Вы видели, как умирает человек? Как его глаза ищут твои, смотрят, в последней надежде, словно ты господь вседержитель, смотрят, пока не поймут, что и ты не можешь, ничем не можешь помочь, тоже не можешь, даже если сильно хочешь, даже если все сделал правильно. Они будут умолять, наливаться слезами, темнеть от ужаса и боли, от осознания того что это – конец.
Вся боль и грязь этого дня, все молитвы и надежды, все страхи и мечты, все, абсолютно все, все мои лживые слова, (лживые ли?), все было напрасно. Бессмысленно. Лучше бы я ввел ей смертельную дозу морфина. Избавив от всего этого. Сразу.
Но я делал то, что нужно, то, что правильно – даже если это была ампутация без наркоза, я делал свое дело (мое ли?), не обращая внимания (пытаясь не обращать), на заходящуюся в крике женщину.
…Сердечный монитор убаюкивающее попискивает, Ханна держится за руку мужа, я сижу и тупо вспоминаю, что и кому я сказал, и сколько в моих словах было лжи. И меня даже отпустило, да так, что я глаза прикрыл, стараясь не обращать внимание на свежую боль в шее и старую в ноге, и не думать о том, сколько песка и штукатурки высыпалось на мою рану. Просто чувствовал себя грязным. С макушки до пяток.
Расслабиться не дали – зазвонил телефон, я ответил, тыкая по кнопкам пальцами, липкими от крови. Но разговор был хороший, диагноз верный, все хорошо… было все хорошо пока я не услышал слова парамедика: «АД 72 на 40». Следом сердечный монитор запульсировал в ритме, близком к сбою. Кровопотеря, шок, это ясно, но она задыхается, и первое, что приходит в голову – тампонада сердца, но вены не вздуты… кажется, я сказал это вслух?
Черт! Мы слишком долго ждали. Я слишком долго ждал. Я…
– Тромб в легком, я его уберу. Стрептокиназу внутривенно, – командую я.
Она растворяет тромбы, улучшает функциональные показатели сердца. Дает много аллергических реакций, но думаю, до анафилактического шока дело не дойдет.
– Что случилось? Все будет хорошо? – это муж.
Лучше не становится и тромб не растворяется. Если это тромб… если это не…
Ханна задыхается, ее легкие со свистом втягивают воздух.
– Может это сердце? – лезет муж. Вот только его мне не хватало для дифдиагноза.
Я уже понял.
Жировая эмболия.
Жировые капли в кровотоке. Перелом костей, травматическая операция, ДВС – это ее лучшие друзья. Первыми отказывают легкие, что мы и наблюдаем.
Понимаю это и гляжу в глаза Ханны.
Понимаю так, что сажусь рядом. Все что могу - сидеть и смотреть в глаза. Смотреть как она умирает.
Жировая эмболия. В том стремительном варианте, что имеем – это приговор.
– И что нужно делать?
Муж.
Наивный тупица. Нет, не тупица. Просто не знает. Еще не понимает, что осталось несколько секунд.
Парамедик, услышав мои слова, сел на скамью тоже. И уже сделал подобающее случаю скорбное выражение лица. Хотя кто его знает, может ему и правда жаль.
– Ребята, пожалуйста, ну сделайте же что-нибудь! Делайте же что-нибудь! Что-нибудь!
Все что можно сделать - это попрощаться. Ее лицо сереет, а глаза… черт, если вы этого не видели, не черта вы не поймете!
Что? Что? ЧТО я должен сделать? Запустить сердце? Это я могу, только толку ноль, жировая эмболия не оставила шансов. Ни единого. Не знаю, мне уже все равно, что мне говорят, что я говорю, все бессмысленно, все, что есть здесь и сейчас – тонкий писк кардиомонитора – непрерывный писк, говорящий о том, что все кончено. Жизнь не вернется. Легкие не задышат, глаза не откроются, а через несколько минут умрет мозг. Ему много не надо. Три-четыре минуты и вселенная по имени Ханна растворится в небытие. Ничего не будет, ничего из того, что я обещал, ни детей, ни мужа, ни любви, ни жизни. А меня она запомнит, как грязного лжеца… Хотя нет, вряд ли она думает так обо мне, я вижу ее взгляд, он туманится все больше, фокус размывается, ведь на самом рубеже умирающему становится не до вас – взгляд плывет, она словно видит что-то такое, что еще недоступно мне. Что ж если там есть ангелы, пусть встречают, если нет, то все, что я могу сказать – мне жаль. Я старался, правда, старался, но не получилось. И кому какое дело, что я думаю на этот счет?
