Добавлено (08.04.2015, 13:12)
---------------------------------------------
Рэй, Рэйчел и Рики, переглянувшись, поднялись. Неизвестно, какие у них были планы изначально - возможно, остаться в мастерской и предаться музыке - но они совершенно справедливо решили не искать от добра дополнительных бонусов, дабы не потерять собственных доходов. Рэй даже не решился «до свиданья» сказать - попрощалась за всех Рики.
- Это было бесподобно, - проговорил Хаус, когда дверь за ними закрылась. Он засмеялся.
- Что?
- Вот этот твой крик души к дочке Чейза: «Забери уже его, пока он мне негритянку в невестки не притащил!» - ты ведь об этом подумал?
Уилсон неопределённо пожал плечами. Он снова вспомнил, зачем пришёл сюда, и под ложечкой у него снова нехорошо заныло, а пальцы рук похолодели.
Но к прежнему разговору они вернулись не сразу. Хаус забрал у него с колен журнал, не глядя, швырнул в кресло и поставил перед ним бутылку пива.
- Расслабься, я ещё не в коме. Даже, видишь, под суд не попадаю... Лучше расскажи, что у тебя с ней.
- С кем?
- Перестань притворяться. С нашей соседкой. С патронажной сестрой из «Этадос Терминалис Юнидат де Госпиталитасьон». С Оливией Кортни.
- Она приятная женщина.
- В смысле «с ней приятно поговорить» или «её приятно трахнуть»?
Уилсон густо покраснел. Он привык к тому, что Хаус не выбирает выражений, да и слава богу, кстати, не то неизвестно ещё, что бы он выбрал, но ответить из-за такой именно формулировки затруднялся.
- И то, и другое, - наконец, сказал он. - У нас будет свидание. Она приходила ко мне на работу сегодня - ты угадал.
- Я не гадал. Я ей сам сказал, где ты работаешь. Она заходила, спрашивала.
- Да? - он почему-то вдруг сильно обрадовался. И тут же сник под пристальным подозрительным взглядом Хауса. - Что?
- Это не либидо, это не флирт, - проговорил Хаус так, словно подводил итоги проделанной исследовательской работы. - Ты влюбился. Ты собираешься с ней серьёзные отношения строить.
- Хаус!
- Я ошибаюсь?
- Не ошибаешься, но…
Хаус подпёр ладонью подбородок и уставился на Уилсона с наигранным не то сочувствием, не то умилением.
- Перестань, - поморщился Уилсон. - Я сам в полной растерянности.
-Вообще-то, - Хаус вдруг стал серьёзным. - Я этому только рад. Если с моим лечением пойдёт что-то не так, ты останешься не один… Да ладно, не бледней, я же не прямо сейчас собираюсь накачаться всей этой экспериментальной фармакопеей… - он встал и щёлкнул тумблером на панели телевизора. - Прямо сейчас я собираюсь посмотреть «Миссия невыполнима». Подключил «Ретро-заказ» с безлимиткой. Слушай, это есть уже нельзя, а Кадди придёт не раньше восьми. Может, закажем пиццу?
Пицца, пиво, телевизор - формула достижения нирваны. Усталость, накопившаяся за день, шепчет на ухо, что всё в порядке, но рука Хауса всё чаще неосознанно потирает бедро, и лицо Хауса не может расслабиться - губы чуть сжаты, брови чуть сдвинуты. Ему больно. Ему всегда больно. Тридцать лет подряд, каждую минуту… почти каждую минуту. Даже представить себе нельзя. Уилсон ест пиццу, пьёт пиво, бездумно втыкает взгляд в экран, смаргивает, трёт уголки глаз кончиками пальцев, всё чаще зевает, клюёт носом, потом дремлет, откинувшись на спинку дивана, почти спит, но и во сне эта мысль с ним, как заведённый на определённое время будильник. Даже ампутация не выровняла его с Хаусом по степени испытываемых страданий - культя перестала болеть, как только он занялся ходьбой и тренировками. Она уставала, иногда ныла, саднила, если поленился приладить её в гнездо аккуратно или перетянул ремень, но боли не было. Хаусу было больно. Уилсон знал, что если в любой момент смешать его знаменитый аналгезирующий коктейль и ввести Хаусу, тот, скорее всего, тотчас уснёт - не от медикаментозной седации, а от усталости постоянной борьбы с болью - так задыхающийся пациент со стенозом немедленно засыпает при устранении препятствия дыханию. Потому что вымотался, сражаясь за каждый глоток воздуха. Но беда в том, что жить на коктейле нельзя. И другая беда, ещё большая, в том, что за тридцать лет борьбы его друг, видимо, совершенно выбился из сил, раз уж сам так говорит…
- …Нельзя отнимать у человека право выбора, даже если он выбирает смерть
- Что? Ты что-то сказал?
- Я сказал, что ты храпишь и мешаешь мне слышать, что говорят в кино.
- Я, наверное, пойду… - он попытался встать, но Хаус ухватил за руку и не пустил.
- Пешком? Кто тебя повезёт?
- Хаус… Я не понимаю: ты сердишься на меня, потому что я не прыгаю от восторга по поводу того, что ты опять решил жизнью рискнуть? Я знаю, что тебе больно, но это только знание - голое и без перьев. А если ты умрёшь, больно будет уже мне. Я просто помню о своих интересах и не могу улыбаться, когда им что-то так серьёзно угрожает.
