Да, это был не конец... Конец выкладываю сейчас. Парочка флешбеков, не пугайтесь, все связано с основным сюжетом, парочка рассуждений за жисть... ну и этот который хэппи. Куда ж без него
Насчет перевода я не возражаю если кому не лениво - то зеленый свет.

***
…Если поднять окно, то листья клена, что рос во дворе, заполнят всю комнату своим острым, свежим терпким запахом. Они еще не развернулись в полную силу, молодые, упругие, сильные, такие, что трудно оторвать от ветки. Грег обожал сидеть на подоконнике, забравшись туда с ногами, слушать их бесконечный шелест. Но сегодня помечтать не удастся. Он прислушался. Внизу зазвякала посуда – мама убирает со стола. Теперь отец раскурит сигару, прочитает свою газету, а потом придет сюда, наверх, чтобы разобраться с ним, как обещал.
Грег тоскливо взглянул в окно. Мелькнула трусливая мысль – сбежать, он даже заглянул вниз, хотя и без того прекрасно знал, что ветки клена слишком тонкие, чтобы выдержать его вес. Все что он получит, это падение со второго этажа, и хорошо если он только сломает ногу, как Майки, а ведь можно разбиться и так, что нельзя будет ходить вообще. Он представил себя в черном инвалидном кресле на колесиках, которое катает в школу мама, представил одноклассников, глумящихся в свое удовольствие над уродом и потряс головой.
Нет, прыгать из окна он не будет. И в общем-то разговор, нет, не разговор, почему даже когда разговариваешь сам с собой ты избегаешь называть вещи своими именами? Не разговор, а наказание – он честно заработал.
Но это несправедливо! Мистер Нолан, сам спросил, считает ли он, Грегори Хаус, себя умнее чем он, его учитель? Грег ответил, что считает. А как он должен был ответить, если Нолан выдал очередной, потрясающий своей тупостью шедевр и сказал, что Грег не в состоянии определить у кого больше ног у пяти осьминогов или у четырёх кальмаров?
Наказание же последует, как выразился мистер Нолан, – за дерзость. Но зачем задавать вопросы, ответы на которые не нравятся? Нолан конечно думал, что он скажет: «Что вы сэр, конечно, я так не считаю!» А он ответил правду. И Нолан нажаловался отцу, а тому только дай повод.
«Мы поговорим с тобой о дисциплине», – вот что он сказал. Мама обеспокоено взглянула на отца, но как всегда промолчала. Пожалуй, мама бы не стала его ругать, если бы от нее что-нибудь зависело. Она всегда расстраивалась, когда отец на него сердился, он даже слышал как-то раз, когда она говорила ему: «Будь с ним по мягче, он же еще ребенок». На что отец ответил: «Вот именно, вырастет учить будет поздно».
Он бы еще много чего интересного узнал, если бы половицы не скрипели так противно. Повезло, что у него хороший слух. Шаги отца, засекшего возню за закрытой дверью, Грег услышал и успел слинять с места преступления.
Учеба в представлении отца это долгие, нудные нотации на тему как нужно вести себя в обществе, что можно делать, а что нет, и почему. Все попытки обратить внимание на абсурдность требований – отметались одним аргументом: «так не принято» и «слушай, что тебе говорят». Нет, ну почему нельзя выйти из-за стола, когда уже наелся и пойти играть во двор? Почему нужно сидеть и слушать отцовского приятеля который завел речь на полчаса о каких-то акциях, что росли не так быстро как тому хотелось? И видно ж было, что маме этот разговор скучен тоже.
На лестнице послышались шаги, и Грег даже обрадовался. Ждать – хуже всего. Пусть гроза налетит и уйдет.
– Завтра ты пойдешь к мистеру Нолану и извинишься перед ним, – сказал отец, без лишних предисловий.
Грег спрыгнул с подоконника.
– Нет.
– Что?
– Нет, сэр, – повторил он. – Мистер Нолан сам спросил меня, что я думаю. Я ответил на вопрос. Не надо было спрашивать.
– Он – твой учитель, молодой человек. Ты обязан его уважать и слушаться.