Сижу в машине скорой и слушаю Формана. Да, я знаю, что против того варианта, что был - средств нет. И да, даже если бы она была в операционной…
Отшвыриваю стетоскоп и выхожу.
Проклятая нога. Боль навалилась такая, что я еле иду. Где трость – не помню. Наверное, осталась на развалинах. Все осталось там. Вся моя жизнь. Я хромаю на парковку – хочу домой. Сзади нудит Форман.
– Не вините себя в ее смерти. Вы не виноваты…
И тут я срываюсь.
– Вот именно! – ору я. – Вот именно!!! Я все сделал правильно, но она умерла. С какой стати мне будет от этого легче?!!
Боль становится совсем невыносимой и я хватаюсь за стойку в холле. Пару секунд. Нужно переждать. И еще – чтобы оставили в покое. Форман преграждает мне путь.
– Вам нельзя оставаться одному, у вас кровь идет.
Я смотрю на него. Молча. Потом говорю:
– Вот тебе задание, как подчиненному. Уйди с дороги!
Видимо у меня такое лицо, что он уходит.
А я еду домой.
Квартира - как темная пещера.
Где спрятано сокровище.
Иду в ванную. Оно там. Я знаю.
Смотрю в зеркало. Всклокоченные волосы, серое лицо, грязь… Рука касается лейкопластыря на шее. Надо промыть рану.
Еще ничего не случилось, я еще могу все отыграть назад. По крайней мере со своей жизнью. Я держусь за раму зеркала.
Почему? Почему так? В чем смысл? Кажется боль в ноге стала меньше, я опускаю голову.
Я приму душ, вылакаю полбутылки бурбона и засну. Надеюсь, что засну. А завтра я подумаю, как жить дальше…
Осмыслю, что и зачем сказала мне Лиза Кадди, и что ответил я.
Потом поднимаю голову и вижу Ханну.
Зеркало летит в угол ванны.
Какая жалость.
Душ принимать не нужно. Все что нужно – вот оно – две заветные оранжевые баночки, полные, до краев. На всякий случай. Дождались меня. Я сглатываю горькую слюну. Губы тоже в песке.
Сажусь прямо там, на пол, отпихиваю рукой осколки. Мне уже все равно.
Пациент Грегори Хаус. Врач Джеймс Уилсон. Дата… больше года назад.
Но мое лекарство от этого хуже не стало. Довольно большой срок годности. Прекрасные условия хранения в темноте и прохладе. В герметично закрытых флаконах.
Дышать трудно.
Ханне тоже было трудно дышать.
Еще несколько секунд проходит, а я все пялюсь на них, потом срываю крышку с одного, вытряхиваю на руку две таблетки.
Да, две таблетки зараз - это как раз то, что нужно. Унять боль в ноге и проспать до утра. После большого перерыва подействует наверняка. А еще унять боль в душе. Там тоже саднит и я не понимаю, где болит больше. Нога, душа, шея… Вообще есть хоть что-то, что не болит? Кто я? Зачем мне все это? Что и кому я хотел доказать? Почему моя жизнь сложилась именно так? Я сжимаю кулак, ощущая в глубине продолговатые таблетки. Я уже чувствую их вкус на губах, языке. Один раз. Это не срыв, тем более столько причин, иначе никак - и боль, и нужно заснуть…
Борьба недолгая, признаем прямо.
Я глотаю таблетки.
Сижу, прислонив голову к прохладной кафельной стене. Минуту, другую. Ничего не происходит. Боль не проходит. Даже добавляется новая. Я – трус. Жалкий неудачник, бегущий от самого себя. Сам, лично разломавший свою жизнь в погоне за несбыточной мечтой, оставшийся один, выбравший боль и таблетки.
Мне хочется смеяться. Или плакать? В глазах жжет, я и не знаю от слез или пыли.
В квартире выше этажом шумит вода. У окна останавливается машина. У меня хороший слух.
Надо встать, все же найти силы умыться, или хотя бы промыть рану. Я смотрю в ванну и понимаю что сегодня я не в силах этого сделать. Ладно, черт, нет, надо встать…
– Грег?
В коридоре слышны шаги.