- Вот теперь ты честен. Открытая позиция махрового эгоиста. Слышали бы тебя те, кто восторгается твоим человеколюбием и альтруизмом. Их вселенная рухнула бы.
- Твоя не рухнет. Ты меня знаешь.
- Ладно. Кино закончилось. Кадди так и нет. Дать тебе подушку?
- Давай. Хоть немного посплю сейчас. Ночью теперь чёрта с два засну - буду перекатывать из полушария в полушарие твою безумную идею.
- Она не безумная.
- Переведи мне статью на английский.
- Я тебя люблю, - серьёзно сказал Хаус.

Добавлено (09.04.2015, 23:20)
---------------------------------------------
Кафе, в котором они устроились, называлось красиво: «Утренний ветер». Оливия заказала латте и пирожное, Уилсон, рискуя испортить впечатление о себе раз и навсегда, от кофе отказался, но взял пиво. Он побаивался этого разговора, потому что Оливия хотела, чтобы он рассказывал о себе, а у него это всегда плохо получалось. Ну, он онколог, был женат три раза - как-то не складывалось, ещё была женщина, которую он любил, но она умерла, оставив ему Грэга. Это уже после Мексики. Об Эмбер Волакис и обстоятельствах рождения Грэга он пока умолчал, чтобы не напугать и не отвратить. Как-нибудь потом. А пока довольно и того, что Хаус то и дело зовёт его Синей Бородой - в шутку, конечно.
- Что ты любишь? - спросила она. - Назови с ходу любые три вещи.
- Работу, - сказал он. - Джаз. И пить пиво с Хаусом перед телевизором, когда очень устал, уже вечер и есть какой-нибудь китайский фастфуд.
- Назови трёх людей, которых ты любишь.
- Грэга, - сказал он - и задумался.
- Что? И всё? - рассмеялась она.
- Хауса, - сказал он так, словно убеждал кого-то очень недоверчивого.
Теперь следовало назвать её, но он постеснялся - они же только познакомились. Но назвать кого-то ещё - Кадди, Роба или Рэйчел, не называя при этом её, было бы уже неправдой, поэтому он просто улыбнулся и стал тереть ладонью шею.
- Хорошо, - смилостивилась она. - Скажи тогда, чего ты больше всего боишься.
- Тоже три вещи?
- Да. Непременно три.
- Смерти… - он немного подумал. - Боли… - и ещё после паузы. - Одиночества.
- Ты чувствуешь себя сейчас одиноким? - лукаво наклонила голову она.
- Сейчас - нет.
- А у тебя сейчас что-то болит? - она кивнула на его трость. - Нога?
- У меня нет ноги. Протез, - он подтянул штанину и показал.
Обычно незнакомые при этом смущались, но только не Оливия. Она нагнулась и потрогала направляющую ось:
- Он тяжёлый?
- Подобран вес ноги.
- И гнётся?
- Голеностоп шаровидный, а колено своё, ампутация вот так, - он показал ребром ладони на брюках.
- Почему получилось? Несчастный случай?
- Нет. Метастазы рака.
- Ты… умираешь? - спросила она сострадательно, но сдержанно. Было искушение проверить, что изменится, если он скажет «да», но он не захотел и побоялся об этом лгать;
- Нет. Операция радикальная.
- Со стороны и не подумаешь, - задумчиво сказала Оливия. - Ты ловко управляешься с этим своим протезом.
- Ну, это сейчас. Первое время я жутко рефлексировал, даже с собой пытался покончить.
- Я тоже когда-то раз хотела покончить с собой, - серьёзно кивнула Оливия. - Потом просто пришла к выводу, что рано или поздно со мной и так покончат, и любая боль - лучше чем ничего.
Уилсон вздрогнул.
- Что с тобой? - нахмурилась она. - Вспомнил ещё что-то нехорошее?
- Послушай, - проговорил он, решившись. - Я, наверное, не должен вот так ,с первой встречи. Нам сейчас следовало о тебе поговорить, но… Понимаешь, мне нужен… ну, не знаю - совет, что ли… дело, видишь ли, вот в чём: мой друг - Хаус - страдает хронической болью…
Он стал рассказывать, и говорил монотонно, глядя в стол, нервно сжимая полупустой стакан с остатками пива - говорил не об эксперименте, о котором говорить было бы слишком медицински узко - просто о Хаусе. С Оливией Кортни было легко говорить,- она словно сошла со страниц его самой страшной, самой памятной книги - его собственной «Божественной комедии» или «Дьявольской комедии» - словом, драмы, написанной в Мексике, где они с Хаусом были только друг с другом посреди боли, страха, надвигающейся смерти, обречённости и одиночества, поэтому, как проходная, случайная иллюстрация этой книги, она и могла его понять, как никто другой.