– Он болван! И трус!
Мужчина явно не ожидал открытого бунта.
– Ты оскорбил его перед всем классом. И именно так ты и извинишься. И ты сделаешь это, даже если мне придется тащить тебя в школу за шиворот. Ясно?
Грег помотал головой.
Ситуация выходила за рамки стандартного, много раз разыгранного сценария и требовала немедленных действий. Быстрее, чем он успел подумать, мужчина шагнул вперед, схватил мальчика за руку, а другой рукой ударил его по лицу. Потом отшвырнул в сторону.

Добавлено (30.03.2008, 10:00)
---------------------------------------------
Отец первый раз поднял на него руку и Грег был не готов к такому повороту дела. Щека пылала от боли, он довольно крепко стукнулся плечом о стену, но в глубине души рождалось какое-то новое чувство, которое он ранее не испытывал – не страх, его он знал хорошо, и не обида – с ней он тоже был знаком – это была ярость, которая в своей яркой вспышке несла освобождение. Он вдруг с отстраненным безразличием понял, что этот человек перед ним, большой и крепкий мужчина, вызывает у него не любовь и почтение, а возмущение и раздражение, что он не может уважать того, кто заставляет его делать заведомо неправильные вещи, кто всегда и всем не доволен, чтобы он не делал.
Грег метнулся к двери, но отец перехватил его.
– Ты извинишься перед учителем, иначе…
– Что иначе? – крикнул Грег, пытаясь вырваться. – Изобьешь меня?!
– Нет, – отец встряхнул его. – Иначе в школу пойдет извиняться твоя мать, за тебя! Ясно? Если ты так и не научился вести себя – это наша вина. Ты этого хочешь? – спросил отец и отпустил его. – Подумай об этом.

***
– Манипуляции людьми, вам всегда хорошо удавались, – сказала Кемерон.
– Как видишь, у меня был хороший учитель.
– Он часто вас бил?
– Нет... Практически нет. Пара подзатыльников не в счет, ведь так?
– Ну… не знаю. Я бы точно не стала бить своего ребенка, – протянула Эллисон задумчиво. Всегда можно договориться мирно. Мне кажется.
– О, да. Без сомнения. Но иногда я думаю, что мне было бы легче, если бы он меня просто порол.
– И чем кончилась история? Ты извинился?
– Разумеется. Не хотел, чтобы мама даже близко подходила к этой крысе. И унижалась перед ним.
– Вряд ли она посчитала бы это унижением.
– Ну я то этого не знал.
– А она? Неужели не сказала ничего?
– В твоем голосе слышится осуждение, – заметил Хаус.
– Нет. Ну в общем… да. В какой-то мере.
– Она не знала, – повторил Хаус. – Я не говорил. Никогда не рассказывал.
– Должна была знать, не кажется? – Кемерон нерешительно взглянула на него.
– Забавная история.
Огромная луна окрасила море в серебро. Костер почти прогорел, от углей пылало жаром. Там же пеклись четыре рыбины. Кемерон наклонилась и веточкой подправила одну тушку.
Хаус, устроивший голову на ее коленях, ухмыльнулся.
– Теперь твоя очередь, – сказал он.
– Рассказать про отца?
– Про что хочешь.
Она опустила руку ему на голову, пальцы пробежали по заросшей щеке, запутали в жестких курчавых волосах. Она начала массировать ему голову, Хаус промычал что-то, жмурясь от удовольствия.
– Хм. Ммм…. Можешь ничего не рассказывать. Мне уже и так хорошо.
– Ну уж нет. Придется слушать, – сказала Кемерон. – Как странно. Последние несколько дней мне казалось, что мы одни на всей планете. Это просто невозможно! Всегда сотовый телефон в кармане…
– И Интернет, – добавил Хаус.
– А еще круглосуточная доставка.
– И DVD.
Кемерон рассмеялась.
