***
Я просыпаюсь утром, рано, стараюсь не делать резких движения, боясь разбудить того, кто спит рядом. Но это я зря – он не спит, лежит, глядя в потолок. Я пытаюсь понять, как давно он не спит – обычно это удается вычислить по усталому, а то и измученному лицу.
Я поворачиваюсь на бок и подбираюсь к нему. Невинная, привычная ласка: прижаться к теплому телу, шепнуть «ты мой». Моя ладонь забирается ему под футболку, а губы касаются шеи.

Он чуть отстраняется.
– Извини, разбудил.
– Ничего подобного. Я проснулась сама.
Моя нога начинает путешествие по его, и я вновь подвигаюсь ближе. Ему некуда отодвигаться, дальше конец кровати, и мои руки все настойчивей гладят его тело.
– Не теперь, – он перехватывает мои ладони, морщится от боли.
– Совсем плохо?
Он отворачивает голову.
Я сажусь рядом на колени.
– Почему не разбудил, Грег?
– А смысл?
Он смотрит на меня, и я вижу, что у него на лбу блестит пот. Он уже отучился кусать губы, сильная боль заставляет его стискивать зубы и дышать резко и часто.
Конечно, все правильно, смысл будить меня, если я ничего не могу сделать. Лиза Кадди обещала выписать ему более мощный обезболивающий препарат, но только если не будет естественного улучшения в течение минимум двух недель. Как там врачи любят выражаться? Ввиду отсутствия положительной динамики. Положительная динамика явно отсутствует. Только фиксировать ее отсутствие приходится не врачам, облажавшимся по полной программе, а нам. Мне и ему. И я не знаю, что хуже терпеть час за часом мучительную боль или сидеть рядом и ждать когда она стихнет, сознавая, что ты ничем, абсолютно ничем не можешь помочь.
Но сегодня у меня есть одна идея. Я кладу ладони ему на грудь. Тело напряжено, дыхание поверхностное.
– Грег, попробуй вдохнуть поглубже и медленно, очень медленно выдохнуть.
Он смотрит на меня с интересом. Это хороший признак.
– Ну, давай. Хуже не будет, ведь так?
Я начинаю массировать ему грудь, плечи, наклоняюсь и целую в губы.
– Давай, вдох, – говорю я. Ну!
Он набирает в грудь воздух, медленно выдыхает.
Я помогаю ему снять футболку.
– Еще раз!
Пока он дышит, мои губы касаются его шеи, впадинок за ушами, прикрытых глаз; легкие, еле ощутимые прикосновения; мне кажется или его тело и впрямь немного расслабляется? Я спускаюсь ниже: соски, живот, чувствую, как его рука путается у меня в волосах.
– Почему перестал дышать? – говорю я, отрываясь на миг от его тела.
Наши взгляды встречаются, в моем – желание, в его – удивление, видимо от того, что моя терапия в какой-то мере действует.
Я спускаюсь еще ниже, мои губы находят его член, и я слышу приглушенный стон, и уже знаю что это – не звук боли. Я замечаю, что прежде чем чуть раздвинуть ноги и полностью подчиниться моим губам, правой рукой он натягивает на бедро простыню, этот жест, стыдливый, трогательный и столь нехарактерный для него, проникает мне в сердце, заставляя полностью отдаваться тому, что я делаю.

То, что наш секс будет чудесен, мы поняли по глазам друг друга, буквально с первой встречи. Яркие, голубые глаза пронзали меня, раздевали, обещали много и никогда не лгали. Его объятия, сильные и страстные, руки, умелые и нежные наполняли золотом мою кожу, заставляли ее светиться изнутри, кончать раз за разом горячими вспышками. Хаус – любовник требовательный, жадный до удовольствий, щедрый на ответ. Под настроение мы могли нежиться в кровати часами, ублажая друг друга, болтая обо всем, что придет в голову; беря все, что угодно и отдавая все, что попросят.
– Надо было давно попробовать, я говорил, – бормочет он, еще не отойдя от экстаза, потом тянется ко мне, но я качаю головой.
Нельзя не признать, что последние недели мне не хватало его рук и губ, его силы, но торопиться не следует, я знаю, что он готов в ответ что-то сделать для меня, но пусть это будет не сегодня.