- Мы были только вдвоём, - говорил он, не поднимая глаз. - И я, как бездонный сосуд, в который он лил и лил терпение, любовь, боль и нежность. Сосуд протекал, и, сколько ни лей, больше в нём не становилось, но он всё равно продолжал лить, не останавливаясь, не жалея, не иссякая… оставаясь собой: спокойным, насмешливым… рациональным. И только много-много времени спустя я понял, что он вплотную подошёл тогда к грани безумия, и понял, почему. Такая пятикомпонентная терапия раньше, до него, никем никогда не применялась - он апробировал её впервые. На мне. Это было не просто смело - это была опасная, смертельная авантюра. Но тогда на другой чаше весов лежала смерть, и он пошёл на это, переложив ответственность за меня со случая на свои плечи.
- Тогда получается, что он не делал никакого выбора, - заключила внимательно слушающая Оливия. - Его ход был единственно возможным.
- Выбор был, - возразил Уилсон, на миг обиженно вскинув глаза. - Оставить меня умирать естественным путём или убить меня собственными руками. Во втором варианте два подпункта: пятикомпонентной схемой - и это была бы смерть в муках; или запредельной дозой морфия - лёгкая, почти сладкая смерть. Не думаю, что это был для него пустяковый выбор…
- Ты прав, извини, - смутилась она. - Но… а что на чаше сейчас?
- На одной из чаш только боль. На другой - сумасшедший риск. А ты мне только что сказала, что любая боль лучше смерти. И если можно было колебаться, когда смерть была на обеих чашах, когда я мог умереть от лечения и точно умер бы без него, то сейчас лечение может убить Хауса, а без лечения он останется жить, хотя и будет по-прежнему испытывать боль. И он просил помочь ему. Как мне поступить? С другой стороны, если он считает что-то правильным, с ним бесполезно спорить - легче и безопаснее ложиться под асфальтовый каток. Я его всё равно не остановлю. А значит, в худшем случае, избавлю от вины только себя, а в лучшем он меня, может быть, простит.
- Оливия покачала головой:
- Ни от какой вины ты себя не избавишь. Если твой друг умрёт, ты всё равно будешь виноват перед ним, найдёшь тысячу причин для того, чтобы быть виноватым. Так уж мы устроены… Ты не знаешь… я до сих пор чувствую вину перед моими. А ведь я совсем ничего не могла поделать, даже не выбирала. Хотя… ты знаешь, ты ведь тоже не выбираешь - это его выбор. Ты онколог, ты должен понимать: когда на одной из чаш боль, выбор может делать только тот, чья это боль…
Она посидела молча, позванивая ложечкой о чашку и, вскинув голову, спросила вдруг уже совсем другим тоном, с лёгкой лукавинкой:
- Я тебе помогла?
- Не знаю… Может быть.
- Тогда продолжим. Что ты любишь из еды? Назови три блюда.
- Почему всегда только три? - спросил он, улыбаясь.
- Потому что это - магическое число. Такие правила. Говори!
- Я люблю пиццу с салями и маскарпоне, курицу по-мексикански и шоколадный торт.
- А какие блюда не любишь?
- Морскую капусту - я её ненавижу. Арахисовое масло. Что ещё? Манную кашу.
- Где бы ты хотел побывать?
- Нужно опять три варианта?
- Конечно. Помнишь, я сказала ,что это магическое число.
- Подожди, дай подумать… В Венеции. Это раз, да?
- Ну, а ещё где?
- В Петербурге.
- Это в России? Забавно…
- В Иерусалиме.
- Ты не романтик, - засмеялась она. - А я в первый раз загадала Африку, когда играла в эту игру с мужем.
- А я был в Африке. Длительная командировка. И ничего хорошего там не увидел: жара, грязь и паразиты.
- Загляни в наши, Принстонские, трущобы - увидишь то же самое. А я была в Александрии. Но это уже потом, а когда я загадывала себе это место, ещё не знала, что поеду. Я много ездила. И в Мексику тоже попала почти случайно.
- А я хотел в неё попасть, когда был мальчишкой. Мне казалось, что в Мексике тепло и все ходят в широкополых шляпах - сплошной карнавал. Но там оказалось холодно. И… бесприютно… И много мрачных красок: серая, сизая, терракотовая…
- Да, та осень была холодной, - вздохнула Оливия и обхватила себя руками за плечи, как будто ей тоже сделалось холодно от одного воспоминания. Как будто внезапно дунул только одними ими ощутимый ветер, и Уилсон так явственно почувствовал его, что на следующий вопрос: «Чего бы ты хотел сейчас больше всего на свете?», - ответил совершенно честно:
- Зарыться лицом между твоих бёдер, и чтобы ты ерошила мне волосы.
Оливия вспыхнула до корней волос, и он даже испугался того, что натворил своей дурацкой, даже для самого себя неожиданной выходкой, но она снова вернула на лицо невозмутимость и сухо осведомилась:
- К тебе или ко мне?

(перебейте пост, пожалуйста).

Добавлено (11.04.2015, 10:31)
---------------------------------------------
- Где нужно ещё подписать? - спросил Хаус, и Форман, неодобрительно поджав губы, указал кончиком ручки.
