подмигивая с видом разбитного шпиона, вербующего агента. - Смотрели «Кризис среднего возраста»? А «Всё ещё может быть, малышка»? Но уж «Летун из пепла» вы не могли не видеть – только в конце ноября по центральным каналам…
- Эй, хорош кобелировать! - бесцеремонно окликает Хаус. – Поехали!
- Сей момент, экселенц! - браво гаркает Леон, совсем вошедший в роль наёмного водилы, вскидывая два пальца к виску, а девушке говорит тихо и доверительно. но так, чтобы Хаус слышал: - Когда уже не стоит, чужой флирт, наверное, здорово раздражает…
- Да вы, - говорю Хаусу, - как под копирку сделаны.
Но. Впрочем, это справедливо только в отношении языкатости и манер. Это поверхностное сходство, как звонок в быстром доступе. На самом деле по-настоящему на Хауса, пожалуй, больше похож Орли. И не только внешне, хотя у них и внешнее сходство поразительное – оба высокие, худые, чуть косоплечие, голубоглазые, с кудлатой темно-русой шерстью на голове, стремительно редеющей с затылка. Оба музыкальные, только у Орли голос более приятного «блюзового» тембра, без каркающих интонаций Хауса. Иногда я думаю, что попади Хаус в детстве в другие руки - в смысле, к другому отцу - он и по характеру мог бы получиться примерно, как Орли. Интровертированный при внешней раскованности, тревожный при внешней беспечности, ранимый при внешней неуязвимости, очень чуткий к чужим настройкам при внешней безэмпатичности - не то как бы он заделался таким успешным манипулятором? А ведь Орли при всей своей английской джентльменистости тоже манипулятор ещё тот: например, развести Хауса на лечение Леона, а самого Леона - на сближение - это ещё суметь надо. Говорят, он и Бичем вертит - один из немногих. В истории с Лайзой, как я понимаю, на него и ставка.
В общем, не так прост этот долговязый голубоглазый британец, как может показаться на первый взгляд.
А воспитательные методы Хауса-старшего… Старая коробка с крылатым фаллосом немного приоткрыла мне мотивы его чрезмерной строгости к сыну, порой граничащий с жестокостью. Джон Хаус подозревал дурную генетику и таким образом профилактизировал возможные нежелательные отклонения. Ошибся – не всем быть Песталоцци. А Хаус, не зная подоплёки, оценил отцовские старания по-своему. Но, чёрт возьми, не так уж и ошибся – вычислить полуправду в двенадцать лет – это дорогого стоит.
Я сам отца его знал поверхностно - мудрено познакомиться, коль скоро Хаус всеми силами избегал встречи с ним. Но впечатление он всё-таки производил скорее приятное чем отталкивающее. Конечно, с Хаусом я не делился. Но, как бы ни убеждал Хаус всех и, в первую очередь, себя в том, что он его ненавидел, это всё враньё. Отца он любил. Вот только настороженность Джона и его профилактика помешали мальчишке, подростку, юноше эту сыновнюю любовь и осознать, и выразить. Что он, интересно, скажет теперь, прочитав архив матери?
Я так отвлёкся на эти мысли, что Хаус вынужден был попросту взять меня за плечо и направить к выходу, не то я так и стоял бы застывшим изваянием. И вовремя - в дальнем конце коридора мелькнула Кадди, и мне почему-то показалось что наша идея оставить свой труп в её морге энтузиазма у неё не вызовет.
Хаус, очевидно, тоже так подумал, потому что сопроводил направляющее движение руки негромким: «Сматываемся».

- Ну и что тебе дало это приключение? - не выдержал я, перехватив Леона, уже занёсшего ногу в кабину водителя.- Немного флирта с девчонкой на рецепшен?
- Флирт - это вторично, - серьёзно ответил он. - Вообще-то, я наводил справки о докторе Варга. Не могу же я доверить глаза Лайзы, кому попало.
- Кому попало? – уязвлённый, переспросил я. - То есть наши с Хаусом рекомендации тебя не устраивают? Девчонка с рецепшен надёжнее? Так ты ради этого…
- Плевать мне, что думает девчонка. Этот ваш тип, прозектор, ведёт на доске рейтинг всех врачей по результатам вскрытия – доска в вестибюле, перед лифтом. Ты же мне сам рассказывал ещё в Ванкувере, и ты мне сам говорил, что он самый объективный говнюк в этой больнице.
- Действительно,рассказывал. И то, что мне не нравится идея этой доски.
- Могу понять. Не слишком корпоративно. Зато информативно.
- Ну и что? Убедился, что мы не тухлятину подсовываем?
- Она милая, эта ваша Варга - глядя в сторону, ответил Леон. - И ты к ней неровно дышишь. Но меня интересовали чисто профессиональные качества, результативность операций. Понимаешь?
- Я к ней ровно дышу, - только и сказал я.
Он улыбнулся и сел на своё водительское место.
Только тогда подошёл Мигель всё ещё в защитном костюме.
- Лефлокс ни при чём, - сказал Хаус, вроде бы не замечая его, но громко, тоже садясь в кабину. - Мы успели ввести тлько один раз - если бы было острое отравление Трайбер сразу бы вычислил по макропрепарату, без срезов – уж настолько-то он крут. Ладно, босс, давай уже, поезжай вперёд: посмотрим нет ли за тобой хвоста.

Добавлено (02.08.2023, 08:20)
---------------------------------------------
Пока мы возвращаемся, Кадди изо всех сил названивает мне – подозреваю, с претензией: «вы тут что-то забыли», но я за рулём мотоцикла телефон не беру –небезопасно, знаете ли, отвлекаться от дороги.
А этот тип, со смайликом на лобовом стекле, подкарауливает в переулке. Проезжая, я вижу его хромированный перед - он ждёт наготове, как собака на цепи. И, проехав, я слышу сзади, как он трогается. Оборачиваюсь - расклад такой: впереди я на мотоцикле, за мной - этот тип на джипе, за ним - Леон с Хаусом и Мигелем на перевозке. Кавалькада. Этим порядком доезжаем почти до «Двадцать девятого» - не спеша, без всяких инцидентов. Хотя я нервничаю, и спина, обращённая к джипу, влажнеет, но едем медленно – ничего страшного. И вот, когда я уже практически подъезжаю к въезду на парковку, а этот тип по-прежнему, как пришитый, следует за мной, но, похоже, уже подумывает о ретираде, Леон вдруг делает маневр – даже спрашивать не нужно, с чьей подачи - и перекрывает джипу разворот. Сдать назад ему теперь некуда, и тогда я разворачиваюсь и преграждаю ему путь вперёд. Он останавливается, и теперь я могу его хорошо разглядеть: тот самый, что меня подрезал по дороге из Бриджуотера - я не ошибся. Крупный, ражий и рыжий, но на голове рыжие волосы подбриты почти на нет, а вот на груди лезут из-под выреза футболки, поверх которой у него пижонская сорочка – я невольно вспоминаю покойного Формана, глядя на неё, и пижонский пиджак, и не пижонская, а вполне себе вульгарная цепь в палец толщиной. Я такие видел у русских несколько лет назад, когда мы оказались втянуты в историю с гриппом и родственниками фиктивной жены Хауса. Господи, неужели опять та история? Вот никогда я не любил выражения «русский след» - оно казалось мне нарочито конспирологическим, даже киношным, а сейчас сам готов его употребить. Но по виду этот тип не русский – скорее, ирландец.
Тут Хаус выпрыгивает из перевозки – как всегда, только на левую ногу, как будто играет в классики, и торопливо хромает к этому джипу - решительный, как коп, остановивший нерадивого водителя за превышение скорости, проезд на красный свет или неисправный сигнал поворота. И в руках у него тяжёлая трость, на которую он опирается, но в любой момент готов вскинуть и переложить в руку по-другому – весь его вид говорит об этом.
Не газуя, но и не глуша мотора, я, отталкиваясь попеременно ногами, как на беговеле, тоже подкатываюсь поближе. И, как последние штрих, из задней дверцы перевозки выбирается Мигель, всё ещё в защитном костюме. Этот близко не подходит - просто стоит и смотрит, как человек, раздосадованный промедлением, но готовый терпеливо ждать, «пока они там разберутся».
В такой ситуации всякий нормальный человек должен, если не выйти из своего джипа, то хотя бы приспустить стекло и поинтересоваться, какого чёрта нам от него надо. Но Хаус на авось не полагается - сам подходит вплотную и деликатно стучит согнутым пальцем стекло. И растягивает губы в улыбке - такой сервисной, потребительско-ориентированной улыбке конферансье. При ледяном взгляде его почти прозрачных глаз выглядит жутковато. Понятно, что водитель джипа уже не выдерживает - боковое стекло едет вниз:
- Что вам…?
- Удивительное совпадение, - тут же перебивает Хаус, продолжая растягивать свою улыбку, - Как раз хотел о том же самом спросить. Видите ли, мой друг, - небрежный жест большим пальцем через плечо в мою сторону, - немножечко нарцисс. Считает себя неотразимым – вы понимаете? Ну, это его женщины испортили – ясное дело. Так что он решил, что вы гей и сексуально его домогаетесь. Но я думаю что вы – такой брутальный крепыш со строгим собачьим ошейником – скорее, решала, которого нанял кто-то из мужей его любовниц. Рассудите нас, а то мы на деньги поспорили. Кто вы всё-таки, пидор или убийца?
Ирландец ищет где-то в глубинах своего интеллекта достойный ответ, и его верхняя губа приподнимается и начинает дрожать, как у агрессивной собаки. Улыбка Хауса явно мешает ему собраться с мыслями. А трость Хауса уже в том положении, что быстрым движением превратит в крошево лобовое стекло и смайлику придётся болтаться в пустоте.
К тому же, из перевозки, почуяв, что запахло жареным, выбирается ещё и Леон, и в руках у него такая металлическая штучка для стопора выдвижных носилок.
- Что вам надо? – наконец, договаривает ирландец, не придумав ничего лучшего. Но голос у него неуверенный, и вот это меня сразу как-то успокаивает – не потому даже, что это изобличает слабину, а потому, что такие парни, каким я его нафантазировал, не теряются и готовы к экшену по умолчанию.
- Вы меня уже несколько дней преследуете, - растолковываю я, стараясь говорить спокойным тоном, и едва я открываю рот, Хаус опускает трость и отступает, словно уступая мне сцену. – Отпираться не надо – это очевидно. Преследуете агрессивно, а я вас не знаю. Вопрос: в чём причина? Это пранк или… - тут я понимаю, что не стоит подсказывать ему ответ, и замолкаю, продолжая только вопросительно глядеть.
- Оба-на, - вдруг говорит Хаус. – А я, похоже, знаю причину, – он снова делает шаг к джипу, его длинная рука змеёй ныряет в приоткрытое окно и цапает из-подл стекла какую-то бумагу – ирландец только дёргается, чтобы ему помешать, но не успевает.
- Дэниэл Кристофер Малер, - вслух зачитывает Хаус с бумаги. – Это вы? Справка об освобождении из заключения… За что сидели, мистер Малер? Неужели проехали на красный свет?
Как он с его пресбиопией разглядел фамилию на справке, лежащей, к тому же, не совсем на виду – Бог его знает. Впрочем, это же Хаус! Ему была задана загадка, а раз так, в поиске решения он становится зорок, находчив и неутомим. Так что нашёл, потому что искал.
Леон, успевший подойти к нам, бровями изображает недоумение, но мне фамилия слишком знакома, чтобы начать складывать пазл.
- Малер? Кто вы ей?
Вот теперь вижу общие черты. И волосы… Нет, у неё были не рыжие, но ведь достаточно одного тона - и рыжина становится насыщенно-русой, почти розовой, как цвет мякоти хорошего хлеба или солнца в самом начале заката. И пахли они хлебом и солнцем, когда я зарывался в них лицом. Айви Малер. Эх, Айви-Айви – красивая, добрая, достойная куда большего, чем трагическая гибель под колёсами сумасшедшего байкера – наверное, обдолбанного. Это её сын – метис, сирота после смерти деда – должен был быть усыновлен Блавски, если бы не анализ ДНК. «Я не потому отказалась от усыновления, что узнала о том, что его отец – не ты. Я отказалась потому, что узнала, кто его отец на самом деле».
- Вы… вы – её брат?