И тут я пугаюсь. Так пугаюсь, что слышу, как сердце начинает бухать. Этого не может быть! Я же принял всего только две, всего две таблетки, они еще даже не растворились, если только начали, я не могу, нет причин, абсолютно нет причин, чтобы она вернулась.
– Эмбер?
– У тебя дверь открыта. Грег, ты дома?
Голос не Эмбер.
– Хаус?
Та, кто шастает по гостиной, о что-то запинается.
Я слышу ругательство, потом зажигается свет. В проеме двери я виду Стейси Уорнер. Нет, просто Стейси. Мою Стейси. Мне смешно. Ей богу смешно.
Предыдущая моя любовная галлюцинация, брызгая слюной мне в лицо, проорала сегодня, что нет никаких нас, нет и не будет, и мои несчастные мозги тут же состряпали новый глюк. Обалдеть. Да я счастливец!
Как мило, теперь все мои бывшие подружки будут видеться мне по очереди. Кто следующий? Сисястая ЦРУшница?
– Какого черта ты тут делаешь? – спрашивает глюк.
А она хороша. Все еще. Плащ с поясом, свет со спины – выгодно подчеркивает силуэт. Волосы забраны вверх. Темные очки?
– Зачем тебе очки? – спрашиваю я. – О, да мы сейчас отлично поболтаем! И, возможно, мне что-нибудь перепадет. И даже душ не надо будет принимать. Галлюцинации же все равно как от меня пахнет и сколько на мне грязи и чужой крови.
– Ты в порядке? – она шагает ко мне, присаживается на корточки, касается моей щеки. – Что случилось? Тебе плохо?
Мне охренительно хорошо. Мой мозг даже состарил ее лицо, добавил жесткости в линии рта, глаза видно плохо, но голос изумительно похож.
Я начинаю смеяться.
– Ты пьян? Грег, да что с тобой?
– Я не пьян, я под кайфом, под обалденным кайфом, давай, скажи что-нибудь еще, расскажи что ты бросила Марка и пришла сюда жить.
– Я…
Она отступает. Потом встает.
– У меня завтра самолет, – сообщает она. – Я звонила, но твой телефон не отвечал. Я думала я могла бы… мы могли бы переночевать у тебя. Если ты не против. Я могу поехать в гостиницу… просто мне захотелось повидаться…
Смех замирает у меня на губах.
Я смотрю на нее снизу вверх.
– Мы? – переспрашиваю я. – Я, ты и Марк?
Это уже не сладостный глюк, это очень похоже на кошмар.
– Я, ты и… еще один человек. Я ушла от Марка. Слушай, извини. Я не должна была вламываться вот так к тебе. Ты бы лучше замыкал входную дверь, если не хочешь никого видеть.
Пока я обдумываю полученную информацию, она поворачивается и уходит.
– Стой! – ору я, пытаясь встать на ноги.
Плевать, глюк она или нет я хочу поговорить еще.
Вставать трудно, я хватаюсь за край раковины, потом за косяк двери.
– Стейси, подожди… тут случилось кое-что. Я не пьян, хотя планирую напиться. И почему ты в темных очках?
Она оборачивается ко мне, смотрит критически… Да, тут на свету, ясно видно, что со мной не все в порядке.
– Господи, Грег, ты что с войны вернулся?
– Почти, – говорю я.
На улице слышен сигнал машины, потом еще. Короткие такие сигналы. Намек.
– Вот черт! Он ее разбудит, – говорит Стейси. – Так я останусь?
Я киваю, и она убегает на улицу. Я подхожу к окну, да, там такси, шофер вытаскивает чемодан, Стейси ныряет в открытую дверь.
Я полный идиот и кретин. И это давно не новость.
Иду в ванну обратно, вытряхиваю из стакана зубную щетку и пасту, наливаю воду и выпиваю. Потом еще один стакан. Противная теплая вода. Это хорошо. Два пальца в рот – и я сгибаюсь над унитазом. Так, одна таблетка есть, вторая видимо решила заночевать в складках желудка. Ничего, сейчас мы повторим процедуру. С каким-то странным мазохистским наслаждением я вновь опрокидываю в себя два стакана воды, еще одна попытка и викодиновые глюки мне не грозят. У таблеток чуть растворилась оболочка. Можно считать, что это даже не срыв. Вряд ли даже доля миллиграмма попала в кровь. Да уж, это точно. Нога чертовски болит. Споласкиваю лицо, так я больше похожу на человека, хотя футболка на груди вся залита водой и кровью.
