Добавлено (04.04.2022, 09:58)
---------------------------------------------
Но ещё по дороге к кабинету спотыкаюсь о путаницу каких-то кабелей, которые проворно разматывают и растягивают по полу два не наших «голубых воротничка» и два наших уборщика в униформах под руководством Венди и самого господина Бича. Началось.
- Проход оставляйте свободным, - говорю им. – Нужно, чтобы мы могли провезти каталку.
- Конечно, - широко улыбается Бич, и наши уборщики с готовностью кивают, пока не наши «голубые воротнички» выражают мне полное презрение непоколебимыми спинами. И, наверное, что-то остаточное сохраняется у меня на лице, когда я переступаю порог совещательной комнаты, потому что Хаус, уже устроившийся на своём привычном месте в углу дивана, разводит руками:
- Ты сам на это подписался.
Сидящая рядом с ним Марта приветливо улыбается мне, и я затылком чувствую, как напрягается Чейз.
Марта – не глава отделения, но на «утренники» неизменно ходит. Она считает, что это блиц-общение с коллегами что-то даёт её профессиональному росту – ну, и почему я должен её разубеждать? Улыбаюсь ответно – не слишком широко, правда, чтобы не дразнить гусей, всем киваю, сажусь и делаю Чейзу приглашающий жест «на сцену».
Чейз – дежурный врач - делает доклад монотонным голосом заклинателя паствы – упоминает и об автопострадавшем Обоне, и о температуре Тауба, и о карантине.
- Приказываю, - говорю негромко, приподняв ладонь, чтобы он на мгновение прервался. – Всем сотрудникам сообщать о признаках респираторной инфекции, проводить ежедневную термометрию перед контактом с больными. Ответственная – доктор Ма...рта Чейз.
Выбираю её, потому что знаю, что добросовестно измерит всем, включая Хауса и Блавски – эта парочка равно склонна саботировать такие вещи, но если с другими у них прокатит, то с Мартой – ни-ни. А вот то, что я чуть не сказал «Мастерс» - косяк и то самое «дразнение», которого хочу избегать.. Нужно следить за собой.
- У нас теперь в больнице куча посторонних деятелей искусства, - говорит со шкафа Корвин. – Им температуру тоже нужно будет мерить?
- Ох, чуть не забыл про них - спасибо, доктор Корвин. Да, им тоже. И автографы вместо термометрии не принимаются.
Лояльные сотрудники снисходительно хмыкают.
- Ней, завести журнал, мне на подпись каждое утро до начала обхода. Продолжай, Чейз.
Всё, как обычно: оставленные под наблюдение, плановые операции, плановые консультации, амбулатория… - я отвлекаюсь и теряю нить, поэтому вздрагиваю, осознав, что повисла пауза и все смотрят на меня.
- Прости?
- Конфиденциальная консультация без записи в карту, - говорит Чейз. – Разве это не против правил?
- О чём ты?
- О пациенте, чьи мазки на цитологию Буллит смотрел по вашему направлению. Если это – частный клиент, то они должны быть оплачены через кассу, а если это – страховой случай, то…
Ох, чёртов ревнивец! Нашел, чем зацепить!
- Это – частный клиент, Чейз, и смотрел мазки главным образом я, а не Буллит. Просто второе мнение. По моей личной просьбе.
- А, - говорит Чейз, и в этом «а» так много, что у меня возникает нелепое желание встать и дать ему леща по затылку, как зарвавшемуся мальчишке. Но тут он добавляет: «Тогда у меня всё», - и с торжествующим видом садиться.
Понятно, что не жалко ему ни времени Буллита, ни денег больницы, и не принципиальность толкнула его задать мне неудобный вопрос о препаратах, которые я притащил невесть откуда и не записал в журнал, а лишь единственно – мелкопакостное желание слить Хаусу очередной уилсонов «секретик» для препарирования и, возможно, даже публичного препарирования, если Хаус будет в настроении. А интересно, на папу Эрика шаржей не рисует? Я бы взглянул.

Коллеги расходятся по рабочим местам, и у меня возникает зудящее желание улизнуть, пока Хаус не подступил ко мне. Мне удобно это сделать – стол у самой двери, а ему ещё выбираться с дивана и ждать, пока Марта и Блавски освободят ему проход, но в дверях застряли Чейз с Корвином – случайно или запланировано – и пробиваться через них мне не хочется. Поэтому я беру папку дежурного врача, оставленную Чейзом на столе, и просматриваю записи, как будто мне это, действительно, зачем-то нужно.
- Ну, и что за препараты?
Вот оно.
- Ты предсказуем. И, что должно быть тебе ещё обиднее, предсказуем уже даже Чейзом.