Он проводит рукой по моей щеке и закрывает глаза.
Я сижу несколько секунд неподвижно, потом понимаю, что он наконец-то заснул. Не просто заснул, а провалился в сон, глубокий как омут, бесчувствие, беспамятство, именно то, о чем он мечтает последние недели, лежа без сна рядом и думая, что я не замечаю этого.
Лиза Кадди хороший врач и как мне показалось, вполне разумный человек. Я поговорю с ней, они должны назначить другие лекарства, пора прекратить эту ежедневную пытку.
Я смотрю на моего спящего мужчину, ловлю следы болезни, изменившие его лицо. Резче стали морщины на лбу, он похудел, килограмм на семь не меньше, тени залегли под глазами. Его правя рука соскользнула с бедра, обнажая шрам. Ужасный, уродливый шрам. Он так считает. Но дело не в том, что он большой и еще далеко не зажил, дело в том, что рана причиняет ему боль, боль которую нужно пережить, переждать, дать шанс изувеченным мышечным волокнам срастись. Так говорят врачи. Им не приходится смотреть в его бледное до синевы лицо, когда он выходит из ванны. С диким скандалом мы уговорились, что он не будет запирать дверь, но от любой иной помощи он отказался наотрез. Он бредет до дивана или кровати, замирает там минут на десять – пятнадцать, и только потом находит силы ответить на мой немой вопрос: «У меня все в порядке».
Я накрываю его одеялом и аккуратно выбираюсь из кровати. Уже десять, в три часа пополудни у меня судебное заседание, а материалы дела я еще не читала.
Он просыпается полпервого. Это хорошо, мы успеем перекусить чего-нибудь вместе, прежде чем я уеду.
Слышу, как он идет на кухню и шумит там кофемолкой. Кофе он любит. Крепкий и сладкий. Потом шлепает дверца холодильника. Я складываю бумаги в папку, пожалуй, шансы у моей клиентки есть и неплохие. Это хорошо, потому что в моей фирме на меня стали посматривать неодобрительно. Слишком много времени я провожу дома, слишком мало веду дел. Немного удачи в судебном зале мне не помешает.
Иду на кухню и обнаруживаю, что Хаус сидит за столом, торопливо поглощая холодную пиццу.
– Ну а разогреть? – спрашиваю я сердито. Вот так во всем – он идет и берет то, что хочет в данный момент, не задумываясь ни о чем.
Он прихлебывает кофе и отправляет в рот очередной кусок. Точнее пытается, потому что я выхватываю его у него из рук и кладу на тарелку, игнорируя возмущенный вопль. Потом добавляю еще пару кусков, сверху режу помидор и крошу сыр. Таким образом, стандартная стряпня из ближайшей забегаловки превращается во вполне сносное блюдо.
Он хмурится недовольно. Но не возражает.
Я наливаю кофе себе.
– Ну, как ты? Хорошо поспал?
Он пожимает плечами как-то неопределенно.
– Какие планы на вечер? – пытаюсь продолжить я светскую болтовню.
– Думаю заняться бегом, – хмыкает он.
Пищит микроволновка, приходится вставать и добывать из ее недр тарелку с дымящимися ломтиками. Он тут же хватает один, обжигает пальцы о жидкий сыр, роняет кусок на стол, чертыхается, подбирает его на тарелку.
– Хорошая идея, – говорю я. – Уилсон собирался зайти.
Он морщит лоб. Ясно. Никаких гостей он не хочет. И сам никуда идти не собирается. Пиво и телек – вот так мы проводим вечера. С Уилсоном веселее. Он обязательно притащит с собой пару видеокассет, мы перекинемся в картишки, и возможно Джеймсу удастся уговорить Хауса прогуляться на свежем воздухе. Пусть даже эта прогулка подразумевает всего-навсего поезду в ближайший бар со скверной выпивкой.
Ну не будем загадывать. Вечер будет вечером. А мне надо бежать.
Я сваливаю посуду в раковину, не особо рассчитывая на то, что кто-то, кроме меня, наведет тут порядок.
– Я пошла, – говорю я ему.