Форман вообще не одобрил - непонятно, переживая за Хауса или за ответственность своей больницы и её руководства в своём лице. Не одобрил, но прогнулся и уступил. Потому что Уилсон надавил. Не Хаус, что самое интересное. Уилсон приехал с утра и вежливо и немногословно принялся давить на Формана, приводя в качестве аргументов вперемешку цитаты из библии и проповедей священников-методистов, научные выкладки на испанском языке: «Что, вы не знаете, испанского, доктор Форман? Ну, это не в вашу пользу говорит», - и листы химических формул. Он говорил о точности дозирования и определённых гарантиях при соблюдении теапевтической дозы с учётом клиренса креатинина и уровня юдипи-глюкуронилтрансферазы, черкая карандашом, и Форман около получаса внимал с интересом, после чего уставил толстый чёрный палец Уилсону в грудь и без лишних словопрений прямо, с нажимом, спросил:
- Ты? Сделаешь?
Уилсон побледнел, проглотил слюну и кивнул.
После этого вопрос был решён и начались приготовления.
У Уилсона было не так много талантов, но два из них никто не оспаривал - он умел говорить с больными так, что даже самые безнадёжные могли улыбнуться. И он умел рассчитать самые оптимальные дозы и сочетания препаратов, пользуясь не столько медициной и математикой, сколько наитием свыше.
Около десяти какая-то женщина несколько латиноамериканской наружности привезла Хауса, сдала его Уилсону фактически с рук на руки и ободряюще улыбнулась обоим:
- Не дрейфьте, ребята, всё у вас выйдет.
С этого момента Хауса взяла тихая безостановочная дрожь, которую он старался скрыть, в последний раз проговаривая все нюансы:
- Сначала «джи-эйч». Ты помнишь дозу?
- Не волнуйся. Пятьдесят стандартных единиц на килограмм веса. Я всё помню.
- Потом Чейз подключает монитор, а ты вводишь этот пролонг, из статьи. Ты проверил состав?
- Да. Я вчера провёл все пробы трижды, расхождения почти нет.
- И спектрально?
- Да, Хаус, да. Не бойся.
- Похоже, что я боюсь? - привычно «поднял гребень» Хаус.
- Вообще-то очень похоже, - вздохнул Уилсон. - Ты, кстати, помнишь, что не обязан этого делать?
- Давай-давай, поехали дальше - я не отступлюсь.
- Подводим электроды-иглы к синусовому узлу… -послушно продолжил Уилсон.
- Не ты, а Чейз - ты помнишь? Ты в это время ставишь таймер и начинаешь блокаду.
- Я помню, Хаус, помню. Чейз поворачивает тумблер, даёт импульсацию в противофазу и держит до полной остановки по монитору. С этого момента технически ты будешь мёртв, и я запускаю таймер.
- Ты делаешь блокаду - как ты запустишь таймер?
- У меня левая рука на поршне, правой я поверну тумблер.
- А дотянешься?
- Да, я проверил.
- Ладно. Что потом?
- Потом мы выдерживаем время по энцефалографу до первой линии «мозговой смерти», и я отсчитываю по таймеру пятьдесят девять секунд. На шестидесятой я даю команду Чейзу на разряд, и мы запускаем сердце и начинаем активную реанимацию… Хаус, ты Кадди сказал?
- Кадди сегодня хоронит Триттера - ей не до меня.
Уилсон вытаращил глаза:
- Она хоронит Триттера, несмотря на то, что…
- Она ничего не знает, - поспешно перебил Хаус. - Я обговорил всё только с тобой, Чейзом и Чейном.
- Так ты что, никому ничего не сказал? Ни слова не сказал? Ни Робу? Ни Рэйчел?
- Ты видишь в этом какой-то смысл?
- Чёрт возьми, Хаус! - возмутился Уилсон. - Конечно, я вижу смысл! Конечно, я… Чёрт побери, Хаус! Чёрт! Чёрт тебя побери! У меня просто слов нет!
- Я сказал им «до свидания», когда они уходили.
- «До свидания» - и всё? Не сказал, как они тебе дороги, как ты любишь их?
- От моей болтовни любовь не сделается ни меньше, ни больше.
- Они тебя убьют, когда узнают.
- Скорее всего, у них не будет такой возможности…
- Господи! Не говори так!
- Ну, тебя и мотает: то чёрт, то бог, - Хаус натянуто улыбнулся. - Ладно, давай уже начинать… Где Чейз?
- Сбросил ему на пейджер - сейчас будет… Хаус…
- Не надо, - поспешно остановил он.
- Хаус, я…
- Не надо, я же сказал! - он повысил голос, и Уилсон оставил попытки заговорить - только в его глазах отразилась на миг немая боль.
Вошёл Чейз. Преувеличенно - бодрый.
- Ну что, поехали. Ложитесь, доктор Хаус.
Хаус стал расстёгивать рубашку, с трудом справляясь с пуговицами. Когда он снял рубашку и футболку. всё его тело покрылось гусиной кожей, а зубы он сжимал, чтобы не стучали.
Уилсон стал цеплять датчики - ему приходилось вытирать пот с кожи Хауса, чтобы закрепить контактную поверхность. Чейз проверил аппаратуру, тихо загудел комбинированный монитор сердце-мозг.
- Давай сразу подключим автономный генератор, - предложил Уилсон.
- Зачем?
- Могут быть перебои с электричеством.
- Да никогда их не было.
- Теоретически могут?
- Маловероятно. И генератор подключить - десять секунд.
- А если электричество вынесет на пятьдесят девятой секунде отсчёта или на выравнивании?
