Пролог:
Тихий-тихий вечер. Еще один из траурной вереницы, которая тянется уже неделю. Девочка заглядывает в гостиную и окликает мужчину, в полутьме сидящего на диване:
- Дядя Джеймс, всё нормально, мама уснула.
Джеймс Уилсон оборачивается на ее голос. Он по-прежнему обаятельный мужчина, но мальчишеским это обаяние назвать уже не представляется возможным.
- Хорошо, Рейчел, - говорит он, - я, пожалуй, пойду.
- Может, кофе? – выпаливает она первое, что подвернулось, и переминается смущенно, какой кофе на ночь глядя, зачем, - Посидите еще немножечко! Я совсем не хочу спать…то есть хочу, но не хочу…Глупо, да?
- Нисколечко, - в тон ей отвечает Уилсон, - ты потеряла близкого человека, тебе тяжело сейчас не меньше, чем маме.
- Ничего он мне не близкий! – ощетинивается Рейчел, становясь похожей на выгнувшего спину котенка. – Вот ни на столько! Он мне никто! Никто!
---------------------------------------------------------------------------------------------

Роберт Чейз:
…не очень понимаю, зачем это тебе. Нет, понимаю, конечно, но… два года уже прошло, и ты вдруг… Да нет, я помню, такое разве забудешь. Так обыденно, что страшно становится. Столько раз мы его практически уже с той стороны вытаскивали, привыкли, что несерьезно это. Привыкли, что он всегда возвращается, а внезапно оказалось, что лимит возвращений исчерпан. Ничего не смогли сделать, не успели. Сердце, это бывает очень быстро, слишком быстро… Нет, Хаус был не один, разговаривал с кем-то из пациентов. Нет, не думаю, что он успел что-то сказать в тот момент. Никто не успел бы. Да, он был не как все, но… Зачем это тебе, Рейчел?

Эрик Форман:
…почему это я должен тебе что-то рассказывать? Да, он был гений. Довольна? Гений – это бессодержательный штамп, ничего не значит? … Непреодолимое, как видно, желание детально разобраться. Рейчел, а ты уверена, что Хаус тебе неродной? Успокойся, это был риторический вопрос. Хорошо, давай объясню тебе кое-что. Хаус – сволочь, но сволочь эффектная и свое дело знающая. Это только так говорится, что люди злопамятны, или, что у добрых дел долгое эхо. На самом деле люди не помнят ни добра, ни зла, по большому счету им плевать. Главное – как это было подано. Смех, слезы, эпатаж, вот, что врезается им в память, а он этим пользуется. Альпинисты получают адреналин от восхождений, а Хаус – от выпендрежа с последующим запечатлением… Почему я о нем в настоящем времени рассказываю? Значит, помню лучше других…. Молодец, даже интонация похожа: « кажется, у нас тут неврологическая проблема». Считай, что уела меня. Всё, разговор окончен.

Рейчел:
Странно, с каждым годом чувство стыда за те слова усиливается. «Он мне никто!»- выкрикнула я. Он мне не отец, это верно, так уж получилось. Мама … ну, это мама, это другое.
Дядя Джеймс сказал, что это мое горе крикнуло, а не я. Он хороший, всегда всех утешает. Только неправда, не было у меня горя. Было… недоумение, да, почему мама так горюет, почему так долго не может придти в себя. Сосущее такое чувство, перед месячными так бывает. Мне тринадцать, я уже по себе знаю: тянет, стонет тихонько, можно, кажется, не замечать, но понятно уже – это не просто так. Пришло, но еще не наступило в полную силу.
Нет, я его не любила, я даже боялась его, когда маленькая была…

Лиза Кадди:
Ты была совсем крошка, когда я поймала себя на том, что ревную. Представляешь, Рейч, ревную Хауса к тебе, тебя к Хаусу! Резались зубки, ты капризничала, слюни текли так, что на подбородке вскочила сыпь. Почему-то ты тянулась именно к нему, чтобы он утирал тебе мордашку, именно его руку тянула в рот, чтобы чесать ноющие десны. Я казалась себе бездарной матерью, простейшие вещи не умеющей сделать так ловко и легко, как он.
Потом всё прошло, зубы перестали тебя донимать, Хаус чаще пропадал в больнице, возвращался очень поздно. Я, как могла, делила свое время между работой и тобой. Оставляла тебя с няней, убегала на укороченный рабочий день, успевала вернуться достаточно рано, выкраивала время быть вместе. Очень быстро наступило субботнее утро, когда он наклонился к тебе, а ты не узнала его и заревела. Дети забывчивы, а он… Он никогда ничего не умел делать наполовину, понимаешь?

Дэвид Уорли:
Как же, как же, помню. Я же разговаривать пошел перед выпиской с желанием высказать всё этому Хаусу, накипело!
А ему хоть бы хны! Глаза голубые сияют, как у молодого, и объясняет мне, почему он, скотина, меня дважды резал, да в первый раз вообще за просто так, вскрыл да зашил.
Это, говорит, диагностическая операция называется. Понимай так, что не стал он с анализами возиться, а разрезал и своими глазами посмотрел, облегчил себе работенку. Я ему прямо всё сказал. А он в ответ: некогда было, лучше в операционную без диагноза, чем с диагнозом в морг.
Ушел я от него, злой как собака. Потом вернулся, нехорошо всё ж, думаю, вылечить-то он меня вылечил, еще неизвестно, как всё иначе-то могло повернуться, если бы промешкали. Через стекло я не разглядел, кресло спинкой к коридору повернулось, а когда подошел ближе… словом, понятно было, что всё уже. Слышал, что тромб у него случился. Легкая смерть, внезапная. Бог, кому попало, такую смерть не посылает.