Он кивает безразлично, потом я вижу, что его рука ложиться на бедро. Он массирует больную ногу, растирает, тихонько гладит, пытаясь снять приступ боли. А я стою и смотрю на него. Он поднимает голову, встречается со мной взглядом и внезапно в его глазах загорается злость.
– Нет времени отсосать мне еще разик?
– Я думаю, ты и сам справишься, – фыркаю я.
Он кривит губы, но я вижу на его лице страх.

***
– Где он?
Уилсон смотрит на меня удивленно, потом кидает извиняющийся взгляд своей пациентке, встает из-за стола и подходит к двери.
– Что случилось?
– Не знаю, – я сердита, и Уилсон понимает это. Я набираю в грудь воздух, одновременно пытаясь успокоиться.
– Хаус. Мы… он был на терапии. Я вернулась за ним, куратор сказал, что он ушел. Даже не дослушав половину.
Уилсон закатывает глаза.
– Посмотри на крыше.
Видя мое недоумение, он поясняет
– Наверху, лестница. Многие курят там.
– Хаус не курит.
Уилсон пожимает плечами
– Ему нравится смотреть на небо.
Уилсон оглядывается на пациентку.
– Хорошо. Спасибо, – я понимаю намек.
Он возвращается к столу, я замечаю, что Джеймс по дороге касается женщины с париком на голове. Легкое, поддерживающее касание. Такое, которое не помещало бы и мне.
Я медлю на лестнице, перед тем как открыть дверь. Мне страшно. Страшно найти его там, и страшно не найти. Но дверь приоткрывает порыв ветра, и я выхожу на воздух.
Он там. Сидит на бетонном парапете, что идет вокруг крыши и смотри куда-то вниз. Седьмой этаж, между прочим.
Я иду к нему, открыто, спокойно. Так, наверное, входят в клетку с тиграми. Не показать страх, не дать повода набросится. Я видела тигров только в зоопарке, но так говорят.
– Эй, – зову я его. Он оборачивается, и я не могу понять, что с ним. Такого я еще не видела. Злость, ярость, даже отчаяние заставляют его глаза сиять, сейчас взгляд тускл, в нем усталость и безнадежность. На какой-то миг. Потом на лице отражается обычная усмешка.
– Меня сдал Уилсон?
Я пожимаю плечами.
– Это секрет?
Он молчит, отворачивается, смотрит на облака. Зрелище и впрямь впечатляющее, сполохи синего, красного, малинового, словно порезвился пьяный художник с акварельными красками.
– Почему ты ушел?
Он щурится, и не отвечает.
– Это только первое занятие. Ты не дал парню шансов.
Теплый поток воздуха треплет мои волосы.
– Грег… ты должен…
Я не могу сказать вслух, что он должен смирится. Смирится и принять то, что есть. Я хочу только намекнуть на возможность принятие того факта, что его жизнь изменилась.
– Не дал парню шансов? – его глаза вспыхивают. – Мои соболезнования. Первое что он сказал, это то, что я должен осознать факт того, что я теперь урод.
– Грег, нет…
Я хочу сказать, что куратор группы не мог такого сказать, что это он опять воспринял все совершенно не так как есть на самом деле. Слишком в лоб, слишком прямолинейно. Слишком честно.
Вдруг он начинает говорить. Быстро, горячо.
– На второй ступени я должен принять с благодарностью все, что случилось. Клево, да? Спасибо великий боже, поскольку могло быть хуже…

Хуже быть могло, ты мог бы лежать в могиле, – мысленно говорю я, но не отвечаю. Эту тему я стараюсь обходить по большой дуге. Удается редко. Я просто киваю, возможно, мы действительно неудачно выбрали психотерапевтическую программу и группу, возможно для него нет и не будет подходящей ни программы, ни группы, возможно, только он сам может помочь себе…
– А третье – мне посоветовали представить, что я абсолютно здоров, зафиксировать это состояние и начинать день с медитации. Ну, знаешь, сесть в позу, вызвать мысленно образ идеального здоровья… я ушел, когда болван понес пургу о подзарядке моих батареек от какого-то гребаного эргрегора…
– Слушай, мне жаль.