– Если бы точно знать, что нас скоро спасут, то я бы была рада такому приключению. А… – она чуть не спросила «вы», но вовремя остановилась. Для Хауса связь с цивилизацией означал вопрос жизни и смерти. И это место он вряд ли мог занести в свой хит-парад отпусков. Даже если сильно постарается. С другой стороны, может быть, ему нужно именно такое событие в жизни, кардинально меняющей весь привычный уклад? И кто знает, может быть, боль не вернется? Или по крайней мере будет не такой, чтобы мешать ему жить… или не такой, которая заставляет принимать наркотики? Кто знает?
– А… если бы мы прожили на острове полгода, что бы было? – спросила она, чтобы не молчать.
– Ну, если бы мы не поубивали друг друга, то наверное готовились стать счастливыми родителями. Или ты готовилась... Чейз наверное был бы против.
– Что? Ты опять?
Она столкнула его с колен, пошла проведать костер.
– Ты обещала мне историю! – сказал Хаус тоном ребенка, незаслуженно лишенного воскресной порции мороженного.
Кемерон протянула ему печеную рыбину. Он достал из кармана пластмассовый флакончик. Безнадежно пустой. Или нет? Хаус потряс флаконом и Кемерон увидела что там что то есть – какой-то бурый порошок.
– Соль, – сказал Хаус. – Угощайся.
Рыба, сдобренная древнейшей специей была восхитительна. Кемерон предпочла бы большую куриную ногу. А еще лучше две.
– Ну так как?
– Спасибо, очень вкусно, – ответила она, делая вид, что не понимает вопроса. – Где вы ее взяли?
– Собрал на скалах. Не увиливай.
– О`кей! – она уселась поудобней у костра. Взглянула на него в упор. – Что ты хочешь знать?
– Чья была идея?
– Какая идея?
– Закрутить роман с Чейзом.
– Моя.
– Вот как… И почему?
– Ну, это удобно. А он милый парень, – она замолчала, потом сказала тихо, – и я устала ждать.
Она и сама не заметила, как начала рассказывать историю их отношений с Чейзом, пытаясь понять их сама. Оказывается, Хаус, когда хотел, мог слушать очень внимательно. Первые ее фразы шли с трудом, но потом ей стало важным рассказать все, о пустом развлечении, перешедшем во что-то более серьезное. Она замолчала бы только в одном случае – если бы в его глазах Хауса отразилась скука, но в них было то внимание, то сочувствие, то злость…
Она замолчала, ожидая унизительного комментария.
– Мне жаль, – сказал он после паузы.
– Жаль? Кого?
– Жаль… что я сделал это с тобой, – ответил он, переводя взгляд на море, игравшее с луной.
– Но…
– Пошли спать, – сказал он. – Уже поздно.
Тысячи слов готовы были сорваться с ее губ. Что он имел ввиду, говоря о сожалении? Сегодняшний день? Попытку суицида? То, что он заставил ее рассказать эту историю, устроив вечер откровений? То, что отверг ее чувства три года назад? Или то, что изменил ее, не прилагая к этому особых усилий, изменил самим фактом своего существования, изменил тем, что просто был рядом?

Добавлено (30.03.2008, 10:01)
---------------------------------------------
***
…Сознание возвращалось кусками. То до слуха доносилось попискивание монитора. Слишком частое попискивание. То он видел лицо темноволосой женщины, смотревшей куда-то вдаль, то ощущал жажду. Цельная картина собралась не сразу. И когда, наконец, это случилось, первое что он сделал – шевельнул правой ногой. Вспышка страха, что последовала за этим движением, заставила отозваться монитор. Фишка была в том, что он ничего не чувствовал. Ни движения, ни боли. Ничего.
Он схватился рукой за свою ногу, убеждаясь, что она на месте. Потому что первое, о чем он подумал – врачам таки удалось оттяпать ему ногу. Он вздохнул с облегчением и даже смог улыбнуться, когда в палату вошла Стейси.
Она села на стул у кровати, взяла его за руку, целый, уже привычный ритуал. Она сидит рядом и держит его за руку. Это прикосновение – оно значило очень много для них обоих. Это знак доверия, незащищенное брюшко, которое можно подставить без опаски заработать пинок. И пусть весь мир ненавидит его, призирает, и пытается переделать, пока есть женщина, которая сидит рядом и держит его за руку, когда ему плохо и больно – все хорошо, и мир, со всеми остальными его обитателями, может проваливать ко всем чертям.