Добавлено (31.08.2023, 16:15)
---------------------------------------------
- Нервы надо беречь, нервы надо лечить, - назидательно говорит Хаус, пока Малер, кряхтя, старается вывернуться шею так, чтобы, по крайней мере, не тыкаться носом в стол. Его волосы я прижал ладонью к столешнице, а другая моя рука удерживает его предплечье в болевом захвате. А руки у меня сильные.
- При таком темпераменте, - издевательски продолжает Хаус, - вне тюремных стен вы пробудете, боюсь, недолго. Уймитесь вы уже и перестаньте трепыхаться – неудобно же возить носом по столу, а мой друг вас отпустит только при таком условии. К тому же, трепыхаясь, вы волосы себя вырываете, что больно и при вашей шевелюре чересчур расточительно.
Малер не внемлет доброму разумному слову и осыпает меня потоком забористой ругани, продолжая выворачиваться. Что интересно, никто в забегаловке не обращает на нас ни малейшего внимания – видимо, здесь и не к такому привыкли
Хаус, мне кажется, знает все подобные заведения в городе наперечёт, так что и сюда привёл нас со знанием дела, пользуясь своим даром предвидения – не иначе.
- Ладно пусти его,- говорит он мне, наконец.- Тоже мне, Монте-Кристо, вариант лайт. Слышите вы, Фрэнк Кастильоне, вашей сестры Уилсон не убивал. Я понимаю, что развитая лобная кость препятствует проникновению этой идеи в глубину вашего интеллекта, но вы напрягитесь. Трахать он её трахал, но это было по взаимному согласию - я сам видел. Согласие видел, понятное дело – не сам процесс. И ваш племянник, оставшийся сиротой - не его ребенок. А тот тест ДНК, на который вы повелись, я нарочно подделал. Неважно, для чего - для своих целей. О существовании Зелёного Гоблина я знать не знал. На самом деле там нет совпадений.
Ну, кто бы сомневался в том, что тот тест – манипуляция Хауса. Довольно топорная, между прочим, даже обидно. Тем обиднее, что я чуть не повёлся. А Малер, значит, где-то нашёл информацию и повёлся-таки - решил меня найти и наказать. Путём пугания на дорогах страшным большим автомобилем с дурацким смайликом.
Я отпускаю волосы и руку Малера, и он, освобождённый, плюхается на своё место и сидит, растирая запястье, молчит, чуть приоткрыв рот, и таращится на Хауса. Наконец, хрипло выдавливает: «Врёте!»
Хаос коротко и невесело смеётся:
- Ну, конечно, а чего ещё от вас ждать? Только вот этого «врёте» - больше ничего. Скудно. Я-то, честно говоря, думаю, что часть вашего мировоззрения сейчас трещит по швам, и то, что казалось чуть ли ни доблестью, всё больше смахивает на глупость? Неприятно, должно быть, ощущать себя дураком, так?. Поэтому мы с Уилсоном вас прощаем. Просто проваливайте и не показывайтесь нам больше на глаза. Тогда мы забудем то, что вы уже наделали и наговорили на пару новых тюремных сроков – только не напоминайте об этом своим видом.
Как это великодушно! Он ему прощает покушение на моё убийство – прямо мать Тереза. Меня, конечно, даже и не спрашивают – просто «мы с Уилсоном», при условии, что «Уилсон» безмолвный сиамский близнец, поглощённый внутриутробно до состояния какой-нибудь сдвоенной почки или третьей ноги – не более того. Но молчу. Потому что, не смотря на привычный эгоцентризм, он так же привычно прав: лучше всего просто забыть этого Малера, как короткий предутренний кошмар, и порадоваться тому, что у осиротевшего мальчика нашёлся, хоть и придурковатый, но кровный родственник.
Но Малер на мирное урегулирование не настроен.
- Просто проваливать? – взвивается он, словно не поверив ушам и искрясь от возмущения. – Он, значит, убил мою сестру, а я буду спокойно это глотать?
- Не он, - снова сказал Хаус. растрачивая остатки дипломатии, и я снова замечаю, что он зол - очень зол. – Ты что, глухой, или тебе в камере часто по голове попадало?
- А почему я должен вам верить?
- А потому, что если ты не поверишь и продолжишь свой дивертисмент в том же духе, я тебя посажу на всё оставшееся ему, - кивок головой в мою сторону, - время, чтобы ты его не отравлял. Понимаешь?
- Надеетесь, что я и на суде буду молчать? - злобно суживает он глаза.
- Если бы он был тем мотоциклистом, идиот, - ещё раз объясняет Хаус терпеливо, - может быть, для него имело бы значение, будешь ты молчать или нет. Но поскольку это не он, можешь там исполнять хоть «Рамачаритаманас» - мне плевать… Уилсон, пошли отсюда, мне этот «Марвел-клаб» порядком надоел.

Добавлено (10.09.2023, 16:33)
---------------------------------------------
Когда мы выходим на улицу, уже смеркается, и начинает падать снег.
Снежная выдалось зима в этом году. Я думаю о снеге, думаю о времени - о том, что вот, ещё один год заканчивается. Год, взятый для меня взаймы когда-то Хаусом.
С некоторых пор мне становится понятно желание Таккера ежегодно совершать знаковый обряд расстреляния очередного пакета для химиотерапии, как акт самоутверждения над безжалостным, но чудом оставленным в дураках фатумом.
Я чувствую иррациональную тягу устроить что-нибудь в таком же духе.
И опять, как и каждый раз, когда я вспоминаю Таккера, сердце в моей груди замирает и словно переваливается к боку на бок, к горлу подкатывает мгновенная тошнота, а в глазах темнеет. Я понимаю, что это психосоматика, но меня не оставляет смутное подозрение, будто это сам Таккер - мой насильно к этому вынужденный сиамский близнец - напоминает о том, чем я ему обязан.
У меня нет сердца, и это не эвфемизм - то, что было, погибло во время операции при выделении смешанной опухоли средостения и было выброшено в таз для биологических отходов операционной "Принстон Плейнсборо". А то, что сейчас бьётся у меня в груди – имплант, «кадавральное» сердце Таккера, погибшего в автокатастрофе несколько лет назад. Семь из восьми совпадений - для трансплантации от неродственного донора куда как много. Но это некогда позволило мне поделиться с Таккером изрядным куском моей печени. А то, что он плохо распорядился этим даром – его проблема. И моя удача.
- Эй! - окликает Хаус. - Ты в порядке?
- Пара экстрасистол проскочила - ерунда...
Вспоминаю моё первое Рождество с диагнозом. Рождество, до которого я не надеялся дожить. Мы убегали от самих себя, убегали от моего рака, убегали от полицейских, готовых посадить Хауса в тюрьму до конца моего земного бытия. Мелкая дорожная пыль на зубах, только слегка прибитая дождем, случайная забегаловка, придорожная гостиница, где мы остановились на ночлег, расстроенная гитара, из которой Хаусу все-таки удалось извлечь дребезжащий "Мекки-нож», дежурная шоколадка с автомате на автозаправке – «Счастливого рождества», холодный гостиничный номер, две бутылки виски на одного и одна проститутка на двоих. Впрочем, и этого было много.
А потом однажды ночью жестокий приступ почечной колики у Хауса. Та ситуация, когда можно продолжать путь, но только ценой жизни попутчика. И всё кончилось.
И в итоге рождество мы встречали уже в палатах клинического госпиталя "Принстон Плейнсборо", предвкушая тюремный срок для Хауса и скорую смерть для меня. Не самое веселое рождество...
- Эй! - легонько пихает меня локтем в бок Хаус. - Ты чего загрустил? Не грусти.
- Я не грущу - я задумался.
-О чем?
- О мальчике, - привираю я, но тут же, действительно, начинаю о нём думать. - Как-то нехорошо с ним выходит - как будто он - разменная монета в наших играх. Моей, твоей, Блавски...этого Малера. Еще и поддельный тест, - я умолкаю, не желая обвинять Хауса.
А его злость вроде бы чуть-чуть улеглась, и вот об этой злости мне очень хочется спросить, но я не решаюсь.
А он насмехается:
- Вообще-то, я первый раз такое вижу: чтобы белый повёлся на кривой тест и признал сыном афроамериканца... афроканадца, - поправляется он. - Или как там, афроирландца?
— Во-первых, - говорю, - не признал, а только допустил такую возможность, а во-вторых, ты же сам врач и, наверное, о Менделе что-нибудь слышал? Был такой умный парень - знаешь? Некоторые даже считают его основоположником генетики. Я же тебе говорил, у Айви были в роду метисы - она мне рассказывала об этом, у меня по одной линии – тоже. А мальчик по внешним признакам разве что окторон. А с тобой и без этого бывает трудно
- Это ты о чём сейчас? — настораживается он.
- Да вот хоть об этом чертовом тесте. Сейчас ты сказал: подделал. А тогда ты говорил, что тест верный, разыгрывал непонимание, как артист. А сейчас говоришь, что соврал тогда. А завтра скажешь, что врал сегодня...
- А ты, как дитя в лесу, веришь всему, что бы тебе ни сказали.
- Я верю друзьям, - с мягкой укоризной поправляю я.
- Ты веришь словам друзей, - в свою очередь поправляет он.
И я снова вспоминаю ту молодую учительницу, от которой впервые услышал в отношении него эту мудрость: "Важно не то что говорят, а то что делают"
А что делает Хаус?
И я, наконец, спрашиваю о том, о чем хотел:
- Почему ты был таким злым, когда мы говорили с Малером?
-Злым? - он приподнимает одну бровь, придавая своему якобы удивлению отчетливую нотку сарказма. Умеет же он вот так гримасничать на все лады, а глядя на его лицо, когда оно спокойно, ни за что и не подумаешь, что он так может. В спокойном состоянии лицо у него хмуроватое и строгое, с оттенком значительности - словом, так и есть Великий и Ужасный.
- Да ты едва сдерживался, - говорю.
- Я хотя бы не выкручивал ему рук и не выдирал волос.
- Если бы я его не перехватил, он бы тебя ударил.
- Я его провоцировал.
- Зачем?
- Чтобы ты выкрутил ему руку и выдрал волосы.
- И таким образом мы снова возвращаемся к начальному вопросу.
- Он мог тебя убить, - отвечает он, наконец. - И он мог тебя напугать.