Похоже, он прав и занятие вышло идиотским. Жаль вдвойне, потому что больше он не согласится на что-то подобное. Ему мог бы помочь хороший психотерапевт, но где взять того, об которого он с легкостью не вытрет ноги, того, кто сможет достойно ответить на подначки, переубедить того, кого нельзя убедить ни в чем, того, кто поверит во что-то, только если потрогает это что-то руками, и испробует на вкус.
Я вздыхаю. Подхожу ближе. Он отворачивается и снова смотрит вверх, я замечаю, что его лихорадит, неровные пятна румянца лежат на щеках. И, похоже, он немного выпил. И я даже знаю, кто налил.
– Пойдем домой.
Он кивает и спрыгивает с парапета.
Господи. Нет, я не привыкну к этому никогда. Он – возможно. Скоро боль вобьет в него железное правило – жизненную необходимость двигаться осторожно, не забывать, что может последовать за неловким движением. Он издает сдавленный крик, отступает в сторону и отворачивается. Я знаю, он не хочет, чтобы я видела его лицо, когда он не в силах совладать с болью. Я стою молча и жду, чувствуя как пот струится по спине. Пять – десять секунд и боль станет глуше, он сможет обернуться, даже пошутить, а я сделаю вид, что ничего не было.
Я вижу, что он тяжело дышит, опирается руками на бетон. Вижу, как правая рука сжимается в кулак, как бетон царапает кожу. Еще пять секунд и … боль опускает его на колени. Он приживается лицом к каменно парапету. Я подхожу ближе, присаживаюсь на корточки, кладу руку ему на спину. Крупная дрожь сотрясает все его тело.
– Тише, тише, милый, сейчас все пройдет.
Я обнимаю его как ребенка, которого у меня никогда не было и которого у меня, наверное, никогда не будет, как ребенка ударившего коленку, заходящегося в плаче от боли и горя.
Я продолжаю прижиматься к нему, я не могу уменьшить его боль, я могу только пережить ее вместе. Проходит несколько минут и, наконец, ему становится легче, он пытается улыбнуться, но видимо видит мое лицо и отводит глаза.
– Пойдем домой, – повторяю я.
Хочу сказать, чтобы он был осторожней, но он и так осторожен. Одной рукой он держит трость, другую я закидываю себе на плечо. Шаг, еще один. Движение становится терпимым, и он убирает руку с моего плеча. Два этажа до лифта, потом выход на улицу, триста метров до машины, мы едем домой, домой. Да, наша небольшая квартирка всегда была для него настоящим домом, своей территорией, а в последнее время – убежищем. Тем самым убежищем, куда раненый зверь приползает из последних сил, чтобы зализать раны.

Добавлено (10.10.2008, 05:11)
---------------------------------------------
***
– Как ты могла? – спрашивает Уилсон. Спокойный, уравновешенный, очень положительный мой друг – просто вне себя. Зол, возмущен и испуган. – Неужели ты не понимаешь что делаешь? Ты не можешь, не можешь, не имеешь права бросить его именно теперь! Слышишь?
Я закуриваю сигарету, смотрю на людей, что идут мимо нашей скамейки в осеннем парке, на кусты, что растут рядом, куда угодно, только бы не встречаться взглядом с Уилсоном.
– Не делай так, Стейси, не надо. Ему плохо, неужели ты не понимаешь? Я был сегодня у него. Ты не представляешь… не представляешь, что ты делаешь с ним…
– Я делаю?
– Нельзя бросать его сейчас, я понимаю тебе трудно, тяжело, но ты должна понять…
– Что я должна понять?
– Понять его. То, что он говорит, что делает – это не настоящее. Так он справляется, пытается справиться с ситуацией.
–У него хреново получается.
– Ситуация хреновая, не находишь?
– Он попросил тебя поговорить со мной?
– Нет! Господи боже, я не могу видеть его, видеть…
– Я тоже не могу! – кричу я. – Не могу больше. Он ненавидит меня, неужели ты не понимаешь! Просто ненавидит.
– Нет! Не смей думать так. Нет, это неправда.
– Это правда. Каждый раз, когда он смотрит на меня, он вспоминает то, что я сделала. И ненавидит меня за это. Ненавидит за то, что я разрушила его жизнь. Хотя все что я сделала – это спасла ему его чертовую жизнь! Ты же знаешь, хирург говорил, что было уже поздно, объем повреждений был слишком большим, если у него и был шанс это пережить – то один на миллион!