- Это не предсказание, - говорит он. – Это подстава. Что ты ему сделал?
Из комнаты уже почти все вышли, поэтому можно и ответить:
- Катал его дочь на мотоцикле.
Хаус красноречиво изгибает бровь.
- Мечтая переспать с его женой, - со вздохом добавляю я
- Это он так думает?
- Ну, не я же.
- А ты… нет?
Я снова вздыхаю.
- Как совершенно справедливо заметил Чейз, с меня хватит Блавски и истории с Корвином. Прыжка Чейза с крыши больницы в порядке самоубийства я уже не выдержу.
- И если бы не это…
- Ха-аус!!!
- Так чьи были препараты?
- Моего пациента. Амбулаторного. Запущенный рак простаты с прорастанием в прямую кишку – ничего интересного. Обычная стариковская хворь.
- И ты сам смотрел препараты вместо того, чтобы провести, как положено, по амбулатории?
- Он – мой знакомый.
- Серьёзно? Я всех твоих знакомых знаю. Кто это?
- Мы… вместе учились.
- Он – врач?
- В школе.
- Значит, ему лет пятьдесят пять-пятьдесят шесть? А ты говоришь «стариковская».
- Хаус, отстань!
- Вот почему, интересно, каждый раз, когда я тебя ловлю на вранье, ты начинаешь грубить?
- Потому что, как ты сам говорил когда-то, никто не врёт без веских причин.
- Я тебе вообще не вру.
Моя очередь двигать бровями.
- Ну, хорошо, вру, но крайне редко.
- И я тебе нечасто.
- «Нечасто» и «крайне редко» – разные понятия.
- Что, будем понятиями теперь меряться? Пусти, мне идти надо.
- Куда?
- Работать – вот куда. Я руковожу серьёзным учреждением, у меня забот полон рот, я пекусь о твоей же прибыли, между прочим.
Про прибыль – это я зря. Мы, конечно, кое-что зарабатываем, но и сжирает больница много, так что не скоро Хаус выбьется в миллионеры. Впрочем, его эта сторона, похоже, и не интересует – он бы и на инвалидское пособие жил, если бы не сходил с ума по своим медицинским ребусам. Когда-то в детстве я прочитал у Артура Конан-Дойла, как его Холмс жалуется: «Мой мозг без дела, словно перегретый мотор, вот-вот разлетится в куски». Мне кажется, у Хауса что-то похожее. Отсюда, кстати, и патологическое желание совать нос в чужие дела. Надо найти ему какую-нибудь задачу, не то он меня начнёт препарировать – в своём стиле, тупым ножом. Но, поскольку он по-прежнему стеной стоит, загораживая мне проход к двери, конкретизирую:
- Хочу взглянуть на Тауба – мне не нравится эта его температура.

Добавлено (18.05.2022, 12:04)
---------------------------------------------
- Ты с ней встретишься?
- Сначала я встречусь с Хартом. Хочу уяснить, в чём всё-таки состоит моя роль.
- Сразу не спросил?
- Сразу не видел истории болезни.

А в вестибюле между тем сама Лайза Рубинштейн с микрофоном и в сопровождении камер прохаживается неспешным шагом, рассказывая о больнице телефанатам «доктора Билдинга»:
- На самом деле так никогда не делается. Операцию проводит специальная хирургическая бригада, и Билдинг просто не мог бы оказаться в качестве оперирующего хирурга, не имея соответствующей специализации. Сейчас мы с вами находимся в холле перед операционным блоком. В настоящий момент там никого нет, и нам разрешили ненадолго заглянуть внутрь. Двери – вы сами видите - снабжены специальным механизмом, позволяющем избежать прикосновений, и точно такие же ведут из предоперационной в операционную. Заведующий хирургическим отделением доктор медицины Роберт Чейз.
Чейз скалится на камеру, как голливудская звезда, в тридцать два зуба, только что не машет.
Кажется мне, или Рубинштейн, действительно, держит голову немного набок? Оборачиваюсь к Хаусу, чтобы спросить, заметно ли это ему, но Хауса уже нет – для хромого перемещается он с поразительным проворством. Зато стоит у окна, гипнотизируя меня взглядом, Леон. Делать нечего – подхожу.
- Ну что, ты смотрел? – он спрашивает нетерпеливо, как будто ждёт, что я вот сейчас взмахну волшебной палочкой, и меланома из глаза Рубинштейн порх – и вылетит в окно навстречу рождественскому колокольчику Санты.
- Смотрел. Ничего хорошего, Леон. Один глаз она уже, считай, потеряла, про второй я пока ничего сказать не могу – нужно дообследование. Что она сама об этом думает? – и, как в ледяную воду головой, спрашиваю прямо: - И чего вы ждёте от меня?