- Ладно, если тебе так спокойнее, давай подключим.
Он защёлкал переключателями, сдвинул реле, активируя автономный генератор - раздалось тихое гудение, лампы погасли на миг и снова загорелись. Нужно было начинать. Уилсон коротко вздохнул и наложил жгут на плечо Хауса. «Безумие, - снова застучало у него в мозгу. - Авантюра, не имеющая права на существование. Чёртов Хаус с его вечной склонностью к авантюрам! Боже, как страшно!»
Хаус закрыл глаза. На его виске кожа дёргалась над сосудом в ритме пульса, дыхание казалось спешным, неровным. А они даже седировать его не могли - примесей в «коктейль» нельзя было допускать. Неподвижность обеспечат крепления для рук и ног. Хаус уже вложил в них запястья и лодыжки, слегка привычно поморщившись от боли. Чейз опустил зажимы фиксации. «Он будет чувствовать, как мы убиваем его до последнего момента, до самой смерти», - подумал Уилсон. Вошёл в вену, выдернул проводник, закрепил кубитальный катетер, Чейз поставил подключичку, обеспечив доступ в коронарное русло. Подошла и встала за спиной операционная сестра - для подстраховки. Подошёл со своим экстренным арсеналом Чейн. Последним, осторожно, как ночной вор, вошёл и встал на своё место к монитору Форман.
- Валяйте, - сказал Хаус. - Не тряситесь.
Уилсон взял шприц с «джи-эйч». Он сейчас остро сожалел о том, что Хаус не дал ему сказать какие-то слова. Он чувствовал необходимость этих слов, и если Хаус умрёт, они навсегда останутся колючими кубиками, застрявшими в его горле. Сейчас он почти ненавидел Хауса за то, что тот заставляет его, Уилсона, идти через всё это. Ненавидел - и любил до явственной боли в сердце.
Раствор смешался с кровью и мягко вошёл в вену.
Чейз перевёл монитор в активный режим - несколько линий заплясали по двум экраном - Уилсон видел их краем глаза, да он и не должен был их видеть - за верхним экраном следил Форман, за нижним - Чейн. Это была их миссия, они для этого здесь и находились.
- Ввожу болюс этой дряни, - препарат, смутивший покой Хауса, толкнувший его на рулетку, где он, по сути, ставил на зеро, другого названия пока не заслуживал. - Хаус, ты как?
Хаус открыл глаза, посмотрел на Чейза, на Уилсона - и улыбнулся:
- Когда приду в себя, напомни мне тебе анекдот рассказать. Про «ты как».
- Напомню, - холодея, пообещал Уилсон.
- Ну, я пошёл, - сказал виновато Чейз и двинул свою иглу в сосудистое русло.
- Господи, я сейчас сблюю, - сказал Хаус.
«Это, может быть, его последние слова», - подумал Уилсон и чуть не засмеялся в голос.
- Не успеете, - успокоил Чейз, замыкая цепь.
- О-о, как же мне… простонал Хаус - и не договорил, теряя мир широко раскрытыми глазами. Судя по мониторам, сердце встало в диастолу. Грудная клетка ещё раз, вхолостую, поднялась и опала. Уилсон пустил таймер и открыл инфузор. Чейз запрокинул Хаусу голову, привычно щёлкнул проводником интубационной трубки, подсоединил прибор, потянулся к тумблеру.
- Нет! - поспешно рявкнул Уилсон. - ты что! Не включай - мы ждём.
Чейз испуганно отдёрнул руку.
Теперь все взгляды были прикованы к верхнему монитору - электрическая активность мозга, отображённая на экране, словно криком стегала их «Скорее! Скорее! Реанимация! Его ещё можно спасти!» Чейз стиснул пальцы одной руки другой, словно удерживал сам себя от того, чтобы кинуться к электродам, к тумблерам насоса, качать… Форман выцвел до цвета слабого кофе с молоком, причём молока делалось всё больше, а кофе всё меньше, Уилсон сжал ладонями виски - ему не нужны были стерильные руки, как Чейзу, он вполне мог позволить себе рвать на себе волосы, если бы мог хорошенько ухватить за то, что от них осталось.
Хаус умирал. Самый совершенный мозг умирал на их глазах, а они ничего не делали и ждали, потому что он велел им так поступить - не делать и ждать. Всё остальное - страх, отчаяние, терзания последних суток - вдруг сделались ничем перед этой невыносимой миссией: ждать и ничего не делать.
- Мозг умер, - сказал Форман, и эти слова упали в напряжённую тишину гулко, как камень в колодец.
- Ноль, - сказал Уилсон. - Один. Два. Три.Четыре. Пять, - он называл цифры, падающие с экрана таймера вслух, потому что боялся того, что если замолчит, воздух разорвёт ему лёгкие. Его собственное сердце поймало ритм ещё на первом десятке - он мог не считать частоты - он знал, что сейчас его пульс шестьдесят ударов в секунду.
Казалось, воздух в операционной сгустился и звенит, на каждую цифру отсчёта пробуждая многозвучное, многослойное эхо.
Чейз перевёл переключатели прибора. Он сейчас был прямо в сердце, и только ждал сигнала. Форман выглядел невозмутимым, но изо всех сил тёр и тёр друг о друга ладони, словно руки у него закоченели.