Хорошо, что мы почти одни. Никто не остановится посмотреть на истерично кричащую женщину, а если услышит, то лишь пожмет плечами и пройдет мимо, сделав вид что ничего не заметил. Кому нужны чужие проблемы? Еще немного и я зарыдаю на груди у Джеймса.
– Стейси, он любит тебя. Любит до безумия, любому, кто видел и видит вас вместе, это ясно. Абсолютно ясно. Если он и мог кого-то полюбить, мог к кому-то искренне привязаться, то это ты. Не делай с ним это. Не ломай все. Пожалуйста, подумай, ему просто нужно время, нужна помощь…
– Шесть месяцев. Шесть месяцев я пыталась помочь. Знаешь, что я сказала ему вчера? Если тебе так невыносима жизнь – купи себе пистолет и застрелись!
– Боже, Стейси… Нет.
– Да! Да, черт возьми. Я курю, видишь? – Я затягиваюсь дымом как портовый грузчик и выкидываю окурок в кусты. Очень неподобающий поступок, но на фоне остального, это не имеет значения. – Я хожу к психотерапевту, я не могу нормально работать. Скажи, в чем моя вина? Почему врачи не поставили правильный диагноз раньше? На пару дней раньше. Почему он сам не допер, что с ним… почему меня сделали виноватой? Скажи, почему?
Он молчит, смотрит потерянно. Откуда ему знать через что прохожу я? Откуда это знать кому-либо?
– Ты не знаешь, – говорю я. – Не знаешь. Зато знаю я.
– Ты ни в чем не виновата, – говорит он.
Правильно. А что еще он может сказать? Возможно, он прав. Я смотрю на серое небо. Похоже, собирается дождь. У меня нет зонта. Но он, конечно, есть у Джеймса. Моего верного, запасливого друга.
– Что он сказал? – спрашивает он. Видимо на моем лице отражается слишком много эмоций.
– Он сказал, что я трусливая тварь, которая боится боли.
Я смеюсь.
– Возможно, сукин сын прав. Черт, он и впрямь почти всегда прав. Он сказал, что надеялся, верил в то, что я сильнее. Я не знаю, что в его представлении есть сила. Может быть силой он называет способность смотреть на умирающего от боли человека и ждать когда это случится… или когда не случится. Можно ждать – если плевать на результат. А мне не плевать… не плевать. Я не могла, не могла смотреть, как он умирает.
Уилсон обнимает меня, мы замираем на пару минут, нам нужна поддержка друг друга, чтобы справится с нашей болью, с нашей раной по имени Хаус. Прости, Джеймс, но теперь тебе придется справляться одному.
– Может быть ты права… – наконец говорить он. – Может быть, вам и впрямь нужно расстаться на время… Хотя…
– Что, хотя?
– Если ты уйдешь, возможно, ты не сможешь вернуться. Это такой…такое потрясение для него. Ты – все, что осталось от его прежней жизнь. Скажи… вы занимаетесь сексом?
– Что? Какое это… Черт. Да. Конечно да. Не в этом дело, правда.
– У вас все хорошо?
Он спрашивает как врач. Неуловимо изменена интонация и мне уже не неловко говорить, не хочется послать Джеймса Уилсона к черту.
– Да, – твердо отвечаю я. С этим у нас все в порядке. Ну конечно, кое-что изменилось, не могло не измениться, но это точно не причина моего ухода.
– Я знаю, он может быть невыносимой задницей, вести себя как избалованный эгоистичной подросток, но это все форма, наносное. Он рассказывал мне кое-что о своем отце, знаешь…
– Джеймс Уилсон, – говорю я, даже чуть злорадно, – я прожила с ним пять лет. Я все знаю о его отце, о привычках и характере, и, как это не сложно тебе представить, но я тоже знаю, что он совершенно другой человек, чем это кажется на первый взгляд. И на второй тоже. Я только не знаю в чем моя вина. Не могу… я люблю его. Люблю… но я не могу быть больше рядом. Это любовь уничтожает меня. Наверное, без меня ему будет лучше.
– Так всегда говорят, когда бросают, и хотят чтобы это выглядело красиво.