- Чуда, - просто отвечает он со своей щенячьей обаятельнейшей улыбкой. Вообще-то это чудо, когда человек на пятом десятке умеет так улыбаться. Но сейчас я чувствую неискренность.
- Чуда не будет. Лео. И нужно поторопиться, пока можно отделаться только глазом. Скажи, как вы с Орли оказались замешанными в эту историю? Просто, как её друзья или тут что-то большее?
- Мы с ней оба спали, - говорит Леон, продолжая улыбаться, но уже с другим оттенком. – Правда, в разное время. Я разве не рассказывал? Это же она слила Орли мои шашни с Минной. Из лучших побуждений, между прочим. И, как всегда, благие намерения оказались хорошей тротуарной плиткой для дороги сам знаешь, куда.
- Благие намерения? – переспрашиваю недоверчиво, потому что и на самом деле я в благие намерения не очень-то верю, а в данном случае – тем более. – Больше похоже на ревность и манипуляцию.
- Ну, да, Джим ей нравился, - просто говорит Леон. – Он не может не нравится – букет доброты, порядочности и сексуального таланта. Плюс блюзовый баритон. Знаешь, как это круто, в постели мурлыкать таким голосом на ухо своей женщине что-то вроде: «I see trees of green, red roses too»
Он всё-таки артист, Леон Харт, и я, даже не закрывая глаз, слышу сейчас не его, а хрипловатый, действительно «блюзовый» голос Орли. А он добавляет со смехом:
- Я на их месте уже от этого одного обкончался бы.
- На их месте? – лукаво переспрашиваю я, и он краснеет и снова смеётся, но потом отвечает, что лично его таким фокусом не проймёшь, потому что он искушённее и рассудочнее любой женщины. И, кстати, не стал бы глотать таблетки не из-за какой из них.
- Джим – раб своей порядочности, - снисходительно поясняет он. - Которую, к тому же, готов примерять на кого попало. Поэтому они с Минной оставались в хороших отношениях до самой её смерти, поэтому и с Лайзой он по-прежнему в хороших отношениях. Но не близких.
- А ты? – спрашиваю. – В близких? Ты к ней тоже как-то по особому относишься – нет? В Ванкувере мне показалось, что это, скорее, неприязнь… но ведь вы потом спали? Так что, да или нет? Сейчас…?
Мне кажется, что он вот-вот отрежет, что это не моё дело, а мне надо это знать, потому что, когда у человека рак, он всё равно не в вакууме, потому что рядом постоянно будет присутствовать и Орли тоже. Но Леон не окорачивает меня, а просто качает головой.
- Нет. Спать неприязнь, кстати, не мешает. Но уже нет. Теперь уже всё. Все «да» и «нет» прошли. Сейчас я к ней отношусь, как к любой знакомой твари, - грубо говорит он, но тут же добавляет: - И в данном случае «тварь» - не ругательство, а признание права на существование предмета рукоделия Всевышнего, и притом, по тем законам, которые он этому рукоделию вложил в голову. Не мне их менять и не мне их критиковать.
Тут я снова думаю о том, что они похожи с Хаусом, что Хаус сказал бы примерно то же самое, хотя и не в таких словах. Заодно мелькает мысль, что, пожалуй, и я подпадаю под это понятие – «знакомая тварь Леона Харта, с которой «уже всё». Не слишком приятная мысль. С другой стороны, правильная. Это его отношение из разряда «мы в ответе за тех кого приручили» - не самое худшее, если разобраться. И хорошо, что мы не зашли с ним дальше, чем могли себе позволить.
А вот сам я, наверное, так не смог бы. Нет, я плачу своим бывшим алименты и не питаю к ним ни малейшей неприязни, но отделаться от этого «хвоста» эмоций до конца и просто воспринимать их, как «тварей»…Впрочем, он, скорее всего, врёт. И, может быть, не только мне, но и себе.
- Звучит всё-таки цинично, - вздыхаю я – не искренне, а чтобы его подзавести. Но он не заводится, а говорит задумчиво:
- Ну, да, Лайза - не ангел. А кто из нас ангел? Ты же не хочешь мне сказать, что рак – наказание за не-ангельство, и что так ей и надо - нет?
Вот это таки-меткий удар. Я даже вздрагиваю, и перед глазами притенённая комната Хауса, запах кислятины и спирта, медленно падающие в прозрачном переходнике капли. «За что? За какую вину? Почему мне, а не тебе?» И подавленная боль в складках его рта: «Плевать на тебя вселенной!»
- Рак – заболевание, - говорю я Леону. – А не божья кара. Просто болезнь.