Добавлено (20.09.2023, 08:45)
---------------------------------------------
Смотрю на него в немом изумлении. Нет, первый мотив как бы подразумевался, но второй... Тут он меня реально удивил, и я, наконец, немного «отвиснув», переспрашиваю недоверчиво:
- Ты разозлился на него в том числе и из-за того, что он мог меня напугать?
— Ну, да, - и добавляет, понижая голос, как бы по секрету: - Когда ты напуган, ты становишься совершенным придурком.
Но я понимаю, что это, последнее, про придурка - просто дань репутации бессердечного гада. Реноме требует поддержания. Я все равно принял к сведению его слова и его злость, и мне от них приятно.
И вдруг снова вспоминаю:
- Хаус, Блавски не просто так сказала о том, что отказалась от усыновления, когда повторила тест ДНК. Но как она могла это сделать? Значит, у неё была ДНК отца? Реального биологического отца?
- Значит, была, - спокойно кивает Хаус.
- Малер сейчас сказал, что наводил справки... А как она спрашивал, обо мне, как о Джеймсе Эване Уилсоне или как о любовнике Айви? И обязательно ли это должно было быть одно и то же лицо для того, кто ему отвечал? То есть, он—то посчитал, что это одно и тот же, один человек. Но тот, кто снабдил его этими сведениями, он же мог и не обо мне говорить. Он о ком говорил?
- А это неожиданно умный вопрос, - замечает Хаус, глядя в небо, как будто там мна облаке сидит кто-то, кто может ему ответить. - Что он там говорил? Уволился и уехал? В Принстон?
У него странная интонация. Он словно подталкивает меня к какому-то соображению.
Догадка похожа на выстрел в голову. И, главное, при таком раскладе все объяснимо: есть место и таинственным недомолвкам Блавски, и её нежеланию брать ребёнка с такой родословной. Потому что, кроме меня, из "Ласкового заката" уволился и перебрался в Принстон еще один человек.
А ошеломляющие откровения, оказывается, хранятся не только в коробках с крылатыми писюнами.
- Надвацента, - говорю я одним выдохом, одними губами.
Я смотрю Хаусу в глаза и вижу в его радужках своё отражение, помноженное на два. Отражение вздрагивает.
Когда-то как раз Хаус и придумал этот похабный, но смешной, надо признать, термин: "совагинники". Для обозначения тех двоих мужчин, которые одновременно, но независимо друг от друга, живут с одной и той же женщиной. И от одной мысли о том, что мы вдруг оказались совагинниками с Надвацента, у меня к горлу стремительно подкатывает тошнота. С ней я кое-как справляюсь, но понимаю, что ехидной реплики Хауса, на которые он, надо признаться, щедр, уже не вынесу.
Но Хаус молчит. И во взгляде его понимание, не опускающееся до сочувствия.
Эх, Айви-Айви, такая добрая, такая умная, с толстой светлой косой до пояса. Я старался обращаться с ней бережно, деликатно, мне казалось, что она обидится на малейшее проявление неуважения. Казалось, что она обладает чувством собственного достоинства, сравнимым с чувством собственного достоинства старинных аристократов. Надвацента! Невыносимо алчный, беспардонный, воняющий своей табачной жвачкой и потом, который пропитывает нестиранную одежду, с тем специфическим запахом, который выдаёт примесь негритянской крови даже у окторона – ведь я его чувствовал, этот запах – например, когда он прижал меня к стенке остановившегося лифта, излагая свой агрессивный ультиматум. Завпах, которого чистоплотные темнокожие не источают – от Формана, например, или даже Вуда ни одной молекулы не помню. Подумать только! Надвацента! Ну, не насильно же он её взял! Значит, сама. Значит, допустила, чтобы этот... этот... слов не найду.
- Да подожди, - хмурясь, вдруг говорит Хаус. – Он мог её заставить, запугать, шантажировать. А может,мы и вообще сейчас ошибаемся? У тебя часть души подыхает в корчах, а, может, всё ещё и не так. Если Блавски знает точно, просто спроси у неё. Что? Ты чего головой трясёшь?
-Я не стану об этом спрашивать, Хаус. - Если я и Надвацента, действительно, совагинники, то последний человек, от которого я хочу получить этому подтверждение...
- Сочленница Айви Малер?
- Безжалостно и точно, о, Великий и Ужасный, - говорю вроде насмешливо, но, на самом деле, с такой горечью, что левомицетин отдыхает.
Ну, хочешь, я сам у неё узнаю?
- Не хочу. Вообще не хочу узнавать.
-Отказываешься узнавать о том, что ты, возможно, ошибся, потому что боишься, что не ошибся?
Я просто знаю, что не ошибся. Называть можно, как угодно: чуйка, шестой чувство, интерпретация ранее пропущенных признаков. Но я не хочу сейчас ничего объяснять, не хочу философствовать, не хочу, чтобы это вылилось в дискуссию, в которой Хаус меня побьёт, как младенца, потому что в полемике он силён, а эмоции – плохое подспорье в этом искусстве..
- Хаус, - говорю вместо этого. - У меня ещё дела в больнице, а уже вечер, и я устал.
Насчёт дел не вру: нужно закончить всю бумажную волокиту с Байкли, посмотреть отчёт дежурного врача, и ещё раз вместе с Ней проверить результаты мазков. И непременно зайти к Рубинштейн
Заключение патологоанатома уже ждёт меня в почтовом ящике на экране ноутбука - помигивает красным сигналом "непрочитанного письма".
Слава Богу, ничего, что можно было всерьёз инкриминировать лефлоксу: сосудистая недостаточность, гипоксия, гиперкапния, вторичные изменения сердечной мышцы, уремия, амилоид в печени - в общем, тут не о причине смерти надо вести речь, а удивляться тому, что парень ещё жил.
И вроде бы можно уже и публично признаться, что лефлокса вбухали, сколько не бывает, но... нет. Нельзя давать семейству Байкли ни малейшего повода – они присосутся к больнице, как клещ, и будут тянуть и тянуть. Не потому даже, что решат, будто мы виноваты, а просто потому, что почувствует: тут может обломиться. Я видел таких больных и такие семьи, и я их даже не осуждаю: каждый выживает, как может. Но предоставлять им кормовую базу за счёт «Двадцать девятого» - нет уж. Хороший я буду администратор и главный врач, если начну залеплять рот собственной совести средствами больницы. От себя перевести какие-то деньги – это другое дело, это можно. Инкогнито – опять же, чтобы не давать «повода для вывода». Но только втайне от Хауса, он таких моих «вывертов» не терпит - считает их слабостью, если не придурью, и в хорошем настроении высмеет, а в плохом – унизит, как гвоздь, по шляпку. И так же нежно, как это проделывает с гвоздём молоток.
Заключение патологоанатома должны заверить присутствующие на вчскрытии. Ставлю свою подпись и звоню Мигелю, чтобы тоже поставил.
Подпись Хауса появляется сама, а я вроде ещё не говорил ему о письме, и пришло оно на мой адрес. Да уж, похоже, Хаус чувствует себя в моём ноутбуке, как в собственном кармане. Надо сменить пароль – поможет дня на два.
И я даже не удивляюсь, когда без всякой моей воли курсор ползёт по экрану и останавливается в окошке "примечания", рассыпаясь строкой: "и всё равно держи язык за зубами и не вздумай играть с ними в тайного Санту". Строка висит несколько секунд и исчезает. Ищу глазами значок, чтобы отказать ему в отдалённом управлении, и не нахожу. Но, впрочем, такой значок очень легко спрятать. Само приложение сложнее. Сейчас открою список, только сначала пошлю ему сообщение на мобильник: «Ну, ты и гад!» Текст стандартный, но это не оскорбление – это восхищение. Он поймёт. Я это знаю, и не ошибаюсь: через минуту с бряканьем «сигнала сообщения» на экране появляется смеющаяся рожа – смайлик.
- Ты занят? Ну что, обошлось?
От неожиданности вздрагиваю и чуть не роняю ноутбук.
Марта. Без халата, в пижаме - видно, что только что из операционной или манипуляционной. Делаю вид, будто не понимаю о чём она.
- Что обошлось?
- Лефлокс, - говорит спокойно и открыто, как она и всегда говорит. - Что показало вскрытие: то что вы с Хаусом дали сублетальную дозу, не способствовало этой смерти? - заглядывает на экран телефона в моих руках. – Похоже, что нет. Ну, и что теперь? Скажешь правду на совещании?
Проще: «это не вы с Хаусом его убили? Нет? Ну, теперь признайтесь, что в общем-то могли»
Вот она вам, Мисс- Бескомпромисс в действии - слава Богу, пока что только на вербальном уровне
- Подожди, - говорю - Так ты знала, что мы с Хаусом наврали, и доза была куда больше, чем в листе назначений?
- Трудно было не догадаться, - говорит.
- И почему ты тогда промолчала?
В отношении кого другого такой вопрос мог бы показаться и оскорбительным – мол, за кого ты меня принимаешь, я не доносчик - и так далее.
Но Марта - это Марта, и утешение «моё дело – сторона» не для неё. О её патологической правдивости ходят легенды. Хаус даже как-то наградил её за это прозвищем: « Ужас, Летящий На Крыльях Ночи», уже позже смягчившимся до «Мисс-Бескомпромисс», и никакие личные отношения в деле отстаивания справедливости помешать не могут. Или… могут ?
- И почему ты промолчала? Из-за Хауса?
Всё-таки бывший и настоящий босс, Великий и Ужасный, предмет уважения, где-то даже поклонения. Потом, у Хауса есть свои тайные рычаги воздействия, которыми он мог бы воспользоваться для филигранной манипуляции, способной даже Марте Мастерс – Марте Чейз – заткнуть рот. Но Марта качает головой.
- Из-за меня…?
Она не говорит ни да, ни нет, но её лицо заливает густой помидорный румянец.

Добавлено (20.09.2023, 08:46)
---------------------------------------------
ПЕРЕБИВАЙТЕ, пожалуйста, кто заходит!