– Милый, как ты?
– Ничего не чувствую. Сколько они продержали меня в коме?
Почему она вздыхает и крепко сжимает его руку? Почему в глазах стоят слезы и вина?
Монитор над головой начинает сходить с ума.
– Что случилось? Сколько?
– Я люблю тебя, я так люблю тебя, – шепчет она, но он не слышит, потому что что-то не так, что-то неправильно, он еще не понимает, что именно неправильно, но он разберется, когда этот туман, что плавает перед глазами, осядет, когда он сможет ясно мыслить, когда поймет, что произошло.
Она будет повторять одни и те же слова «я люблю тебя», повторять, в ответ на все крики и упреки. Повторять и терпеть несправедливые обвинения в глупости, лжи, предательстве. Она будет терпеть столько, сколько сможет. Потому что ничего другого ей не остается. Или терпеть или уходить. И ни известно что хуже, смотреть раз за разом как лицо человека, который ей так дорог, белеет от боли, или уйти, чувствуя себя чертовой сукой, вспоминая, что именно так он ее и назвал, увидев первый раз.
А для него жизнь изменится навсегда. Друзья, привычки, забавы, увлечения почти все потеряет свой смысл. Исчезнет возможность свободно двигаться, быть здоровым, делать то, что хочется, не задумываясь о том, хватит ли лекарства на день или уже пора пополнить запас. Придется учиться вставать с кровати так, чтобы не потревожить лишний раз больную ногу, ковылять в туалет, держась за стены, скрывать боль и не срываться на окружающих, когда сил уже не остается, ходить с тростью, терпеть жалость в глазах людей. Последнее – удавалось хуже всего.
– Стейси… зачем? Зачем ты сделала это со мной?
– Ты можешь спрашивать это сто раз, двести, миллион – ответ будет один – потому что я люблю тебя! Потому что я хочу, чтобы ты жил! Чтоб мы были вместе!
– Это не любовь ко мне. Это любовь к себе. Я не просил об этом. Это моя жизнь. Мой выбор.
– Ты идиот.
Мысленно он продолжает и продолжает диалог, говорит то, что никогда не говорил вслух, о том, что возможно он ошибся тогда, о том, что боль была слишком сильная, о том, что она была права, сделав выбор за него, о том, что он какой-то частичкой души хотел этого. Он размышлял об этом часами, рассматривая больничный потолок, а затем потолок своей квартиры, размышлял молча, отрывая рот, только для того, чтобы побольней уязвить того, кто оказался в состоянии сделать выбор за него. Принять же чужое решение он не смог.
Сейчас перед глазами не потолок, а переплетение коричневых, высохших на солнце пальмовых листьев. И есть человек, который держит его за руку, разговаривает с ним, дает напиться воды, говорит что любит.
Только он – другой и нет больше веры этим словам. Разбитый вдребезги мир невозможно склеить. То что осталось, самая суть, последнее прибежище добра, любви и доверия – только для него. Он не может больше рисковать. Не может делиться. Ставка слишком высока. Оно, это прибежище, это укрытие помогает спасать людей, прорывается в редких беседах и признаниях, невольно отражаясь в глазах. И только благодаря ему он еще жив.

Тусклый рассвет. Почему то сегодня прохладное утро. Может быть будет дождь? Хаус приподнялся на локте, глядя на спящую Кемерон.
Бедная девочка, попавшаяся на отблеск света. Он ничего не может ей дать. Просто нечего давать. Сон, крепкий без сновидений, без воспоминаний, просто сон, дарящий несколько часов блаженного небытия вот – вот все, что он хочет.
Заснуть Хаусу удалось через полчаса. Когда потеплело, когда запели птицы.