- Пятьдесят пять. Пятьдесят шесть. Пятьдесят семь. Пятьдесят восемь. Пятьдесят девять… Чейз, разряд!
Это не электродефибрилляция - тело не должно содрогаться от него - импульс совсем маленький и незаметный, но зато точно туда, куда надо - к синусовому узлу, водителю ритма всей сердечной мышцы.
- Есть синусовый ритм, - сказал Чейн. Вернее, из-за своих прохладных отношений с английским языком он сказал, скорее уж: «есь синусовая ритма», - но сути дела от этого не менялась.
- Пока он твой, - сказал Чейз Чейну с немного истеричным смешком.
- Активность третьей степени комы, - проговорил Форман, глядя на монитор. - Нет, уже вторая… активность медленной фазы сна…
Уилсон почувствовал, что сейчас или истерично рассмеётся, или так же истерично разрыдается.
- Ты в порядке? - спросил Чейз. Он уже улыбался и выводил проводник, испачканный кровью Хауса.
- Приходит в себя, - сообщил Форман глядя на монитор.
Хаус качнул головой, его веки затрепетали.
- …дерьмово, - пробормотал он, и не сразу - постепенно - до них дошло, что это - окончание фразы, начатой прямо перед мгновением остановки сердца. И, сообразив это, все заулыбались, задвигались, задышали. Напряжение отпускало.
- Он вернулся, - сказал Форман.
Уилсон не улыбнулся. Уилсон закрыл глаза и почувствовал, что валится в разверстую чёрную пропасть. То, что Хаус докончил начатую перед смертью фразу, могло говорить только об одном: кубики не рассыпались, перезагрузка не состоялась. Всё было напрасно. И, кажется, из всех присутствующих это понимал только он один.

Добавлено (11.04.2015, 11:27)
---------------------------------------------
Итак, конец истории. Последний пост - и мы расстаёмся с этой АУ (возможно, не навсегда, но на время - во всяком случае. Спасибо моим дорогим читателям за внимание и терпение. Как обычно, произведение целиком будет выложено на прозе.

Хаус приоткрыл глаза и увидел плавающую перед ними серую муть. Отчаянно болела голова. Он попытался сосредоточиться и вспомнить, где, когда и с кем мог так надраться.
- Ты меня слышишь? - как-то бесцветно и утомлённо спросил знакомый голос. - Ну-ка, моргни один раз, если ты меня слышишь и понимаешь.
Он закрыл глаза и снова открыл. Муть постепенно таяла - он увидел знакомые очертания приборов и белый потолок ОРИТ.
- У тебя что-нибудь болит? Вообще что-нибудь? - снова спросил голос, и Хаус, напрягшись, вспомнил, что голос называется «Уилсон». Он попытался произнести это слово, но губы не послушались.
- У тебя что-нибудь болит? Твоё чёртово бедро, например? - настаивал на своём вопросе голос по имени «Уилсон».
- Какое бедро? Что такое «бедро»? Так, кажется, называется часть цыплёнка? Кто такой цыплёнок? «Откуда ты набрался этих пошлых куриных ассоциаций?» - вдруг вспомнил он.
- Уил… сон…, - ну, наконец, получилось. Теперь попробовать видеть. Смотреть и понимать. Белый потолок ОРИТ - это вышло сразу. Лицо. Голос должен иметь лицо. Вот эта плоская, как блин, белая штука… Что такое блин? Спать… Боже, как хочется спать… Да, и кстати: что такое «спать»?
Ему снились сны. Красочные, звуковые, обрывочные… Мозг работал в интенсивном режиме, восстанавливая, налаживая свою паутину нейронных связей. В одном месте у мозга возникли определённые трудности - смутное ощущение непорядка. Он осторожно прощупал аксонами-анализаторами периферический участок: оттуда, кажется, должен был идти тревожный сигнал. Нет, ложная тревога. Мозг успокоился и продолжил работу по другим секторам.

- Просыпайся, спящая красавица! Сутки спишь.
Хаус открыл глаза, поморгал. Солнце светило в палату между полуповёрнутых пластинок жалюзи, и лицо Кадди казалось полосатым.
- Я тебя сейчас отколочу - вот что я сделаю, - сказала Кадди, но вместо этого наклонилась и поцеловала его в губы. Как твоя нога? Ты ведь ради неё затевал всё это безумие. Сработало?
Хаус с опаской прислушался к своим ощущениям, осторожно шевельнул ногой, медленно согнул и разогнул колено, потом повторил чуть быстрее, схватился за бедро рукой - шрам претерпел сильные изменения, он уже не был гребнястым провалом и напоминал шрам от старого ожога.
Кадди заулыбалась, глядя, как ярко голубые глаза мужа наливаются счастливой радостью.
- Сработало, - сказал он, улыбаясь во весь рот. - Чёрт побери, Кадди, сработало!
Кадди ответно улыбнулась, но тут же её глаза потемнели.
- Сработало не сразу, - серьёзно и даже строго сказала она. - Сначала ты стал приходить в себя, и сделалось понятно, что того, на что ты надеялся, не произошло - всё оставалось: старые связи, старая болевая импульсация. Да ты, приходя в себя, первым делом застонал и схватился за бедро.