Добавлено (04.10.2023, 10:35)
---------------------------------------------
И вот тут, при виде этого нахлынувшего на неё, как японское наводнение, румянца мне становится не по себе.
Да что там "не по себе" – мне чуть ли ни жутко становится. Ощущение, похожее на то, которое я только что испытал, сообразив, что под параметры любовника Айви Малер вполне подходит фельдшер из "Ласкового Заката» - грязное животное, чья смерть никого не огорчила. Сама мысль о том, что мы делили с ним одну женщину, и не шлюху какую-нибудь – женщину-друга, чуть ли ни любимую – наградила меня тошнотой на весь день, как после изрядной порции химиотерапии. И вот теперь я смотрю на Марту – и к горлу подкатывает, только на этот раз не отвращение, конечно - самое подходящее определение: "пыльным мешком по голове"
- Из-за меня, - повторяю я уже утвердительно, и снова спрашиваю:
- Потому что мы - друзья?
- Потому что мы – друзья, - эхом повторяет Марта, и врать она не только не любит но и не умеет
Что ж ты творишь, девочка моя! Ну, ладно я сам, про меня в этом смысле легенды ходят, анекдоты придумываются – особенно с лёгкой руки Хауса. Я и не возражаю , и не обижаюсь – что уж тут: грешен и паки грешен. Но Марта!
Да, были подозрения, от которых я отпихивался, как в нечистой речной воде от плавучего мусора. И ведь Хаус тоже наталкивал меня на эту мысль. И грудастая коза, как правильный пазл, чётко укладывается на своё место. Но я не хотел этой мысли, отпихивался, отпихивался от неё изо всех сил, даже когда Чейз уже просто начал брать меня за грудки, потому что… Ну, наверное, потому что от такой на первый взгляд позитивной и даже льстящей самолюбию мысли мне так же радостно и сладко, как аллергику, который сунул в рот опасную для жизни клубнику, а выплюнуть не может. Смакует, наслаждаясь, и понимает, что убивает себя. Уже убил.
Чувствую, что надо выплюнуть, пока не поздно. Уже поздно. И, в тоже время, меня захлёстывает что-то вроде нездорового, даже злобного азарта – да так, что дыхание перехватывает. И как будто мой дьявол-искуситель подталкивает, шепча на ухо: «Ну, давай, давай, докажи ей, докажи себе!». Словно я заимодавец, а Марта сейчас заемщик, и мне никак без векселя. И я вот этот вексель готов сейчас у неё из горла рвать любыми средствами.
Но это никакое не притворство, не нарочитость – куда там! У меня в глазах темно, и кровавая пелена сквозь темноту.
А Марта смотрит исподлобья с упрямым вызовом, она уже шагнула в пропасть, потому что ей, самой честности во плоти, не надо никаких специальных обрядов или слов – достаточно понимать, что я понимаю. Это уже вексель для неё. И я, как будто бы принимая этот вызов, не разрывая контакта глаз, словно сам не соображая, что делаю, и при этом как раз очень хорошо соображая, шагаю вперёд, вплотную к ней – так, что наше дыхание смешивается, и медленно осторожно беру её пылающее лицо в ладони.
Марта с готовностью подаётся вперёд, глядя мне в глаза и разомкнув с готовностью губы - так, как будто ждала этого мгновения, надеялась, что обойдётся, но при этом была уверена, что оно наступит рано или поздно, и готова отдаться ему с обречённостью фатализма.
И нас как током, ударяет ехидное и такое кино-книжное покашливание от двери.
Он стоит, небрежно подпираясь тростью, и смотрит с нехорошим прищуром, чуть наклонив голову к плечу.
Марта отшатывается назад, и мои руки с её лица соскальзывают, а губы, которые я тоже уже приоткрыл, сжимаются, и горло судорожно проталкивает слюну.
- Иди, - жёстко говорит Хаус Марте. - Иди и доделай свою работу. Постановка центрального катетера - врачебная манипуляция.
Она выскальзывает мимо него в дверь, и лицо у неё при этом такое, которого я бы предпочёл у неё не видеть. А сам я себя чувствую нашкодившим щенком, который только что с упоением трепал тапочек и вдруг увидел в дверях наблюдающего за ним хозяина со свёрнутой в трубку газетой.
Но, хорохорясь перед Хаусом, я капризно и вызывающе начинаю:
- Какого чёрта ты…
А он вдруг делает ко мне шаг – механический, как робот, и отвешивает мне пощёчину. Не злобно и не сильно, но хлёстко Как раз такую, которой в тех же кино-книгах приводят в себя истерящую дамочку.
И я давлюсь недосказанный претензией и невольно хватаюсь за лицо, а Хаус ничего не говорит - просто молча стоит и смотрит: спокойно, бесстрастно…
Было со мной такое как-то в детстве: увлекшись, я выскочил на своём скейтборде на дорогу и увидел как на меня неудержимое летит огромный тракомат с прицепом. И – главное - у меня ещё было время отскочить, я понимал это, но просто неподвижно стоял и смотрел, как заворожённый, как выскользнувший из-под меня скейт кувыркается в кювет, а тень грузовика летит впереди бампера по асфальту к моим ногам. И он раздавил бы меня в лепёшку, если бы мой старший брат с ругательством не дёрнул меня за шиворот. Вот и сейчас Хаус как будто бы дёрнул меня за шиворот. И вовремя, не то осталось бы от меня кровавое месиво на залитой солнцем дороге

Добавлено (24.10.2023, 16:46)
---------------------------------------------
Я, действительно, нахожу Марту в перевязочной. Тактическая ошибка Хауса, послать её туда. Чейз - хирург, а плотность хирургов на единицу площади больницы в операционной и перевязочной самая высокая. Они просто столкнулись друг с другом - Марта и Роберт. Остаётся только догадываться, что она ему сказала.
- Ты всё не так поняла, - говорю, и нелепая фраза повисает, застывшая, как плевок на лету где-нибудь в Земле Адели.
Глаза у неё покрасневшие, как и в моём воображении. Я это хорошо вижу, потому что в следующий миг она взглядывает мне в глаза - быстро и остро - и спрашивает с нажимом:
- А как - "так"?
И я теряюсь, потому что самый близкий к истине ответ тот, что подсказал Хаус. Но к Марте он никак не подходит. Всё же я делаю вялую попытку :
- Нам не надо становиться ближе - мы испортим то, что и так есть. И Чейзу не надо больше ничего говорить
- Ты думаешь? -спрашивает она - механически, равнодушно, как-то дежурно.
Объясняться женщине в любви - задача сложная, в нелюбви -невыполнимая. Но я, наконец, нащупываю правильную тактику. Это же Марта. И я озвучиваю мелькнувшую у меня мысль буквально.
- "В нелюбви", - эхом повторяет она без вопроса.
- Мы друзья, - я прямо-таки вколачиваю ей в голову эту мантру. - Не любовники.
- И поэтому ты предлагал мне секс, и поэтому сегодня хотел поцеловать меня?
И ведь правду говорит: предлагал. Не от чистого сердца, как и сегодня попытался поцеловать её не от чистого сердца.
Но Марте с её чёрно-белым видением человеческих отношений всего этого не понять. Хотя... хотя что это я я несу - "не понять"? Кто, как не Марта способен к тончайшему пониманию тех моих движений души, которых я сам не могу понять которые даже Хаус толковать не берётся.
- Я и сам до конца себя не понимаю, - бессильно признаюсь ей. - Я ведь тебя, действительно, люблю, ты мне дорога, и ты это знаешь. Люди вообще такое чувствуют, а тебя, тем более не обманешь - у тебя встроенный датчик вранья, откалиброванный в нано-размерности.
- А как хотелось-то... - криво усмехается она.
Но я тороплюсь высказаться и пропускаю эту колкость мимо ушей.
- И при этом я, действительно, хотел тупо развести тебя на секс - вот такой клубок противоречий. Ну, не знаю я, не понимаю, как это во мне уживается.
- Хорошо, - голос Марты спокоен и холоден. - Оставим пока в покое твой психологический портрет. Ты хотел развести меня на секс - у тебя практически получилось. Ты говоришь, что любишь меня, и я должна это чувствовать - я это чувствую. Но чего ты хочешь теперь? Секса без обязательств? Но, прости, разве я с тебя чего-то требую? Или ты хочешь, чтобы меня хватало и на тебя, и на Чейза, и чтобы вы не сталкивались при этом и оставались добрыми приятелями?

На моих ушах, наверное, оладьи можно печь.
- Было бы неплохо, - говорю хрипло, как заядлой ларингитик. - Но в Санту я перестал верить лет в восемь.

Она ничего больше не говорит, но смотрит на меня, ожидая продолжения. В её глазах обрывок моей фразы изогнулся знаком вопроса: " Было бы неплохо, но...?"
- Я сказал Чейзу, что между нами ничего не было, --говорю я.
- Но ведь это же ложь,- всё так же спокойно и устало уличает она.
Но я качаю головой:
- Это больше не ложь. Ещё чуть-чуть - и стало бы ложью, но не стало. Просто у нас всех разные "ничего". Вавилонское столпотворение. У слов больше нет единого точного смысла. Моё "ничего", твоё " ничего " и " ничего " Чейза - это совершенно разные"ничего". Но ведь, действительно, ничего не было Мы просто друзья. Ничего не изменилось... Ведь мы друзья? - спохватываюсь я с тревогой.

- А это чьё "ничего"? — спрашивает Марта вроде бы с простым любопытством, но я снова начинаю ощущать на лице пощёчину Хауса.
- В нашем случае, - говорю, - эти "ничего" взаимоисключающие вещи. Я, может быть, дурак, что не сразу понял, но теперь-то я понимаю. То и то не получится, всё равно придётся выбирать. Вот только секс - штука банальная, повседневная, хоть и захватывающе приятная, но, в конечном итоге, скучная, а дружба - редкая и ценная. Я - еврей, я умею взвешивать выгоду.

Это шутка. Жалкая беспомощная шутка труса и капитулянта, и Марта из чистого милосердия принуждённо улыбается, а потом вдруг спрашивает:
- Кто тебя ударил? Чейз?
И я даже рад тому, что она хоть так меняет тему.
—Нет, это Хаус.
- За что?
- За неправильную трактовку "ничего", - говорю.