Я вскидываю на него глаза. Слезы высыхают в один миг. Он смотрит внимательно, даже испытующе. Оказывается, мой приятель может быть жестоким.
– Мне все равно как это выглядит. Я уезжаю.
– Есть хоть что-то, что может тебя удержать?
Я усмехаюсь.
– Если только Грегори Хаус поблагодарит меня за то, что я изувечила ему ногу и предложит выйти за него замуж.
– О, боже, Стейси! Ты не можешь требовать такого. Ты не серьезно….
– Конечно, не серьезно. Теперь он никогда не предложит мне брак, так как никогда не захочет быть мне или кому-то еще обузой. Он отгораживается от меня, вытесняет меня из своей жизни. Из того, что осталось от его жизни. Он несчастен и не хочет тянуть меня за собой.
– Я думал ты этого не понимаешь…
– Ты иногда бываешь таким болваном! Никто не может считать себя умней других… если только ты не Грег Хаус, – говорим мы одновременно и улыбаемся.
– Неужели все так плохо? Неужели нет шансов?
– Не знаю, – отвечаю я.
Я, правда, не знаю. Все что я знаю, что ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра я не смогу вернуться в квартиру, переставшую быть моим домом, к человеку, который любит меня, но делает все так, словно и впрямь ненавидит меня.
– И что дальше? Куда ты поедешь?
– Есть кое-какие планы. У меня скоро собеседование в одной фирме. Довольно перспективной…
– Тебе помочь с вещами?
Я качаю головой.
– Забавно, но у меня оказалось совсем немного личных вещей. И я давно планировала обновить гардероб. Я достаю пачку сигарет, вытряхиваю одну, но Уилсон отбирает у меня их все. Сжимает в кулаке и выкидывает в урну.
– Не надо. Пойдем, я провожу тебя. Или может быть, поужинаем?
Я вздыхаю.
– Джим, слушай… я все понимаю. Правда. Я знаю, как все это выглядит. Но я не могу больше.
Он кивает, обнимает меня за плечи. Целует в щеку
– Удачи тебе. Не забывай своих друзей, ладно?
Я киваю.
– И Джим…. Присмотри за ним, хоть немного.

***

Уже поздно, темно. Мои окна выходят на больничный сквер, там огней почти нет. Это хорошо. Огни – это жизнь. Свет, чистота. Сегодня мне хочется темноты и тишины. Хочется стоять и смотреть в пустоту, в которой нет лжи и предательства, потому что нет жизни. Перебираю последние папки, надо одеваться и уезжать. Горячий душ, теплая постель. Муж. Почему при одной мысли о нем мне хочется плакать? Я люблю Марка.
Дверь моего кабинета открывается без стука. В дверном проеме Хаус – он оглядывает помещение и спрашивает:
– Заработалась допоздна? Или прячешься от Марка?
– Это был один поцелуй, Грег, – говорю я.
К сожалению. Всего один.
Каждый раз, как я окажусь в Балтиморском аэропорту, я буду вспоминать ночь, что была у нас и представлять ночь, что могла бы у нас быть. Последняя ночь. Последний раз он обнял меня сам, последний раз склонился к губам, и если бы не зазвонил телефон, возможно, мы последний раз…
Было ли мне холодно и одиноко? Я играю с ним или он играет со мной?
Что он делает со мною? Что я делаю с собою?
– Пока что. Я планировал продолжить список, – сообщает он мне непринужденно, входит в кабинет и прикрывает дверь.
– Я возвращаюсь в Шорт-хилс, – говорю я. – Думаю уже пора.
– Уезжаешь? – в его тоне появляется нотка растерянности.
А что, он ждал, что я кинусь ему на шею, прямо вот тут?
– Все это было временно. А теперь Марку стало лучше.
– Да, гораздо лучше. Кроме этих вещей с хождением, говорит он и делает паузу, которая позволила бы мне отшутиться, вернуть пас. Но я не принимаю игру.
– Ему нужно возвращаться к работе, – говорю я.
И мне, в общем-то, тоже.
– Конечно, предупреждать подрастающее поколение от плохого выбора крема от прыщей… – он делает вторую попытку.
Теперь я молчу, а он подходит ближе:
– Убегаешь, потому что этот поцелуй кое-что значил.