***
Горячий ужин, долгие разговоры, усталость – все, что нужно для приятного сна. Кемерон села, протерла глаза. Ей захотелось посидеть немного около Хауса, но она пересилила это желание. Если она начнет смотреть на него, это может его разбудить. А когда Хауса будят в неурочный час настроение у него, и без того по утрам паршивое, будет хуже некуда. И ей точно не удастся выманить его на прогулку к озеру.
Кемерон выбралась наружу и потянулась. Она сделала полный вдох – ощущая одновременно запах соли, влаги и цветов, росших где-то в глубине острова.
В зелени джунглей надрывались птицы. На небе ни облачка, только серая дымка на горизонте. Рука ее почти не беспокоила, и если бы не сама ситуация в которую они попали, если бы не состояние ее спутника и неизвестность будущего она могла только бы радоваться прекрасному дню.
Вода стояла высоко, затапливая песчаный берег. Она разделась и стараясь не мочить перебинтованную руку искупалась. Кто его знает, пойдут ли они к озеру сегодня, а освежиться было приятно. Она уселась на песке, шлепая босыми ногами по воде. «Еще бы кофе, и пару свежих булочек», – шепнул ей голодный живот. «Ага – ответила она ему – с маслом и сыром». Но вместо завтрака была только солнечная ванна. Ей казалось, что она похудела уже килограмма на три; в другое время это бы ее порадовало, как и девяносто пять процентов всех ее знакомых, но сейчас вопрос о том сколько она весит был ей абсолютно безразличен.

Хаус проснулся от того, что какая то наглая птица уселась прямо на крышу их хижины и принялась чесаться. Она перебирала лапами, кричала и вообще выражала явное неодобрение постройкой. Труха от листьев посыпалась Хаусу на голову, пришлось открывать глаза, чтобы понять что все это означает?
Прогнав птицу, Хаус улегся на спину. Спать не хотелось. Вставать тоже. Какие то смутные обрывки сна, невнятные воспоминания и ощущения. Утром все казалось не так уж и плохо. Нога ныла немного, но острой боли не чувствовалось. «Впрочем, еще не вечер» – лениво подумалось ему.
Он тут же скривился. Вчерашней дозы жалости к себе было более чем достаточно.
Эллисон ничего плохого ему не сделала, да и не сделает. Кто знает, может быть когда-нибудь, он и ей сможет сказать о том, как ему бывает плохо.
Перед хижиной появилась сначала тень, потом две загорелые и очень симпатичные женские ножки. Они согнулись в коленях и в хижину заглянула Кемерон.
– Эй, как ты? Как настроение?
– Лучше чем вчера, – ответил он.
– К озеру пойдем?
– А завтрак? Рыбы не осталось?
Кемерон покачала головой.
– Есть кокосы.
– Господи, только не это! – пробормотал Хаус, выбираясь наружу.

Добавлено (30.03.2008, 10:02)
---------------------------------------------
Кемерон шла медленно, приноравливаясь к скорости, посильной для Хауса. В некоторых местах, она старалась держаться к нему поближе, чтобы он мог в случае чего опереться на ее плечо. Но к такой помощи он не прибег ни разу. Подъем закончился, ручеек, вдоль которого они шли, нырнул в зеленые заросли.
– Ты тут целую тропу протоптала, – сказал Хаус, разглядывая дорогу.
– Да я всего три раза сюда ходила.
Хаус приободрился. По траве идти много легче, и кругом столько лиан и деревьев, всегда можно поддержать себя рукой. Лес закончился и они вышли к небольшой поляне, окруженной каменным скалами. В центре поляны было озеро. В него и стекала вода со скал, чтобы вытечь небольшим ручейком. Озеро – метров пятнадцать в длину и три-четыре в ширину. Ближе к скалам росло несколько деревьев с зелеными и желтыми плодами.
Глубина у озера оказалась порядочной, дно песчаным. Вода холодная и пресная.
Там они провели почти весь день – купались, полоскали и сушили одежду, ободрали половину плодов с манговых деревьев – из тех, что поспели.
– Смотри, как надо!
Хаус разодрал спелое манго посередине и вгрызся в сладкую ароматную мякоть, игнорируя сок, который потек по бороде.