Добавлено (24.10.2023, 17:02)
---------------------------------------------
-Здорово заметно, да?
-Не очень. У тебя там ещё корочка не отпала, заметно только, если приглядываться, - она протягивает руку и касается всё ещё горящей щеки прохладными пальцами. Соображаю, что это, действительно, та щека, которую я осаднил, свалившись с мотоцикла, и вспоминаю, как бережно касался её тампоном со жгучей бактерицидной Хаус.
- Злишься на него?
Я снова отрицательно качаю головой:
- Нет. Он всё правильно сделал. Эту оплеуху я сам себе был готов дать. Наоборот, стало легче. Пальцы всё ещё касаются моего лица
- Марта... Прости меня.
- Мне нечего тебе прощать. Быть собой-не вина.
- То есть, в моём случае "быть собой" - это быть сволочью?-безжалостно уточняю я.
- Ты не сволочь, - на этот раз головой качает она. - Ты... ты-ловец бабочек, каждая из которых не по тебе.
Несколько мгновений я молчу, обдумывая её слова
- Значит, скворца придумала тоже ты? А хорошо ли это, мисс Бескомпромисс, сочинять карикатуры на коллег, а сваливать на дочь?
- Хорошо,-отрезает она и переходит на деловитый тон:
- Пойдём, надо сделать примочку, не то это украшение будет две недели цвести.
Но я не унимаюсь - развиваю тему:
- Надо нам было сразу догадаться. Все эти шаржи - ну, явно, что не плод детского ума.
Марта смотрит на меня как-то странно, а потом говорит - веско и раздельно:
- Все эти шаржи, Джеймс, именно, что плод детского ума. Кроме козы и скворца. Сначала там был только пес, и пса придумала Рики. А тебя она хотела сделать... ну?
Смешинка в уголках глаз - ей нравится загадывать загадки.
Я вспоминаю про Шакала но говорю:
- Пандой?
Марта улыбается:
- Не угадал. Котом. И получилось бы похоже. Но только на того, каким ты был до первой своей цитологии, до первого сканирования средостения. Твой кот удрал от тебя прямо там, в сканерной.
И тогда я ответно улыбаюсь той самой улыбкой о которой Хаус говорит:"Можно порезаться"—и иду делать примочку. Потому что, действительно, не ходить же две недели с лиловой щекой.
- Ты в порядке? - он заглядывает в мой офис, как кукушка из часов-одна голова в приоткрывшуюся щель.
- Твоими молитвами, - огрызаюсь беззлобно, потому что ловлю себя на том, что да, почти в порядке. Не смотря на украшающую щёку блямбу примочки. - Давай , заходи, не торчи в дверях. Как твоя нога?
- Это ты проявляешь любезность или хочешь меня позлить?-уточняет
- Это я вижу, что собирается приличный снегопад, и думаю, что тебе должно быть... Да, - обрываю сам себя. - Проявляю любезность. Сядь, посиди. Хочу поговорить с тобой
- А спать ещё не хочешь? - спрашивает - Кто из нас жаворонок?
- Я-скворец, -вспоминаю с улыбкой.
- Скворцы по ночам не спят?
-Скворцы ловят бабочек.
-Ночью бабочки не летают.
- Ночных бабочек .
- О, ну, это да, по ночным бабочкам ты спец.
Привычная лёгкая пикировка, как глоток воздуха выныривающему из омута.
- Хаус, Марта уже успела покаяться. Ты сам, между прочим, виноват - зачем отправил её в перевязочную ставить этот дурацкий катетер? Послал бы на пульт или в смотровую - и я бы успел первым.
- То есть, теперь с тобой в ссоре и Марта, и её муж?-изгибает бровь своим особым иезуитским способом.
- Да нет, может быть, лёгкое напряжение. Пройдёт за два дня. Синяк на дольше останется.
- Никто не заметит. Синяк у тебя ещё после моторалли с Малером не сошёл.
- Постой! Так ты нарочно целился?
—Извтни. Хотел водой тебя облить, но за ней идти было далеко, а у меня нога болит.
Значит, всё-таки, хуже, чем обычно - завуалированный ответ на мой вопрос.
- Я пока ещё не могу уйти - дела остались. Ты слышал, у Харта температура - его надо посмотреть. И Рубинштейн брать на энкуляцию прямо завтра. Не знаешь, Варга уже ушла?
- Думаешь, Харт мог подцепить вирус от покойника? Если так, у тебя неприятности, босс. Ты нарушил правила.
- Он мог заразиться и от Айо, и от Тауба, и вообще это вполне может быть банальная простуда, - вяло сопротивляюсь я.
- "Известный артист жертвует собой на волонтерской работе в печально известной клинике " Двадцать девятое февраля "", - воодушевленно декламирует Хаус.
- Во-первых, официально клиника не называется "Двадцать девятое февраля", а во-вторых, с чего это мы печально известные?
- А эпидемия "А-гриппа"? А убийства? А история с аптечной недостачей?
- Ну, аптечные недостачи случаются у всех, - пытаюсь я вяло сопротивляться.
- Но не у всех очередные "волонтёры" оказываются утопленными в ближайшем овраге, - резонно замечает Хаус.
Случай, что и говорить, был примечательный. Но, между прочим, в первую очередь виноваты тюремные знакомства самого Хауса. Шайка наркодилеров, зная о его доступе к больничным препаратам, организовала жестокий прессинг: шантаж, с запугиванием и угрозами и даже непонятной смертью матери Хауса в психиатрической клинике для дементных стариков.
В конце концов я решился на опасную провокацию - и выиграл. Остался жив, когда негодяи, среди которых один - не последняя гирька на чашу весов моей решимости - оказался паршивой овцой моего собственного родового клана, увлекшись погоней на своём джипе, потеряли управление и, проломив ограждение моста, слетели прямо в жидкую грязь на дне оврага неподалеку от "Принстон-Плейнсборо".
Машина погрузилась целиком, все четверо погибли. Я предвидел такой исход, и считаю, что поступил правильно, но всё-равно не могу отделаться от чувства вины и уверенности в том, что на страшном суде мне этот эпизод попомнят
До сих пор не могу спокойно проезжать мимо этого оврага - даже когда мне не вылетает навстречу долбаный монте-кристо Малер.
- Они хотели меня убить, - говорю.- и убили бы, если бы я их не переиграл. Но в овраг я их не толкал - сами свалились.
- В первый раз слышу от тебя разумную оценку этого случая, - говорит.
Хаус и прежде излагал мне такую свою теорию , касающуюся прикладного Уилсоноведения. Что мол триста шестьдесят пять дней в году я - законопослушный зануда, нытик и мямля, не умеющий ни сделать выбор, ни ответить за него, ни понять, чего в самом деле хочу. Но однажды наступает високосный год, в котором есть триста шестьдесят шестой день, и вот в этот лишний день я вроде как с избытком воздаю миру за всё.
Забавно, кстати, что я и родился двадцать девятого февраля, и конец високосного года для меня означает завершение круга другого летосчисления - в системе координат четырехпалого первобытного математика.
В честь этого самого дня называется и наша больница. Неофициально. Официально она "Принстонский научно-исследовательский клинический центр фармацевтической поддержки онкологии, трансплантологии при медицинском факультете университета" О, как длинно! "Двадцать девятое февраля" куда короче. А с владением вообще полная неразбериха. Триумвират частного правления, университского муниципального патронажа и аббревиатур вроде Эй-Си-Эс, Эй-Эй-Ти-Би и АОТА.
Впрочем, Хаус подхватил у своей русской фиктивной жены на этот счёт поговорку: «Хоть чёрт, хоть бис, або яйца нис», что , по сути, означает «лишь бы финансировали наши исследования», хотя контрольный пакет и вето владельца по-прежему у Хауса.
Ну, в общем, так и получается «печально известной». Печаль сомнительная, но знать нас знают. И, возвращаясь к предмету разговора, тут он абсолютно прав: сажать постороннего человека за руль перевозки инфицированного трупа я никакого права не имел.

Добавлено (04.11.2023, 13:35)
---------------------------------------------
Однако не оставляет нас проведение и маленькими радостями: вторичная экспертиза вирусной природы пневмонии у Байкли не подтверждает.
Сообщение приходит как раз, когда Хаус упражняется в красноречии, расписывая атаку репортёров. Я, молча, демонстрируя ему экран. Прочитав, он перестаёт кривляться и вздыхает с облегчением.
- Ну, теперь пойдёшь спать?
- Посмотреть-то его всё-таки надо, - говорю. - И Рубинштейн. И не тянуть с операцией, пока не пришлось реально вводить карантин. В марте нас не забрызгало, но ты помнишь, что было в окружной? У них тогда сорвались все плановые операции, а у нас - ты же сам понимаешь - каждый день на счету. Один глаз уже жалко, но потерять оба – расточительство.
Иду в наш полуигровой «как бы бокс», и Хаус составляет мне компанию. Стук его трости разносится по пустому коридору гулко и зловеще.
В палате Айо одышливые завывания – хорошо ещё, что он ограничивается кликушеством, не впадая в настоящее возбуждение – ещё раз поминаю добрым словом Кадди за такой «подарок». Но . кстати, мы его стабилизировали – вдруг и выписать удастся? В палате Орли молчаливый встревоженный взгляд. провожающий нас мимо.
Харт уже переведён в отдельный бокс – Ней всё сделала оперативно. Полусидит на высокой функциональной кровати с пультом от телевизора в руках.
Экраны у нас висят в каждой палате. «Здесь онкологи, если не хуже, - объяснил как-то Хаус их целесообразность. – Поневоле приходят мысли о смерти. Лучше уж бездумно пялиться на движущиеся картинки». И я невольно задумываюсь над его собственной любовью к телевизору – а не попытка ли это бегства от мыслей в бездумное созерцание движущихся картинок? Тем более, что то, что он смотрит, интеллектуальным времяпровождением назвать никак нельзя. И почему-то снова вспоминаю коробку с крылатым членом.
Вот и Харт пялится, перещёлкивая каналы с такой скоростью, что ежу понятно – ничего он там не смотрит. Кожа его лица розовая и влажная – термометра не нужно. Сатурация девяносто шесть. Не густо.
- Леон, что болит?
- Ничего не болит. Вроде как дышать что-то мешает. Как будто лёгкие сделались не такими гуттаперчивыми, как обычно.
- Ты не кашляешь?
- Нет. А должен?
- Ну- кА, подыши поглубже – в ход идёт старый добрый стетоскоп.
Старательно добросовестно дышит. Сатурация подрастает до девяноста восьми.
В скакой-то момент Хаус бесцеремонно выдёргивает оливы из моих ушей и перетыкивает в собственные.
- В нижних отделах, - говорит.
- Ничего там нет в нижних отделах.
- Тебе слон на ухо наступил. Это же классика – где-то далеко гномик комкает бумагу.
- Я не слышу.
- Тебе слон на ухо наступил, повторяет Хаус – рассеянно, потому что всё ещё прислушивается. – А страус научил прятать голову в песок. Но ты ведь помнишь: кто так делает, получает по заднице.
- Кому и знать, как ни тебе, - огрызаюсь.
- Это пневмония, Хартман, - говорит он, поворачивая голову так, чтобы видеть лицо Леона и одновременно продолжать слушать.