– Не убегаю, еду домой, – говорю я, надеюсь что уверенно. И для большей уверенности вцепляюсь руками в стол. Стоять рядом с ним, ощущать тепло его тела, чувствовать знакомый запах, видеть морщинки на коже – это выше мои сил.
– С Марком, – уточняет он.
– Я люблю Марка, – говорю я, не поднимая глаз.
Это правда. Он не сделал мне ничего плохого. И не сделает. Он милый, добрый, щедрый, у него всегда есть для меня доброе слово, время выслушать, время рассказать. В его объятиях тепло, спокойно уютно… И пресно.
Я кусаю губы.
Губы, на которых я еще ощущаю вкус поцелуев Хауса.
– Меня ты любишь сильнее, – он оказывается около меня, и преграды в виде стола уже нет. Мы смотрим друг на друга секунду, другую, третью, а потом он говорит невозможное, то, что никогда мне не говорил, то, что заменяет тысячу слов:
– Не хочу, чтобы ты уезжала.
Мой ночной кошмар и моя сладостная дремота. Он стоит и смотрит на меня. А я смотрю на него. И решать мне.
Вот уж, что точно он никогда не сделает – это не заставит, не настоит на своем. Подтолкнет в нужном направлении – да, расставит ловушку – запросто, но всегда оставит шанс для отхода.
Я могу сказать:
– Грег, прости, я не могу, – и он отступит, пожмет плечами и уйдет…
Сердце бьется в груди, так, словно никогда еще не было в такой ситуации, но я почти не замечаю этого. Все что я вижу, знаю и чувствую – это он, и то, как он смотрит на меня своими голубыми глазами и я понимаю, что за такой его взгляд я продам душу.
Было б только кому.
Я касаюсь его руки. Нет, я не хочу, чтобы тот поцелуй в отеле был последним. Нет, только не это. Я прижимаюсь к нему, обхватываю руками. Он выше меня и намного, но он умудряется отыскать мои губы в мгновение ока. Мы припадаем друг к другу как два путника, умирающих от жажды. Господи, я обожаю целоваться с ним, глубоко, нежно, так, что все мое существо трепещет, в возбуждении и предвкушении. Он отводит голову и спрашивает:
– Я провожу тебя до машины?
Я смеюсь. Это не смех, это нервный всхлип. Мы выходим из кабинета, и обнявшись шествуем через всю больницу к подземной парковке. Он молчит, я тоже, мои ноги почти подгибаются, а внутри что-то сладко звенит, ведь все то, что будет, еще не случилось, и воображение опережает события.
Хорошо, что уже поздно, больница пуста, хотя мне плевать видит нас кто-то или нет.
Мы идем к моей машине, я не помню, как я оказываюсь на пассажирском сидении, а Хаус за рулем. Помню только, что он застегивает мой ремень безопасности и вновь целует долго, долго, глубоко. Я почти теряю дыхание, но хочу, чтобы это никогда не прекращалось.
Он отрывается от меня, в электрическом свете его лицо кажется очень бледным, а глаза совершенно безумными, даже темными, из-за расширившихся зрачков. Он проводит рукой по ремню безопасности, касаясь моей груди
– Поехали, – говорю я.
Он встряхивает головой, стараясь взять себя в руки, зрачки сужаются и в его небесных глазах светиться улыбка.
– Я проверю крепко ли. Вдруг ты надумаешь удрать по дороге.
– Не надейся, – отвечаю я. У меня такое ощущение, словно я залпом выпила бокал шампанского. Полного до краев, хорошего качества и при том натощак.
Я откидываюсь на сиденье, а Хаус выводит машину из гаража.
У меня нет сомнений, нет колебаний, все, что я хочу в этот миг – это он, хочу всего, целиком, и много раз. Пусть весь остальной мир катится к дьяволу. Есть я, есть он и есть то, что не смогли убить все наши ссоры, боль и пятилетняя разлука. Где-то на задворках души всплывает маячок «Марк», но я приказываю ему убираться туда откуда он пришел – в глубину души. В самый-самый потаенный уголок, в который я и сама заглядываю крайне редко. Сожаление, стыд, раздумья если и придут – то потом, но в эту ночь есть только я, машина, холодный ветер, льющийся в открытое окно и Хаус, сосредоточенно глядящий на дорогу. Один раз он положил руку мне на колено, но я скинула ее тут же, нет, не хочу слететь в кювет, до того как мы займемся любовью. После – пожалуйста, я согласна. Так человек, летящий в отпуск на самолете, заключает договор с Богом: «если мне суждено погибнуть в авиакатастрофе, то сделай это после того, как я две недели проведу в земном раю, пожалуйста, Господи…»
– Пожалуйста, Хаус, нет, – он снова пытается совместить вождение машины и мою коленку.