– Будешь мыться! – она шутливо пихнула его в бок, а он улыбнулся в ответ, заставляя ее сердце поверить в невозможное.
Хороший, спокойный день, если не говорить ни о каких проблемах, не вытаскивать из чулана скелеты и не задумываться о том, что ждет их дальше.
Они видели кроликов, прикидывали, из чего можно свить веревку, чтобы сделать пару силков, спорили о том, кто и как будет снимать шкурки с еще не пойманных зверьков, планировали построить большой дом вон там в тени манговых деревьев и болтали о прочей ничего не значащей ерунде.
Напоследок, они искупались еще раз, надели на себя высохшую, чистую одежду и, прихватив спелых плодов, отправились обратно.
Спустя некоторое время Хаус стянул с себя футболку, сложил в нее фрукты, завязал узел и отдал его Кемерон.
Когда они вышли из леса и пошли вниз, Хаус замедлил шаг, он то и дело останавливался или садился на камни.
Он молчал, Кемерон тоже. Все было понятно без слов. Она считала про себя шаги, мечтая только об одном – дойти до места, и больше не слышать его приглушенных вздохов, не видеть взмокшего лица.
Они добрались, когда начло смеркаться. Хотелось есть, и как бы не надоела им рыба, имело смысл поймать немного. Да и нужно зажечь костер, в темноте шансов на то, что кто-то их заметит – больше. Кемерон уже освоила метод ловли рыбы, предложенных Хаусом.
Хаус был благодарен ей за молчание, за то, что оставила его в хижине в покое, одного, и ушла куда-то к морю. Он надеялся что боль утихнет, ведь больше суток он чувствовал себя почти нормально. И это естественно, с его ногой, испытывать боль после хождений по горе, лазанья среди деревьев и купания в холодной воде. Одни голос, исполненный лучших чувств и намерений говорил ему это, убеждая успокоиться и не паниковать, а другой – орал, что это только начало, что он зря размечтался, как слабоумный идиот, о более или менее нормальной жизни, пристойном состоянии. Он слушал оба голоса, оценивал аргументы, но чтобы и кто ему не говорил главенствующим чувством оставался страх. Страх того, что он не сможет это вытерпеть. И главное неизвестно – сколько? День? Тогда он согласен. На неделю тоже. Но если речь идет о месяцах?
– Хаус, хотите есть?
Да, это может отвлечь. Побродить по пляжу, посидеть у костра.
– Ну вот, – сказал он, дожевывая рыбину, щедро обсыпанную золой и солью, – научилась рыбу ловить и печь. Теперь с голоду не умрешь. Молодец.
Он пытался сказать это шутливо, но голос дрогнул и Кемерон уставилась на него своими огромными глазами, в которых иногда можно было просто утонуть.
– Грег… – ей непривычно было называть его по имени, и она предпочла бы свое обычное Хаус, просто сейчас ей хотелось подчеркнуть свои слова, – пожалуйста, не говори так.
– Как? – угрюмо переспросил он, растирая ногу.
– Ты же… ты… – ей хотелось сказать «Ты же больше не сделаешь так, как вчера? Не перепугаешь меня до полусмерти? Даже не думай! Я не дам тебе умереть, слышишь? Я хочу чтобы ты жил! Чтобы у нас было все хорошо! Я найду слова, чтобы достучаться до тебя, найду что сделать! Ведь сегодня был такой чудесный день, я знаю тебе тоже понравилось это озеро и то, как мы купались там, и как целовались в траве, губами липкими от мангового сока. Все было как-то по-доброму, твой легкий юмор, мягкие подколки, от которых смешно, но не обидно… нам было так хорошо вместе…» но она сказала: – Я же… так люблю тебя…
И прижала руку к губам увидев, как исказилось его лицо.
– Ты можешь смеяться, но я правда люблю тебя. И всегда любила. Все что я хочу – это чтобы тебе было хорошо, чтобы ты был здоров, понимаешь, ты и я… чтобы мы были вместе…
Она замолчала, так как в его глазах отразился колкий лед.