Добавлено (12.11.2023, 11:45)
---------------------------------------------
- Та самая? - спрашивает Леон с притворной небрежностью, но я вижу, что он напуган.
Ещё бы! Столько смертей было прошлой весной - как раз тогда, когда "зацепило" нашу "центральную окружную".
- Пневмония любая - не подарок,- хмыкает Хаус. И мне:
:- Запиши его на КТ.
На самом деле на наш компьютерный томограф никакой записи не существует, он и так работает с неполной нагрузкой. Мы же совсем небольшая больница, начинали как филиал "Принстон плейнсборо", и если бы не финансирование тех самых аббревиатур, там бы и остались. Просто Хаус говорит то, что хочет услышать Харт: во-первых, что к нему проявят внимание, во-вторых, что у него ничего страшного нет, можно обследоваться планово, записаться для исследования куда-то на будущее. Поэтому и я говорю: «Конечно»
- Если пневмония, почему мне не назначили вводить антибиотик? - это всё тот же вопрос по сути, проверка.
Харт играет в медицинском сериале, и он наверняка знает, что банальную пневмонию лечат антибиотиками. И если их не назначили, значит пневмония у него «та самая». «Ты типа доктор?» - вот-вот скажет Хаус. Но вместо этого он спрашивает, накручивая шнуры стетоскопа на ладонь:
- Ты себе хоть представляешь, сколько на свете вирусов? Не отвечай - знаю, что не представляешь. Что ты к одному прицепился? Их всех антибиотиками не лечат. У тебя мазки взяли?
- Взяли.
- Ну вот. Придёт результат - будем знать больше. И следи за тем, как писаешь, - снова мне: - Я бы поставил катетер.
- Зачем? – недоумевает Леон.
- Затем, что при олигурии мы узнаём о том, что твоя моча превратилась в «эликсир молодости» только часов через десять после того, как это произойдёт. А нам хочется раньше.
Харт, слава Богу, не знает подоплёки этой шутки, А я знаю и передёргиваюсь. Мы говорим о биологических жидкостях «эликсир молодости», когда их состав приближается к агональному. Почему так? Потому что Хаус пропустил слово. На самом деле мы говорим: "эликсир вечной молодости". «У него не кровь, а эликсир вечный молодости» - означает, что парню осталось жить несколько часов.
Странно, но, выбрав самую гуманную профессию, мы все получили к ней в нагрузку махровый цинизм: кто-то прячет его за любезностью, как это всю жизнь делал я; кто-то выставляет напоказ, как Корвин или Чейз; кто-то страдает от него, как Марта; а кто-то, как Хаус, живёт с ним в ладу и гармонии, не чувствуя ни малейшего неудобства. Он, видите ли, из тех правдорезов, которые скорее зарежут эту самую правду до смерти, чем покривят душой в интересах спокойствия другого, и не от злонамеренности – генетика, к которой, снова вспоминаю я, Джон Хаус, оказывается, отношения-то и не имеет. В общем, Хаус всех этих иносказаний не любит, даже морщится, когда слышит. А вот сейчас употребил – эрго, Харт для него не просто пациент, он ему небезразличен. А сам Харт не унимается:
. Значит, у меня всё-таки вирусная пневмония?
- Ну, у тебя же нет гнойной мокроты, - неохотно объясняю я. - Ты даже не кашляешь, температура не запредельная, и ты не младенец и не глубокий старик, чтобы заболеть бактериальной пневмонией вот так, на ровном месте.
- Но вирусная же хуже бактериальной, так?
- А ты по каким критериям сравниваешь? – заинтересованно уточняет Хаус. - Что хуже, несварение желудка или задолженность по кредиту?
- Бактериальная легче лечится, Леон, - говорю, - если угадаем возбудителя. Вирусная легче протекает, если нет осложнений.
- SARS. - зловеще шипит Хаус. - Это называется SARS. Тебе просто перекрывают кислород, и – оп - всё кончено. Но ты не трусь, - ободряюще подмигивает он, и от этого ободрения Харт совсем сникает. - У нас есть и ИВЛ, и барокамера, и - на крайний случай - прекрасный морг.
- А вот и врёшь, - несколько оживляется Леон. - Морга у вас как раз нет, иначе зачем бы мы возили труп в «Принстон плейнсборо»?
- Подловил,- грозит ему пальцем Хаус. - Морга нет. А знаешь, почему? - и снова понижает голос.- У нас не принято умирать. Такпоступают только последние отморозки –ты же не такой, да? - и уже совершенно другим тоном, прекратив и издевательство, и игры:
Изолируй Орли до тех пор, пока не придёт ответ - они тесно общались - и Рубинштейн, чтобы не вздумали тесно общаться. Назначай энокуляцию на завтра – я бы и ночью сделал, но, боюсь, что Варга будет против. Будем надеяться, там всё обойдётся - очень удачно, что их палаты не выходят в общей коридор. Да, и скажи сёстрам, чтобы заткнули уже как-нибудь этого дервиша. Реланиум, пропофол - годится, что угодно.
Сам хочу – библейское оборотное бормотание Айо мне уже на нервы действует. И, думаю, он об этом знает – вот и старается.
К Орли после контакта с Леоном мы не заходим - я спрашиваю через стекло: - Вы себя нормально чувствуете? Температуру мерили?
Как-то внезапно превратилось наше интерактивное шоу «за стеклом» в правду жизни – лишнее доказательство того, что в каждой шутке не больше доли шутки. И Орли, судя по его физиономии, это понимает, а вот как другие? Бич, Крейфиш, Джес, Кэт? У меня совсем не было времени даже поговорить с ними – очень надеюсь, что это хоть кто-то сделал. Видел мельком через стекло, как Бич быстро набирает что-то на клавиатуре ноутбука, он поднял голову и помахал мне рукой - не призывно – приветственно. Так чтоя просто помахал в ответ и прошёл мимо.
- Температура нормальная, - говорит Орли. - И мазки у меня уже взяли. А что там с Леоном? «То самое» ?
- Новая нозологическая единица: "то самое", - злится Хаус. - В МКБ её пока ещё не внесли.
- Мы не можем это с вами обсуждать, Орли, - говорю я извиняющимся тоном. - Правила врачебной этики.
Он не спорит, но остаётся тревожно озабоченным.
А перед заходом к Рубинштейн мы всё-таки проходим фильтр, и Хаус смешно жмурится и приоткрывает рот в воздушном потоке дезинфектора.
В палате Рубинштейн тоже работает телевизор. Она сидит на кровати, поджав под себя ноги и кутаясь в яркий, какой-то прямо цыганский, платок, выгодно оттеняющий её тёмные вьющиеся волосы и глаза неясного цвета - серо-зелёно-карие, изменчивые. С содроганием вспоминаю, что одного из них скоро не будет .
- Как вы? Насчёт операции не передумали?
- А у меня есть выбор ? - в голосе жалобный вызов.
Жалко, что Харт заболел - он, насколько я понимаю в их отношениях, мог бы подбодрить её.
И тут она снова спрашивает, словно прочла мои мысли:
- Леона перевели в отдельную палату. Это то самое у него?
- Да тьфу ты! - в сердцах сплёвывает Хаус. - С ума вы посходили с «этим самым».
- Простуда или вирус, - говорю. - Вам тоже нужно сдать мазки и дождаться ответа.
- У меня уже взяли,- говорит Лайза, закутываясь в свой платок ещё плотнее - это меня настораживает
- А у вас температуры нет? Не знобит?
Она качает головой отрицательно и признаётся:
- Это страх. Элементарно, правда? Боюсь операции. Боюсь ослепнуть совсем. Боюсь, что всё равно не поможет. Боюсь, что с одним глазом жизнь не покажется мне достаточно привлекательной.
Она смотрит с надеждой на то, что мы возьмёмся её подбадривать и разубеждать, но мы этого не делаем.
- Жизнь – дерьмо в любом случае, - вместо этого мрачно изрекает Хаус. - И в пони-радуги не превратится даже если мы не удалим вам глаз, а вставим ещё пару, даже фасеточных. Но каким бы дерьмом она ни была, променять её на смерть добровольно не соглашаются даже религиозные фанатики.
- А самоубийства? - чуть приподнимает брови Лайза.
- Самоубийства - чаще всего плохо рассчитанная доза воздействия при попытке привлечь внимание к своим проблемам или шантажировать.
- И что, все самоубийцы лицемеры?
- Лицемеры или психи.
- И Катнер? - вдруг вспоминаю я.
Хаус вздрагивает и оборачивается ко мне. Катнер его застарелая боль. Не потому, что он так уж любил этого парня. Хотя, может, и любил - любовь Хауса предмет таинственный и тёмный, но всё же не поэтому, а потому, что был рядом и не предвидел, потому что стал практически свидетелем - и не понял.
У самоубийства может вообще не быть видимой причины, - задумчиво говорит Лайза. – Вот вам случалось когда-нибудь стоять на краю крыши, доктор Хаус?
- Ему даже на перилах балкона случалось стоять, - сдаю я не без тайного злорадства, потому что насчёт лицемеров и психов к той истории его классификация тоже подходит.
- Стоишь на краю на такой высоте, - говорит Лайза, - что точно разобьёшься, а тебя так и подмывает шагнуть туда. Что это, как ни жажда смерти?
- Это не жажда смерти, - возражает Хаус. - Это непреодолимая жажда любопытства к неизведанному, своего рода азарт.
- О! - говорит Лайза с горькой насмешкой. - Оказаться без глаза - ведь тоже новое ощущение, я буду культивировать в себе любопытство.
- С утра не завтракайте, - говорю, и пока мы идём по коридору из зоны изолятора к выходу в жилую зону, к эскалатору, я не могу отделаться от настойчивого видения…
У Катнера была полная квартира оружия. Жизнерадостный парень, больше всего похожий на полувзрослого щенка, с нестандартным мышлением, он живёт один, окружённый электроникой, трансформерами, коллекциями разных убойных штучек от первой мировой до наших дней. В какой-то момент его настигает смятение чувств, без которого даже самому жизнерадостному щенку не прожить, и вот он сидит на кровати с экспонатом своей коллекции в руке, вертит его, взводит и примеривает к виску или груди. Не потому, что хочет покончить с собой, а просто потому что в его голове сутолока мыслей, а в руках заряженное оружие. И эта самая неуёмная жажда новых неизведанных ощущений – как это бывает , когда…
- Хаус?
- Ну?
Я подумал: а не мог ли Катнер застрелиться нечаянно? Крутил пистолет в руках, примеривался, можно сказать, играл, чисто машинально. Отвлёкся от действительности, загруженный мыслями – может быть, даже очень мрачными мыслями, и вдруг в какой-то момент он забыл, что у него в руках, или руку свела судорога или... И выстрел. И всё.
- Перестань, - морщится Хаус. - Ты так не думаешь.
- Я так не думал. До сегодняшнего дня.

