Добавлено (29.06.2012, 22:03)
---------------------------------------------
Ещё...

Где-то через час оба на диване перед негромко бормочущим телевизором. Хаус, сладко посапывая, дремлет. Он вспотел, дышит свободно. Его грипп, похоже, уже не состоится, благодаря массированной атаке жёстких методов и снадобий Уилсоновой бабушки-автогонщицы. Самому Уилсону тоже очень сильно хочется спать – он то и дело зевает, трёт глаза, но уснуть не хочет, не ожидая от своих снов ничего хорошего.
Последнее время он странно себя чувствует. Хотел бы рассказать об этом Хаусу, выслушать местами обидные, но такие успокоительные комментарии, спросить совета и получить его, пусть и. как сказала бы Стейси Уорнер, «под соусом карри». Но сам он не может решиться снова начать разговор, ему нужен толчок, нужны расспросы, он так на них рассчитывал - ведь Хаус чертовски любопытен, никогда не оставит интриги без завершения, никогда не успокоится, не расставив точки над «i». Да уж ладно, пусть спит – если он сейчас хорошенько выспится, он не заболеет, и у него не будет формального повода отказать Уилсону в просьбе провести здесь ещё несколько осенних ночей. Возможно, это будут осенние ночи без кошки. Во всяком случае. Уилсон надеется, что так и будет.
Сейчас, когда Хаус здесь, ему гораздо лучше. Во всяком случае, его не охватывают острые волны паники, от которых сердце в груди неприятно замирает, напоминая о том, что это – не его сердце, что это чужеродный, антигенный его организму орган, готовый к отторжению, сдерживаемому лишь приличными дозами иммунодепрессантов. Он прекрасно отдаёт себе отчёт, что именно эти иммунодепрессанты и цитостатики отчасти виноваты в его подавленности и тревоге. Об этих возможных побочных эффектах написано в инструкции на упаковках, да и сам Уилсон сколько раз предупреждал пациентов о побочных эффектах терапии. Но никогда раньше это не казалось ему настолько уж важным, настолько серьёзным, пока дело не коснулось его самого. Пока восприятие не сдвинулось, переменив всё вокруг причудливо и тревожно, пока не появилась из небытия белая кошка и не начал наведываться в сны человек, о котором ему не очень хочется вспоминать.
Но, может быть, он просто устал? Может быть, это обычный нервный срыв – не болезнь, пограничное состояние? Пограничное состояние, которое никогда не перейдёт границу? Так не хочется сходить с ума. Он то и дело проверяет себя: память, восприятие, адекватность реакций, но чем больше проверяет, тем менее адекватным сам себе кажется. Вот, например, зачем он сказал Хаусу про объятья? Тот мог неправильно понять его, да, кажется, и, действительно, неправильно понял, а ведь в словах Уилсона, в его томительном чувстве, не было ничего такого. Ему просто хотелось ощутить тепло и твёрдость этого жизнелюбивого жилистого тела, как опору, как основу незыблемости бытия, почувствовать себя защищённым, почувствовать, что это всё – настоящее.
Он слегка придвигается к Хаусу – пусть не касаться, но хотя бы чувствовать его присутствие в своём жизненном пространстве.
- Уилсон, - не открывая глаз, вдруг окликает Хаус. – Пошли спать, а? Если я проведу здесь ночь, я утром вообще не встану.
- Конечно... Ты иди, я ещё посмотрю. Передача интересная. Представляешь, ботсванские сурикаты... – он замолкает, потому что понятия не имеет, что сказать о ботсванских сурикатах, а голова его от усталости соображает крайне плохо.
Хаус открывает глаза и смотрит на него и сонно, и насмешливо:
- Твои хитрости шиты белыми нитками, Уилсон. Спать тебе мешают не ботсванские сурикаты. Давай, колись. Что ты жмёшься ко мне, как нимфоманка на первом свидании? Чего боишься?
- Да ерунда... – Уилсон делано смеётся, но, решившись, признаётся:
- Мне уже несколько ночей подряд снится Такер. Ты ещё помнишь Такера?
Это простой вопрос, и Хаус должен бы ответить: «Этого самодовольного осла? Конечно помню» .
Но вместо этого Хаус вздрагивает, молча кивает и смотрит исподлобья.
- Знаешь, он погиб в автокатастрофе. Не справился с управлением в дождь и...
- Мне это неинтересно, - быстро перебивает Хаус.