- И что же произошло? - слегка нахмурился Хаус.
- Чейз ещё не успел вывести катетер. Уилсон остановил его и сказал, чтобы он снова вошёл. Форман и Чейн были против, но Уилсон и Чейз могли просто физически быстрее дотянуться до тумблеров. И они убили тебя ещё раз, увеличив время отсутствия мозговой активности. Ты был технически мёртв две минуты - в общей сложности три. И всё это время Форман орал на Уилсона и на Чейза и обзывал их убийцами, которым «плевать на престиж больницы и здравый смысл, не говоря уж о Хаусе». Когда сердце запустили, ещё восемь часов не могли понять по ЭЭГ, жив ты или нет. Уилсон чёрным сделался. Я боялась, что у него снова инсульт или инфаркт будет, что я потеряю вас обоих - только это помешало мне как следует повыть в голос - с этого момента она вдруг, навёрстывая упущенное, заплакала, чисто по-женски, по-бабьи, всхлипывая и сморкаясь.
- И где он теперь? - хмурясь, но при этом не в силах окончательно стереть счастливой улыбки, так что выражение лица получилось - что-то вроде «risus sardonicus», спросил Хаус.
- Кто?
- Уилсон.
Кадди вытерла слёзы салфеткой:
- Его увела Оливия, когда стало понятно, что с тобой всё обошлось. Обещала успокоить и усыпить. Кстати, у неё золотой характер - Форман, кажется, подумывает взять её в штат медсестрой… Ну, ты готов принять ещё посетителей? Сейчас твой сын и его друг выскажут тебе всё, что они думают о неапробированных методиках, со всей прямотой юности.
Хаус покорно вздохнул. Дверь отъехала в сторону, пропуская взволнованных Роберта и Грэга.
- Па, ты - идиот, - начал с порога сын.
- Возможно, - прохладно откликнулся Хаус. - Но я - гениальный идиот, а вы пока - просто молодые болваны. Поспорим?

ПОСТСКРИПТУМ.ВСЁ.

Доктор Хаус поглядел на часы и вполголоса выругался. Чуть было не опоздать на панихиду собственного отца! «Ну, да! Кто бы мог предвидеть, что взлётную полосу займут под кортеж сенатора», - ехидно откликнулся у него в голове голос Уилсона.
Зал уже был полон, и за спинами гроб даже не разглядеть. Но узрели его - и раздвинулись.
Конечно, всем распоряжался Грэг - он здорово раздался в плечах за то время, пока они не виделись, но при этом не обрюзг - как пить дать, всё свободное время проводил в качалке. Уилсон-старший наблюдал издали, положив подбородок на рукоятку трости. Правда пользовался он ей всё реже и реже, предпочитая не покидать без надобности инвалидное кресло. И сейчас сидел в нём, но, судя по трости, планировал встать и подойти к гробу. Роберт прошёл прямо к нему, наклонился, подставил щёку для сухого старческого поцелуя.
- Соболезную, мой родной, - голос Уилсона дребезжал и прерывался.
- И я вам, дядя Джеймс. Для вас это не меньшая потеря.
Лиза и Летти стояли за спиной деда молча и неподвижно - одинаково белокурые, молчаливые, строгие, в одинаковых серых костюмах с траурными ленточками на лацканах. Близняшки. И дети у них тоже близнецы. Такая уж линия Чейзов - паразиготы. Эрики, однако, не было видно. Впрочем, она могла и не показываться - Хаус знал, что они с Грэгом на грани развода, не смотря на активное противодействие обоих дедов, внушавших неразумным детям, что они «спятили оба на старости лет». Он поискал глазами доктора Чейза - тот дремал в углу рядом с Рэйчел. Подходить к ним Хаус не стал - встретился глазами с сестрой, кивнул, но остался рядом с Уилсоном.
- Ты ведь скажешь несколько слов, милый?
- Ох, дядя Джеймс, вы же знаете моё красноречие! Оставим это Грэгу, ладно?
- Здесь весь цвет медицины трёх штатов, - услышал он голос Грэга. - Боялся, ты не успеешь, старик. Даже прикидывал уже, как задержать церемонию до твоего появления.
- Спасибо тебе, - Роб пожал ему руку. - Если бы не ты, не знаю…
- Ла-адно… Да, соболезную, конечно - забыл сразу сказать, - спохватился Грэг. - Но ты не выглядишь очень-то уж убитым.
- Просто я пока ещё весь на чёртовом консиллиуме. Ну, и конечно, был в какой-то степени готов. Ещё когда Рэйч в первый раз позвонила… - Хаус вздохнул и попросил. - Ещё одна огромная просьба, старик. Избавь меня от речей, ладно?
- Да, я всё скажу, - спокойно кивнул Грэг. - И за тебя, и за себя, и за папу. Папа хотел бы сам, но он разволнуется, опять давление подскочит… - он ласково погладил старика по плечу. Ну, давай, пора начинать.