Добавлено (12.11.2023, 12:21)
---------------------------------------------
Уже приготовившись шагнуть на ступеньку эскалатора, я вдруг вспоминаю, что собирался зайти ещё и к Таубу - и не зашёл. Забыл. Где-то в середине дня мне докладывали его параметры, и там было всё терпимо, но он всё-таки свой. И тяжёлый. И я знаю, что уступи я сейчас своей усталости и лени, чувство вины настигнет меня в самый неподходящий момент - например, когда я встану отлить ночью, и я буду потом лежать и ругательский ругать себя за то, что не зашёл.
-Хаус, поднимайся сам, я вернусь ненадолго.
- Зачем вернёшься? - недоумевает он.
- Хочу взглянуть на Тауба.
- Зачем? - повторяет он вопрос. - Забыл как он выглядит?
- Он - наш врач. И пока тяжёлый. Я хочу проявить внимание.
- А внимание помогает при инфаркте и атипичной пневмонии?
- Внимание, - говорю, - помогает при любом заболевании - ты это упустил из курса общий деонтологии. Иди домой. Я скоро.
Но он домой не идёт, а тащится за мной, бубня по дороге о полном отсутствии логики и памяти, кстати, тоже - признак надвигающейся деменции. Когда проходим мимо боксов телевизионщиков, Бич уже не мучает клавиатуру, а стоит у стекла, словно только и ждал что мы вернёмся
- Ну что ж, - говорит, и в тоне я слышу желание доминировать при полном отсутствии уверенности. Он говорит громко, и его громкий голос отзывается в непривычном к таким голосам холле отделения.
- Сутки в качестве пациентов - это хороший опыт. Было весело, но мне кажется, вы забыли, что мы только играем. Например, когда мы попытались просто дать панораму этажа с парой абзацев текста, нас завернула эта огромная чёрная дама с напористостью чемпиона ринга в тяжёлом весе. А теперь она вообще не выпускает нас из палат.
Ней. Ней – умница.
- Это было игрой, мистер Бич. И перестало быть ею. После смерти пациента один из ваших – Леон Харт – заболел, мы подозреваем вирусную пневмонию.
- Ту самую? – ахает Бич, и я жду реплики Хауса, но мой друг спокойно подтверждает:
- Возможно, что и ту самую. Поэтому до выяснения ваше шоу «за стеклом» превращается в просто «за стеклом». Вы оставлены здесь на условиях карантина. И хорошо, что мы затеяли эту игру – у нас нет необходимости сейчас распространять её на всю гостиницу. Пока нет необходимости, - добавляет он. – А вы пользуйтесь моментом, обследуйтесь. На отсутствие страховки мы готовы закрыть глаза.
- Да есть у нас страховка! – с<

Добавлено (18.12.2023, 09:25)
---------------------------------------------
Всё-таки она меня заводит, как бы ни натягивались наши отношения. Здорово заводит. Вот так это должно быть, а то, что я пытался проделать с Мартой, Хаус прав, свинство чистой воды. Но только в том и беда, что «это» должно быть так, а всё остальное у нас совсем не так и не «это». Всё остальное с любой другой женщиной правильнее и лучше – хоть бы и с Кадди. С ней мне по-прежнему легко, легче, чем Хаусу. А что, не попробовать ли свинг на старости лет? Чуть не фыркаю от этой мысли. Но в следующий миг становится противно.
Впрочем, я понимаю, что дружеский визит инициирован Кадди, а инициатива передана Блавски. Она – козырь для переговоров со мной, если с Хаусом не сработает, потому что у нас в больнице всё-таки администрация – трёхглавый дракон. Я – номинальный босс, босс на бумаге, подпись и печать. Хаус – владелец, контрольный пакет акций, решающее слово в принятии любого решения, Блавски – серый кардинал, интриги и комплоты, ее движущая сила – начальники отделов, медийные персоны «Двадцать девятого», которых она умело обрабатывает со всем навыками психолого-психиатра. И меня, и Хауса – что уж притворяться неуязвимыми, причём меня иногда физически, как в бельевой. С Кадди они сблизились пару лет назад и теперь лучшие подруги.
А Кадди нужно, чтобы «Двадцать девятое» или закрылось на карантин прямо сейчас, или не закрывалось ещё недели три. От этого будет зависеть, если заболеваемость ещё подскочит, кого ЦКЗ сочтёт нулевым пациентом и чьи санитарно-противоэпидемические меры признает несостоятельными.
В общем, как «подпись-печать» я её прекрасно понимаю.
Справедливости ради, Наймастер, с которого всё началось, всё-таки наш, из программы наблюдения, и открой мы карантин сейчас, всё вышло бы закономерно: наблюдался он у нас. Поступил в «ПП», заразил и здесь, и там ещё до того, как был поставлен первый диагноз и получен первый анализ ПЦР. Так обычно и бывает. Заболеваемость идёт, как круги на воде от брошенного камня. И никто не виноват, потому что камень брошен без анонса.
Но если я промедлю с объявлением карантина, а потом всё-таки его объявлю, получится так, что Наймастер к «Двадцать девятому» отношения не имеет, а имеет совсем другой человек – Сатана Айо – пациент, которого перевели из зоны карантина, как неконтактировавшего и обследованного. А его сосед по отделению – бац – и скончался от пневмонии через пару дней, и другой при смерти, и третий заболел, причём публичный человек, известный актёр. Невольно зарождается сомнение, а был ли он обследован и, действительно, не контактировал ли в «ПП» или это халатность, допущенная при переводе?
Но если я сейчас объявлю карантин, у меня другой публичный человек останется без операции, с которой тянуть чревато полной потерей зрения. А то и похуже. Кадди это тоже прекрасно понимает. И ещё понимает, что я таки-онколог, и мои весы изначально перекошены.
Но Хаус – инфекционист. Правда, он почти забыл этот незначительный факт своей биографии, и всё-таки, среди ста процентов его блестящих диагностических побед инфекций процентов восемьдесят. И немало орфанных. Так что если он и забыл про сертификат инфекциониста, сам сертификат инфекциониста о нём помнит.И он прекрасно понимает. Что для ЦКЗ порядок номеров важен, и если быть честным, то права Кадди, а не я, хотя Айо-то всё-таки, действительно, дал положительную ПЦР. Но первым-то был Наймастер, а вторым – Буллит. Который всё ещё на ИВЛ, и чем там дело кончится, вопрос.
Но признай мы сейчас всё это официально – и рак Рубинштейн пребудет с ней, как минимум, ещё три недели. Как минимум, потому что максимум может затянуться вообще на неопределённое время.
Конечно, Кадди может и сама сделать заявление для угрюмых парней их ЦКЗ и закопать меня по макушку. Понятно, делать это ей не хочется.
Но пока я всё это просто прокручиваю у себя в голове. Кадди молчит. И Блавски молчит.
- Что наш Буллит? – спрашиваю – оч-чень светски, как о погоде.
- Жив. Что здоров, не скажу. На кислородной поддержке.
Значит, уже не на ИВЛ? Вот это – радостная весть – смотрю на Кадди широко раскрытыми глазами: я правильно понял?
- Лучше, - подтверждает она. – Джейс, я вот о чём хотела…
Ну. да. Я угадал, и это – разговор не для рабочей обстановки, это именно вот так. после ужина, на диване, под бормотание телевизора.
- Ты же понимаешь, что на карте глаз Рубинштейн.
- Ты же понимаешь, что на карте инфекционная заболеваемость всего штата?
- Хаус!
Это мы с ней в один голос – нам нужен третейский судья.
Хаус лениво протягивает руку к пульту, приглушает звук.
- О чём вы спорите? Завтра оперируем эту звездульку – и хоть тем же вечером объявляем карантин. Удалённый глаз ей обратно уже не вставят.
- Так, - говорит Кадди, - по затылку мы оба получим – и я, и Уилсон. Варга – мой врач. Сроки заболеваний – в картах. Понятно же будет, что карантин намеренно задержали. Нам обоим прилетит, серьёзно!
- Потерпите, - хмыкает Хаус. – В тюрьму вас за это не посадят, на электрический стул – тоже, и даже лицензии не лишат. Потащат на разбор – буду держать за вас кулачки. Кстати, если объясните Рубинштейн, что завтра для неё -последняя возможность прооперироваться, сохранив один глаз, она вам подпишет всё, что угодно. Ты, - он указывает на Блавски, - и объяснишь.
Мы с Кадди переглядываемся. Ощущение, что нас взяли за шкирку и потыкали, но обоюдность этого примиряет. Зато не надо строить козни друг против друга, интриговать, оправдываться – Хаус усадил нас в одну лодку.