«Грег, почему ты молчишь, почему не смотришь на меня, почему в твоих глазах пустота? Та самая пустота, которой ты окружаешь себя, та пустота, которую ты оберегаешь и лелеешь? Что с тобой не так?»
– Что? Что я сделала не так? Хаус? Что сказала?
Он с видимым усилием сказал:
– Ничего. Все правильно. Все… так как должно быть. Так как всегда бывает, – добавил и перевел взгляд на море.
– Хаус?!
– Тихо!
Хаус внезапно встал, подняв руку. – Потом схватил горящую ветку из костра и начал махать ею в воздухе. – Слышишь?
Кемерон напрягла слух, но ничего, кроме шелеста волн и потрескивания костра не услышала. Или? Где-то на границе восприятия в шум моря вплетался ровный гул.
– Мотор.
– Ночью?
Она вскочила на ноги.
– Эй!!! – закричала она и обернулась к Хаусу. – Костер!
Они принялись кидать в огонь ветки, плавник, все, что собрали днем. Пламя взметнулось, опасным жаром обдавая лица.
– Они идут сюда. Точно!
– Эээээй!
– Мы здесь!!!
Стук мотора стал ясно слышен, уже виднелся фонарь на носу катера, какие то тени на палубе. Спустя секунду мощный луч прожектора осветил двух людей, стоявших на песке.

Конец

Ты, я смотрю Стейси сюда приплела из твоего того фанфика))) узнала некоторые моменты оттуда. А про маленького Грега - точное попадание. Сразу становится понятно, почему Хауз всегда так хотел, чтобы отец ему сказал "ты был прав"....

В общем то история родилась случайно из ляпнутой мной же фразы, что у Кемерон и Хауса может закрутиться роман если только они окажутся на необитаемом острове. Я эту мысль и так и сяк повертела, ну думаю, давай попробуем, поглядим вдруг и впрямь чего выйдет. Я то сама лично этот союз (со всем респектом к верующим ессно) вижу как крайне маловероятный. Практически невозможный. Под союзом я подразумеваю глубокую, устойчивую внутреннюю связь, когда люди понимают друг друга с полуслова, полувздоха ну и т.д. готовы сделать друг для друга все что угодно.
Ну запихнуть их на остров было делом техники, как говорится, а вот дальше стало интересней. В этом то и есть весь сочинительский кайф. Ты ставишь героев в сложную ситуацию и смотришь как они начнут реагировать в силу своего характера, жизненного опыта… тут главное на начать воплощать свои личные желания и стремления. Экстремальная ситуация заставила их искать утешения друг в друге, все было естественно и предсказуемо на 100 процентов, потом кончилось лекарство, дальше тоже все понятно, но вот в том то их трагедия и заключается что они слишком разные и по возрасту и по жизненному опыту и по складу характера. Есть люди, которые с большим-большим трудом переносят такую вещь как предательство. Кто то может забыть и жить дальше, а кто то нет. И это не зависит от желания или окружения. Может быть (надежда на лучшее умирает последней) Кемерон смогла бы доказать Хаусу что она его действительно любит, что ей можно доверять… Но я даже не знаю как именно? Сколько бы на это потребовалось времени?
Он ей нужен, это ясно. А она ему? Что она ему может дать?
Как, например, женщина, которая говорит, что любит его, в «Маленьком веселом рождестве» может сыграть роль засланного казачка? Да, ей было его жалко, хотелось, что бы все кончилось и было бы хорошо, но ИМХО Хаусу хотелось, чтобы она ему дала таблетки, вопреки всему. Но – упс… И таких моментов пруд пруди. Мне Кемерон нравится во многом. Но есть союзы которым просто не судьба случиться. Она тянется к Хаусу, как ребенок к яркой игрушке, настаивает, дайте, дайте. Мне надо… но когда получит – поймет что это совсем не то что ей нужно. Не знаю… Я честно попыталась разыграть ситуацию с романом и большой, чистой любовью. У меня не получилось. Попробуйте еще, может быть у кого и получится написать так чтобы можно было сказать «Верю!»