- ... и у него в крови нашли алкоголь. Я говорил по телефону с его женой... вдовой... Он сел за руль в состоянии опьянения, ехал на высокой скорости по мокрому шоссе. С раком в пятилетней ремиссии, с трансплантированной печенью он сел за руль, выпив три - четыре скотча и поехал в дождь... обгоняя ветер... Знаешь, иногда мне кажется, что всё, что мы делаем – я сейчас говорю о медицине - просто имитация бога – не бог, а только имитация, самое ненужное дело на свете. Понимаешь, Хаус? Мы занимаемся ерундой. Продлеваем жизнь на месяцы, годы, порой, если повезёт, на десятилетия, а для чего? Чтобы выпить три - четыре скотча и на какой-нибудь миг обогнать ветер. И нам это кажется чертовски важным. Хотя... – его короткий вздох похож на всхлип, - на самом деле нет никакого Кайла Кэллоуэя, как нет и Санта Клауса. Такер...
- К чёрту Такера! Если у него хватило ума попасть в автокатастрофу, это ещё не значит, что ты должен пересмотреть своё мировоззрение. Тебе не идёт цинизм, Джимми, так что даже и не начинай.
- Такер, - не слушая, продолжает Уилсон, – распорядился моим подарком именно вот так: выпил и поехал навстречу случаю. Стал Кайлом Кэллоуэем. Я себя как в зеркале увидел. Чему ты усмехаешься, Хаус? Вспомнил биг-стейк? Или тех девчонок, которые увели мой бумажник?
- Нет. Я вспомнил бабку с болезнью Альцгеймера. Не морочь мне голову, Уилсон: Кайл Кэллоуэй тоже может заболеть раком, и ты кинешься в битву, очертя голову, если не за каждый день, то уж, по крайней мере, за каждый день без боли. Даже если он поклянётся тебе, что завтра же накачается скотчем по самые брови и полетит на самолёте в грозу. Это не остановит тебя. Да и не должно, по правде сказать... Смотри: эти сурикаты такие забавные. Особенно хвосты... Ну и что, ты во сне пытаешься отговорить его от скотча?
- Нет. Это ты пытаешься уговорить его на скотч. В моём сне.
- Я? Постой-постой, обо мне речи пока не шло.
- Мне снится тот бар, в котором ты был с Эмбер в её последний вечер. Но Эмбер уже нет. Не просто нет в моём сне, а я помню во сне о том, что её уже нет. Мы сидим с Такером, и он мне говорит, что благодарен, что я подарил ему жизнь... А потом подходишь ты и начинаешь уговаривать его выпить. На тебе твоя мотоциклетная куртка, и у тебя в руке шлем. И ты весь мокрый, потому что дождь. Но ты в хорошем настроении, шутишь, а я знаю, что на самом деле ты притворяешься, лжёшь. На самом деле ты делаешь это нарочно. Ты хочешь, чтобы он напился и поехал обгонять ветер. А я помню, что ему нельзя, помню, что он за рулём, но я не вмешиваюсь, не останавливаю тебя. Мне тоже почему-то нужно, чтобы он напился и сел за руль. Хотя я уже знаю, что он погибнет... Когда этот сон приснился мне в первый раз, я проснулся от толчка в грудь. Лёгкого, мягкого толчка кошачьих лап. Это была моя кошка, Хаус. Моя мёртвая кошка. Вот. Всё. Я всё тебе рассказал. Можешь попробовать толковать.
Хаус очень долго молчит, привычно вертя в руках трость. Его голова опущена, подбородок упирается в грудь.
- Куда потом делась кошка?
- Не знаю. Я не проследил за ней. Но она приходила ещё несколько раз.
- Я бы проследил...
- А я... описался, - говорит Уилсон дрожащим голосом и отворачивается. – В тот, первый раз. Потом уже было не так. Но я всё время боюсь проснуться от мягкого толчка в грудь, - и он машинально, должно быть, кладёт ладонь на грудину. Там, под футболкой, витой грубый келоидный рубец. След кардиотрансплантации. Сердце Такера, погибшего в автокатастрофе, бьётся теперь в груди его бывшего друга и врача Джеймса Эвана Уилсона. Вот только Уилсон не знает о том, чьё у него сердце. Да ещё эта кошка!
- Спать пора, - говорит Хаус, хмурясь. – Нам обоим завтра на работу... Пойдём, я лягу с тобой, не то ты снова не уснёшь, а на тебя уже смотреть жалко.
- Хаус...
- Я решу, решу твою задачку, но не сию же минуту. Пошли!
- Хаус, я... Спасибо.
- Не за что. Поживу у тебя несколько дней. А то ты спятишь.