– Я тебя накажу за это.
У меня в груди все замирает. Кажется, я уже готова кончить. Он снова угадывает. Марк, он хороший, добрый, но… он так заботиться о том, чтобы угодить мне, а я… я всегда была плохой девочкой. Я люблю секс. Много секса, разного секса… Я облизываю губы, и знаю, что по лицу Хауса гуляет довольная ухмылка. Он обожает угадывать, обожает удивлять.
Машина так резко тормозит, что ремень прижимает меня к креслу.
– Приехали, – сообщает Хаус и выключает мотор. Он подкидывает ключ, ловит его неуловимым движением и открывает дверь. Я выскальзываю со своей стороны. Не могу ждать, пока он откроет мне дверь.
Мы вваливаемся, другого слова не подобрать, в прихожую, и не особо заботясь о соседях, или вообще о чем бы то ни было, не разжимая объятий, проходим гостиную, я отмечаю весьма славный диван, но он увлекает меня в спальню, и мига не проходит, как я лежу на большой кровати, а Хаус целует меня. Я хочу большего, не тяни, черт тебя возьми, не тяни! Я отстраняю его и пытаюсь снять с него пиджак. Он внезапно садится на кровати, говорит серьезно:
– Мы как дикари.
Он раздевается, я хочу тоже, но он останавливает меня, и начинает это делать сам, шепча обычные глупости, потом долго смотрит на меня, так словно хочет вечно помнить меня, и я понимаю, что он тоже думал о том, что тот поцелуй в Балтиморе мог быть последним нашим поцелуем и что это его никак не устраивало.
Мои груди прижимаются к его груди, он отвечает немедленно, опрокидывая меня на спину. Я хочу, чтобы он взял меня сразу и сильно, но он медлит, дразнит, заставляя меня в нетерпении раскидывать ноги. Он перехватывает мои руки и прижимает их к кровати.
– Я обещал тебя наказать, так? – говорит он и склоняется к моим соскам.
Я даже не делаю попыток освободиться. Вожделение полностью захватило меня и я выгибаюсь на кровати, пытаясь то ускользнуть от его пальцев, то продлить контакт. Он точно знает, что и как надо делать, он не заставляет меня подбадривать его, не задает дурацких вопросов, а просто делает то, что хочет сам, зная, что и я хочу того же.
– Греег! – я больше не могу выносить сладкую муку, но он не отпускает мои руки, просто перехватывает их одной рукой, а второй, наконец, направляет член ко мне. Бог моя, я распахиваюсь ему навстречу, жду и хочу только одного, чтобы он вошел сейчас и навсегда, он делает это и кажется, я что-то кричу, слезы выступают на глазах. Он выходит на миг, и я ощущаю этот как потерю части себя, немыслимую, невыносимую потерю, я закидываю ноги ему на спину, больше такой номер не пройдет, ты – мой, ты – мой, только мой, никому и никогда я не отдам тебя! Он отпускает мои руки, и мы сходим с ума, в этой кровати превратившейся во вселенную, заполненную одно бесконечной, заставляющей кричать любовью.
Бог мой, это всегда было хорошо. Всегда. Мы кончаем почти одновременно и задыхаемся в объятия друг друга.
Он покрывает поцелуями мое лицо, его руки везде, я не могу ничего ни говорить, ни ощущать. Постепенно безумие стихает.
– Спи, – тихо говорит он. – Спи.
Я быстро засыпаю после секса. Иногда всего на несколько минут, иногда на пару часов; он обнимает меня, устраивает голову на моем плече, я слышу спокойный, какой-то удовлетворенный, мирный вздох, сон почти настигает меня, но прежде чем отключиться я слышу слова: «ты моя»…