Добавлено (25.12.2023, 09:39)
---------------------------------------------
- Вы - странные, - помолчав, говорит Хаус. - Из всех возможных вариантов я предложил вам тот, который не должен устраивать никого. Но именно он почему-то показался вам самым умиротворяющим. Вы, как в притче а сварливых соседях, готовы пожертвовать глазом, лишь бы сосед лишился обоих.
- Просто для нас главное, чтобы Рубинштейн не лишилась обоих, - говорит Кадди, но Блавски качает головой:
- Нет, тут всё тоньше, ты не понимаешь. Пока речь шла о перекладывании ответственности, и на карте были личные интересы каждого, вы оба чувствовали напряжение соревнования, были противниками. Решив разделить ответственность, вы стали как бы одной командой, и теперь вы заодно и против обстоятельств. Вот каждый и чувствует спокойствие от прикрытия союзника, а не ждёт подвоха от соперника. Не такая уж глупая тактика взаимной нейтрализации. Осталось продумать ещё и тактику обороны от претензий ЦКЗ по поводу сроков и условий карантина в обоих больницах. Лиза, ты - в порядке, давай подумаем, почему Уилсон мог задержаться либо с диагностикой, либо с вердиктом - если объективно.
- Он пока не задержался. Госпиталь закрыт на приём, и посторонние изолированы. Он с информированием ЦКЗ задержался, а не с карантином.
- Неофициальный карантин...
- Сделаем официальный.
- Тогда ЦКЗ должен быть извещён.
- Я и говорю: задержался с информированием.
- А операция в условиях карантина? Мы же не можем другим числом…
- Нет уж, давай без уголовщины.
- По экстренным показаниям операция и с условиях карантина могла быть проведена.
- Это каким?
- Хаус? – они требовательно поворачиваются за идеей.
- Нарастание давления в глазнице, - лениво сообщает он. – Судя по карте, оно есть.
- Бог мой! Да какое там «нарастание»!
- А какое именно, в списке показаний не сказано.
Тут поднаторевшая в администрировании Кадди начинает цитировать по памяти какие-то алгоритмы, приказы и циркуляры о сроках обследования, допустимых операциях и условиях их осуществления в условиях карантина. И мне, как не особо как раз поднаторевшему администратору, надо бы внимательно слушать, а я вместо этого прикрываю глаза, и нить их разговора пунктирно рвётся у меня в голове, мешаясь с совсем уже тихим бормотанием телевизора. Я – жаворонок, для меня глубокая ночь наступает, когда у совы - Хауса всё ещё вечер, а Блавски с Кадди, похоже, тоже совы.
Что они, ночуют, что ли, сегодня у нас - вот прямо тут, на диване? Нет, я не против, но тогда нам, может, стоит разобраться по парам и разойтись - в «бамбуковый лес» и почти тинейджерскую спальню Хауса, где на стенах гитары, постеры и латиноамериканские маракасы? В конце концов, как бы там ни вышло. Ну, что нам сделает ЦКЗ? Не убьёт ведь, в тюрьму не посалдит, а остальное не страшно. Лишь бы всё обошлось у Рубинштейн, у Харта, у Тауба…
- Смотрите-ка, - говорит Кадди. – Уилсон уснул…
И в ответ я вдруг слышу сквозь свой дремотный туман голос Хауса, в котором почти незнакомые мне, непривычные нотки. Но всё-таки нет, немного знакомые. Те, с которыми он после моей операции выдохнул в сердцах: «Ненавижу, когда ты перестаёшь дышать!»
- Оставь, оставь. Я вижу ,как он устаёт. Он скрывает, хочет казаться здоровым, хочет, чтобы все забыли, что за каша у него в средостении, что у него чужое сердце и горсть таблеток на завтрак. Хочет, чтобы никто не помнил, какая толщина у волоска, на котором Кир подвесил его жизнь в последний раз. А больше всего хотел бы сам об этом забыть. Вот только всё равно помнит каждую минуту. И я помню… Ты же видишь, как он изменился. Как будто вот-вот хрустнет – и осколки.
- Ты же преувеличиваешь, - жалобно говорит Кадди. Но ей возражает Блавски:
- Он не преувеличивает.
Мне дико хочется вскочить, стукнуть кулаком, заорать: «перестаньте, я же всё слышу!», но не могу. Сонный паралич – это так называется? Или просто я отключаюсь постепенно, и слух задержался, а всё остальное ушла в глубину сна с приличным опережением. Словом, я их слышу, но даже мяукнуть не могу. Потом , конечно, я выговорю Хаусу за все его откровения, но сейчас никак. А он ещё не исчерпался, зараза!
- Ему нельзя уставать. Нельзя засыпать слишком крепко – из-за поражения тимуса, из-за миастении, из-за кардиопатии и операции у него патологические рефлексы и с вагуса, и центральные, наверное, тоже. Сонное апноэ, желудочковые пробежки, иногда это похоже на «проклятие Ундины». Я знаю, и он знает, что когда-нибудь он просто не проснётся. Мы только не знаем, случится это через пять лет или через пять дней. Бывает, что я сплю вполглаза – слежу за ним.
- Это паранойя, - вставляет Блавски.
- Знаю. И это не работает. Но у меня когнитивный диссонанс – до последнего времени я всегда был уверен, что уберусь раньше, от передоза или гепатоза, или ещё какого-нибудь «оза».
- Оз, Великий и Ужасный, - задумчиво говорит Кадди, и в прозвище Хауса появляется какой-то дополнительный смысл.
- Купи ему «бебиситер», - предлагает Блавски. – Такой приборчик для родителей, боящихся СВДС. Реагирует на длительное отсутствие дыхания – подаёт звуковой сигнал или электрический импульс.
- Бить его током, если перестанет дышать? – оживляется Хаус. – Мне нравится!
Но я нимало не сомневаюсь, что идея запала ему в душу, и теперь он приобретёт и начнёт мне выкручивать руки, чтобы я спал с этим «бебиситером». «Русалкам», кстати, он не помогает, не то бы пользовались. Но я – не «русалка».
- Нам, наверное, пора, - спустя какое-то время, Говорит Кадди. – Поздно… Значит, как и договорились: до операции я молчу, а потом Уилсон пусть уже сам…
- Потом будут уже анализы Харта, - говорит Хаус. – Вы на машине?
- Лиза – да, - говорит Блавски. – А я твой мотоцикл возьму – можно?
- Ещё чего!
- Не жадничай. Всё равно он тебе до утра не нужен, а утром я приеду на работу и поставлю на место.
- Уилсонов бери.
- Без спроса?
Ласковая сентиментальность и тревожное беспокойство за мою жизнь закончились – чувствительный толчок в плечо:
- Уилсон! Твоя любовница хочет твой мотоцикл. Дашь?
- Ещё чего! – голос со сна сипловат, но так даже лучше звучит.
Близко-близко вижу изумрудные колдовские глаза Блавски.
- Жаба! – говорит она и целует меня в губы так, словно кто-то стоит у неё за спиной и считает.

Добавлено (01.01.2024, 12:38)
---------------------------------------------
Наш поцелуй всё ещё длится, когда мне приходит вдруг в голову: «А что бы ты сказала, если бы узнала о том, что было между мной и Мартой?» - и мои губы неприятно твердеют.
Блавски недоумённо отстраняется и ни о чём не спрашивает, но смотрит озадаченно.
- Ничего, - отвечаю я этому взгляду поспешно отводя свой. - Щекотно. Ты меня щекочешь волосами…
- Спокойной ночи, - говорит она, оставляя в голосе нотку недоумения, и скорее, чтобьы избавиться от него, чем почему-то ещё, я разрешаю:
- Можешь взять мотоцикл, - говорю. - Он заправлен. Только будь осторожнее.
Мне и раньше случалось ей давать мой «Харлей». Блавски - умелый мотоциклист и, слава Богу, осторожный - не то, что я. Впрочем, за ней не гонялись призрачные джипы – порождение нечистой совести и вивакса – и Малер не пытался её убить.
Проходя мимо столика в коридоре, она сгребает с него разом ключи и мой шлем «Crazy Butterfly», и вот я уже слышу её торопливый цокающие шаги по лестнице - эскалатором она не пользуется
Кадди делает попытку дежурно поцеловать Хауса - он уворачивается - и тоже уходит. Мы остаёмся одни.
- Зачем они приходили? - спрашиваю я. – Проконтролировать, насколько я контролирую ситуацию? Или, действительно, просто покормить нас ужином, как хорошие скво? Ты веришь в добрые намерения?
- Нет, - отвечает Хаус.
- Они не просто так приходили, - добавляет он, помолчав. - Это шпионская вылазка Кадди, если ты не понял. А Блавски ей помогает, потому что чувствует себя соучастницей. Ты думаешь, почему они так зациклились на сроках карантина и «нулевом» пациенте? Синдром большого босса? Не может успокоиться и перестать тобой руководить?
Честно говоря, я так и думаю, но не признаюсь.
- Этот Айо - на первый взгляд, Хаус меняет тему, но это только на первый взгляд.- Тип тот ещё, правда? Мёртвого достанет; без психиатра и не понять, где его психоз, а где эпатаж и стервозный характер. Интересная задача для Блавски, она просто должна была за неё ухватиться, не то – ты же понимаешь - она совсем прокисла в отделении клинических депрессий и реактивных лекарственных психозов, которые все как под копирку.
Я молчу, ожидая продолжения, и оно следует:
- Я думаю, Кадди беспокоится, потому что переводила к нам здоровых контактных до получения результатов ПЦР.
И, видя, что я недоверчиво вытаращиваю глаза, добавляет:
- Нет, ну, не совсем без анализов, конечно - по экспресс-мазкам. Основная идея - побыстрее сбыть с рук, выпнуть из-под расширения карантинной зоны, пока они не заразились и не остались с ней до конца этого самого карантина, то есть на неопределённый срок, если заболеваемость пойдет вразнос. Тут они с Блавски друг-друга нашли: Блавски интересен пациент из преисподней, Кадди меньше всего хочет иметь с ним дело. Но ты же знаешь, как лажают эти экспресс-мазки.
- Да ладно! — я только глазами хлопаю в ответ на такое предположение. - Ты же о Кадди говоришь?
—И, скорее всего, экспресс-тесты ничего не показали, - невозмутимо продолжает Хаус, - а ПЦР показала позже, когда контактные были уже в наших палатах.
Но ведь это – серьёзное нарушение.
- Ага, - с удовольствием подтверждает Хаус. – Стоит горячего ужина, не так?
- Да с чего ты взял? Кадди не стала бы…
- Смотри, - говорит он, для наглядности чертя пальцем по поверхности журнального столика, - Наймастер, с которого всё началось, "нулевой" пациент, был из нашей программы. Ты сам сказал Кадди, что изолировал контактных - ведь сказал?
- Ну?
- И Тауб и Ли заболели. Об этом ты ей ведь тоже сказал?
- Заболели, но не выделили возбудителя.
- Зато его выделил Буллит. И что должна была при этом подумать Кадди, к которой он поступил?
- Что у нас очаг.
- Верно. Но при этом про карантин ты не гу-гу. Почему? Ответ на поверхности: у тебя в холлах и коридорах трётся голливудское киностудия, с которой подписан дорогостоящий контракт на съёмку. И ты замалчиваешь реальное положение вещей, чтобы не объяснять ЦКЗ, что эти люди делают на территории больницы. Чтобы не усложнять. Может быть, даже с моей подачи. Разве она тебя не спрашивала ни о чём таком?
Я припоминаю наши телефонные разговоры. Если сделать скидку на принятый между нами эзопов язык…
- Спрашивала. Я сказал, что… Я не был уверен, и я сказал, что я на всякий случай ограничу контакты. Но что карантина у нас пока нет.
Я мало-помалу начинаю прозревать.
- А у неё - есть, - подтверждает мои смутные догадки Хаус. - У неё закрыто поступление, заморожена выписка, стоит операционная - всё ради предупреждения распространения инфекции. Хотя и Наймайстер, и Буллит – наши. Ты помнишь негрелиоз у Формана?
Я помню. Я даже не уверен, что он не послужил той отправной точкой, из которой в конце концов выросла убившая Формана опухоль мозга. И я помню, как скрупулёзно выполняла тогда все правила Кадди, даже под давлением Хауса, даже под давлением ожидаемой смерти своего сотрудника.
- В общем, выглядит так, что она прилагает все усилия, - говорит Хаус. - А ты ради своего спокойствия и голливудских вложений холишь и лелеешь заразу, никому ничего не сообщая. И что, по сути, изменится, если она переведёт к тебе двоих здоровых - ну, скорее всего здоровых – просто с экспресс-результатом, без верификации? Да у тебя полбольницы таких. При этом карантина у тебя нет, и чистой твою больницу тоже назвать язык не повернётся, так что ты просто стараешься изолировать всех от всех – идеально для обсервации.
- Но почему она не побоялась, что они, действительно, чистые, а мы их заразим? - я в историю Хауса уже почти верю.
- Ну, потому что в то, что ты не только темнила, но и идиот, она не верит – наоборот, она думает, что у тебя всё под контролем, и с её пациентами тоже всё будет в порядке. Но придерживаться буквы инструкции буквально ей, согласись, вроде как уже и незачем.
- Ага, и Блавски, как мой заместитель, поддерживает перевод Айо, потому что ей интересно?
- И ты кладёшь его вроде бы в психиатрию, но не в психиатрию, хоть и приписываешь к