Роберт Чейз:
Ох, Рейчел, перестань! Тромбоэмболия и инфаркт – совершенно разные вещи, и пациент тут ни при чем. Такими скандальчиками у него каждый день был доверху наполнен. Ему только в радость было, ты сама должна помнить.
Да, вот если бы пациент в суд подал, это Хаусу треволнения неприятные были бы. И то не столько ему, сколько твоей маме. Кстати, в последние годы он всегда помнил об этом, не допускал безумств с большой буквы. Посторонним незаметно, а те, кто давно его знал, видели…. Ну, на словах-то он в ее адрес оттягивался пуще прежнего, и она тоже не отставала!... И что тебе еще рассказать? Рейчел, ты – репей на двух ногах, а не девочка.

Рейчел:
… всегда всё выворачивал так, что не знаешь, куда деваться. Не понравится ему что-то – так прокомментирует, что больше на эту одежку или там телепередачу и глядеть не захочется.
Бывало, захлюпаешь носом над трогательной историей или просто захандришь, начнешь жалеть себя, выдумывать всякое, а он как скажет, мол, маленькие девочки любят печалиться, они так кажутся себе взрослее и значительнее. И всё, настроение сбито, уже или на него обижаться, или в драку лезть.
Да, я боялась того, что он сказать может. Потому что он угадывал всегда. Натворю что-нибудь, мама распекает, а всё мимо и не трогает. А он – сразу в точку, всё так и есть. С одной стороны, хорошо, когда тебя понимают, а с другой стороны – неуютно очень, словно прозрачная становишься, простенькая как… как самолетик бумажный.
Мы с ним эти самолетики однажды на прогулке пускали, так хорошо было. Но всё равно…

Лиза Кадди:
Он был невыносим. Постоянно и восхитительно невыносим. Это я сейчас так спокойно говорю, а тогда он доводил меня так, что я светилась, как нить накаливания в лампочке. А светятся-то от счастья, верно, малышка?
Нет, тебе я такого счастья не пожелаю. Пусть в свое время рядом с тобой будет кто-то спокойный и надежный.
Нет-нет, надежность в Хаусе была. Прочная уверенность: что ни случись, он будет упрям, несговорчив, очень внимателен, и сделает всё, что сочтет необходимым. Всё, что в его силах.

Элен Маршалл:
Доктор Хаус? Эффектный мужчина, ничего не скажешь. Его даже хромота не портит. Быть бы, кстати сказать, мне тоже хромоногой, если бы его не позвали ко мне для консультации. Все соображения моего лечащего врача перевернул и опроверг, спас мне ногу, а ему, как я понимаю, репутацию. Но в каких выражениях! О! Ты еще маленькая, повторять за ним не буду. Я же говорю: эффектный мужчина! ... Как «два года назад»? Он был вполне еще… Ты его дочка, да? Понимаю.… Ну зачем тебе знать в точности, что было у меня с ногой? Ты вся в него, такая же дотошная!

Джеймс Уилсон:
Столько разговоров и встреч, как у тебя сил хватило? Вырастешь, станешь репортером, а, Рейч? Да, это я с тобой, как с маленькой, потому что мне не хочется ничего говорить. Честное слово, нет ничего хуже посмертных воспоминаний о друге. Что ни скажи, всё прозвучит фальшиво, и никто уже не возразит, мы теперь навсегда в безопасности от его вторжений. Наша память расслабилась и рассказывает сплошные восторги. Отчасти это справедливо, потому что ушли сиюминутные раздражение и обиды. Вот только воспоминания с течением времени засахариваются и тем отклоняются от правды уже в другую сторону.
Видишь? Это как раз то, что я назвал безопасностью. Хаус мне этой дамской метафоры не простил бы, уцепился бы и высмеял.
Давай, просто помолчим немного, хорошо?

Рейчел:
… в школу надо было принести цветные карандаши, а я забыла. Не совсем забыла, а вспомнила уже поздно вечером и никак не могла найти коричневый карандаш. Обязательно нужен коричневый, мы будем рисовать веточки. Я расплакалась, а Хаус сказал, что это всё глупости. Он взял карандаши и нарисовал цветущую веточку, кажется, вишневую. Кору он изобразил темно-красным с оранжевым и немножко черным. Было очень красиво и похоже, но всё-таки неправильно, и я так делать не стала, взяла коричневый карандаш у подружки.
Только потом я поняла, что с цветами все очень непросто. Они все перемешанные, даже черный и белый.
------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпилог:
Рейчел рассматривает мемориальную доску у главного входа. Заметно, что скульптор серьезно подошел к задаче передать обаяние не самого красивого лица, и Хаус изображен относительно молодым. Брови приподняты, рот изогнут улыбкой, такое ощущение, что он только что услышал замечание, на которое не преминет ответить.
На бронзе золотятся даты жизни, упоминаются отделение диагностики, нефрология и прочее.
Заканчивается надпись совсем пафосно, всякие там «служение», «идеалы», «горящий светильник, который».
Рейчел не в состоянии это прочесть, в горле першит, словно хватанула всухую большую ложку меда.
«Перестань, - улыбается Грегори Хаус, - ты уже не маленькая девочка».
Рейчел сглатывает и проводит кончиками пальцев по бронзовой щеке.