Ветер гоняет листья по аллее, и он слышит их шершавое шипение, когда они трутся об асфальт своими нежными телами. Он идет, чуть прихрамывая, и опираясь на трость из красного дерева. Волосы у него словно обсыпаны серебром, и ярко блестят на осеннем томном солнце. Глаза уже не так зорко видят, а покрыты светлой пеленой слепоты. Рядом с ним вышагивает девочка лет семи-восьми, с длинными рыжими косами и большими, внимательными ярко-голубыми глазами. Она помогает дедушке, хотя он строптиво утверждает, что помощь ему не нужна, и он все прекрасно видит сам. «Врет, конечно!» - думает девочка, и берет дедушку за руку.
Вокруг, насколько глаз может видеть, расстилается поле с зеленовато-желтой травой и небольшими серыми каменными плитами. На каждом имя и дата, а так же небольшое пожелание туда, в дорогу. На некоторых лежат венки: красивые, пышные, как будто возложившие их туда, надеялись загладить вину перед покойным. За что-то. Он каждый раз приносит живые цветы, добавляя работникам кладбища еще забот: убирать завядшие, умершие цветы. Но ему нравится, что он в любое время года дарит ей цветы.
На ее табличке написано: Эллисон Мэри Кэмерон , 1969 – 2007, «Спи спокойно». Ей было тридцать восемь, когда ее не стало, она впала в детство и почти не помнила никого из своего окружения. Только его, но может быть потому, что он был с ней каждую минуту. И она умерла больше сорока лет назад. Он так бы хотел отдать ей все эти годы, но, какой прок ему теперь думать об этом? Ему скоро исполнится целый век – целая эпоха доктора Грегори Хауса – а он все еще держится. Через полтора года, как ее не стало, он женился на милой лаборантке из их больницы, которая была младше его на двадцать лет.
Грегори не был сентиментальным и он считал, что в любом случае, там, где она сейчас находилась лучше, чем здесь. Своего первенца, дочку, он назвал Эллисон. И его жена не возражала, лишь сочувственно посмотрев на него. Она никогда ему не возражала. Он садиться у могилы на траву, а его внучка отходит назад, к матери, которая стоит неподалеку и кладет руку на плечо дочери. Хаус сидит, чувствуя, как ветер ласкает его усталое, старое тело, и даже нога больше не болит так. В первые годы он кричал, чтобы она вернулась, чтобы не была такой эгоисткой и вновь стала ему мамочкой. Но она не вернулась, и не ответила.
Потом он рассказывал ей о жизни, о жене и детях, о работе. Он знал, что она никогда не винила его в том, что у них так ничего и не вышло. Дружба, что связывала их, до сих пор жила в его сердце и ему казалось, что там, за порогом его ждет она. В том самом легком, белом платье, в котором ее хоронили. Ее мать тогда кидалась на гроб и кричала, чтобы вернули ее дочку, что там, в деревянной колыбели, что погружается в землю, не ее девочка. Грегори думал так же, но он был сдержанным. Он гладил короткий ежик ее волос, и целовал в холодные губы, касался ледяных, впалых щек.
Лиза тихо глотала слезы, а Эрик отводил глаза. Но все они были просто наблюдателями, а он всегда находился рядом, всегда смотрел на нее, всегда был с ней. И ему казалось несправедливостью, что ее так вдруг не стало. Но жизнь редко бывает справедлива. Хаус тихо улыбнулся и кончиками пальцев потрогал холодный мрамор надгробия. Провел по датам, по буквам ее имени, по грубоватой текстуре камня. Он знал каждый выступ, каждую неровность.
- Ну, здравствуй, милая…
Ветер ласково взъерошил серебро его волос, коснулся плеча и вновь улетел в чуть хмурую высь.
-Я знаю, знаю…но Ричард такой неугомонный, как ты…Ей Богу, мне иногда кажется, что его мать не Элли, а ты. – Он рассмеялся. – Представляешь, они дали ему мою фамилию. Говорят, что хотят продлить мой род. – Хаус фыркнул. – А глаза у него отцовские. Те же зеленые кошачьи гляделки…И они прячут от меня виски!
Хаус тихо вздохнул и крикнул:
- Ванесса! Ванесса, иди сюда!
Девочка быстро направилась к нему, а когда подошла, прикоснулась пальцами к губам, а потом к надгробию. Подала дедушке трость, помогла подняться, и отошла в сторону. Хаус кивнул надгробию:
- До следующей недели, Эл.
И он, прихрамывая, направился дальше по аллее, поддерживаемый маленькой внучкой.