Хаус присел на скамью, устало опустил плечи. Последняя командировка не была лёгкой - девочку не удалось спасти, несмотря на стволовые клетки. Вообще, этот метод, некогда встреченный преувеличенно восторженно, всё меньше себя оправдывает. Может быть, Грэг прав, и есть смысл продолжить работу над репаративно-регенерационным потенциалом дериватов «джи-эйч». Но это будет уже не их дело - молодые врачи, молодые исследователи наступают, теснят…
Он спохватился, что Грэг уже давным-давно на трибуне, а он, Хаус, совершенно не слушает, между тем как надгробное слово в исполнении Уилсона-джуниора стоило того, чтобы его послушать - Грэг умел быть прочувствованно красноречив и так же лицемерен, когда дело касалось публики.
- …кончина любимой жены… - уловил он и стал думать о маме. Никто и предполагать не мог, что отец переживёт её - мама выглядела такой… такой бессмертной. Впрочем, она умерла и не в постели - автокатастрофа на повороте шоссе по дороге в Нью-Йорк десять лет назад. Ехала с подружками встретить из первой самостоятельной поездки правнука и сделать кое-какие покупки, была за рулём, хотя в её возрасте… Впрочем, мама всегда скрывала свой возраст. Погибли все трое - мама, Оливия Уилсон и мать Рики - жена доктора Чейза. Три старика остались одни.
- …неоценимый вклад в науку… - продолжал Грэг, и Хаус вспомнил первые годы испытаний препарата, носившего теперь имя отца. Не стоило останавливаться на достигнутом - евгеника никогда не была самоцелью папы, его призвание - спасать жизни, и он, Роберт Хаус, как онколог, прекрасно видел перспективы.
- …долгая и насыщенная жизнь… - да, жизнь отца была долгой. Хаус не был уверен, что теперь, при использовании препарата «джи-эйч», это сделается нормой - первые опыты всегда самые обнадёживающие, потом что-то разлаживается - возможно, природа хранит свои тайны. Впрочем, папа даже мировой рекорд не побил. Может быть, дядя Джеймс? Хаус покосился на старого друга семьи. Старого во всех отношениях: Уилсона согнуло колесом, он был белый, как лунь, морщинистая кожа обтягивала беззубый череп. Но он ещё соображал, ещё иногда консультировал по старой памяти его, Хауса. В феврале ему исполнилось сто девять лет. Папе на момент смерти стукнуло сто четырнадцать. «Стукнуло» в двояком смысле - стремительный фатальный ишемический инсульт. Умер после недельной комы, не приходя в себя.
А сколько он сам проживёт? Неизвестно. Грэг всё время уговаривает его провести курс инъекций, но он пока не решил. Конечно, жизнь - прекрасная штука и стоит задержаться - хотя бы чтобы видеть, как вырастут внуки, правнуки, но есть что-то горькое в этом созерцании проходящих мимо поколений, как из окна едущего поезда.
- …больше всего на свете он любил жизнь. Жизнь во всех проявлениях. И именно его жизнелюбию обязана медицина, как наука, медицина, как ремесло и медицина, как искусство. А все мы… - Грэг обвёл глазами зал, словно проводя смотр собравшимся родственникам, коллегам, студентам, журналистам и просто случайным людям, оказавшимся в этом месте в это время. - … просто будем скучать, - его голос дрогнул, и он резко замолчал, оборвав речь, словно недосказанную. Ораторский приём, но сейчас получилось очень органично.
Уилсон-старший заплакал, закрыв руками лицо. Обе внучки, как по команде, с двух сторон положили руки ему на плечи. Роберт прерывисто вздохнул, встал и пошёл в последний раз поцеловать отца.
Грегори Хаус, даже мёртвый, не выглядел на свои сто четырнадцать лет. Просто худой очень пожилой мужчина с седыми, редкими, чуть вьющимися волосами венчиком вокруг лысого черепа, в мятой голубой рубашке, синих просторных джинсах, старом потрёпанном пиджаке и кроссовках «найк» - на таком погребальном костюме настоял дядя Джеймс, он очень просил похоронить отца именно в этой одежде, даже всплакнул, и Грэг, главным образом занимавшийся организацией похорон, уступил, конечно. Руки не сложены крестом, но и не вытянуты по-солдатски вдоль тела - одна поперёк груди, закинута на плечо, длинные музыкальные пальцы чуть согнуты, другая опущена вниз, ладонь лежит на бедре. Последние тридцать лет отец почти всегда спал в такой позе. И привычка потирать правое бедро осталась у него навсегда, даже когда после последнего комплексного лечения боль практически исчезла.
Роберт Хаус ласково усмехнулся, наклонившись над гробом, коснулся губами сухого прохладного лба отца и снова выпрямился.
- С ним уходит целая эпоха, правда? - услышал он у своего плеча голос Грэга. Что-то перехватило дыхание, сдавило, заложило разом грудь, голову, глаза. Пожилой импозантный прославившийся невозмутимостью и острым языком доктор медицины Роберт Хаус быстро повернулся и уткнувшись лицом в плечо пожилого импозантного доктора медицины Грегори Уилсона, замер неподвижно, только едва заметно вздрагивая плечами.
- Ну, всё, всё, - мягко сказал Грэг и погладил его по голове. - Всё.

Добавлено (11.04.2015, 11:33)
---------------------------------------------
http://www.proza.ru/2015/04/11/773 - ссылка на всё целиком на прозе.ру

Добавлено (12.04.2015, 19:28)
---------------------------------------------

Цитата Конфетка ()

еще одну женщину его мечты угробили