Выхожу из ванны. Шофер уже затащил большущий чемодан и пару сумок в гостиную. И входит снова, придерживая дверь перед Стейси. Я тихо обалдеваю. Она несет на руках спящего ребенка. Смотрит на меня вопросительно, я киваю на спальню, вариантов в общем-то мало. Слышу как она там воркует:
– Спи, солнышко, все хорошо.
Шофер топчется на ковре в ожидании чаевых.
Стейси его не разочаровывает.
– Мэм, – парень даже к фуражке руку приложил.
Она идет за ним, закрывает дверь, потом возвращается. Я вижу, что она смущена.
– Кое-что изменилось, – сообщает она мне.
– Поздравляю, – говорю я.
– Что, насчет выпить?
Я киваю на бар.
– Выбирай.
И сажусь на диван, пристраиваю больную ногу поудобней.
– Мне бурбон, – говорю я. – Лед в морозилке.
Она подходит ко мне с двумя бокалами. Налито одинаково и довольно много. Даже для меня.
Она делает глоток, потом еще один. Потом поднимает бокал в салюте.
– За встречу.
Спиртное пощипывает язык, прокатывается мягким огоньком вниз, и растворяется в крови почти мгновенно. Да уж. На пустой желудок, самое то.
– Может снимешь очки? – говорю я. – Хочу видеть ее глаза. Как она щурится, как вспыхивают озорные искорки.
Она снимает.
Я молча смотрю в ее лицо.
Синяку пара дней, довольно сильный был удар. Вот откуда такой слой косметики, теперь я вижу и другие следы, чуть припухшая губа… и чувствую, как в животе болезненно ноет что-то такое, о чем я уже почти забыл.
– Марк?
Она вскидывает голову, как норовистая лошадь, глаза вспыхивают, в них отблеск перенесенной обиды и унижения. А потом у нее начинают дрожать губы.
Она делает еще один глоток.
– Почему?
Она качает головой.
– Потом. Не хочу сейчас. Расскажи лучше о себе.
В руках она себя умеет держать. Этого у нее не отнять.
Я молчу какое-то время. Что рассказывать? Про свой викодиновый дурман? Про Мейнфилд? Она наверняка в курсе… интересно, а Уилсон знает, что у нее теперь есть ребенок?
– Что случилось сегодня?
– Упал кран.
– А… я слышала в новостях… и что? Причем здесь ты? Ты что, работал на завале?
Я поживаю плечами. Морщусь. Рана на шее напоминает о себе.
– Особого выбора не было, – говорю я. – Сорвали всех.
– Много жертв?
– Да.
Интересно, а меня можно считать жертвой?
– Не хочешь говорить?
Я качаю головой.
Она снова делает глоток.
– Не находишь это глупым?
Я улыбаюсь и отхлебываю из своего бокала. А она из своего. Так мы сидим, смотрим друг на друга, и пьем спиртное. Молча. И это не глупо.
Когда выпивка кончается, она встает.
– Я в душ, – сообщает она. – Завтра поговорим.
– Там… зеркало, – я запинаюсь на словах. – Острожней.
– Разбил зеркало?
– Угу.
– Семь лет не будет удачи.
– Еще семь лет? – говорю я. – Кинь мне пару осколков, я вскрою вены.
Она наклоняется ко мне, проводит рукой по волосам, я чувствую как мелкая пыль сыплется мне на шею, потом быстро целует меня в губы.
Она уходит, а я откидываюсь на спинку дивана. Да, так хорошо, сладкий запах духов, звяканье стекла в ванной. Через некоторое время она выходит из ванной, идет на кухню, в поисках ведра, куда можно сложить осколки, потом идет в мою спальню, возвращается с чистым полотенцем, присаживается около своих сумок, что-то там ищет…
Я прикрываю глаза. Это звуки, хождение туда-сюда, шум воды успокаивают, навевают сон, здесь долго было слишком тихо.
Мысли лениво ворочаются в голове – насчет того, что спать мне придется на диване, наверняка она захочет улечься спать рядом с ребенком на моей кровати, а не тут, даже если что-то и будет… но сегодня я явно не в форме, Марк сволочь, мерзкая тварь, если бы он был здесь, я бы с превеликим удовольствием усадил бы его в инвалидное кресло, где ему самое и место, надо промыть рану на шее (эта мысль появляется уже не помню который раз). А потом… потом мне приходит в голову еще одна мысль – а вдруг все это не реально? Что если на самом деле я сижу в ванной и перевариваю свой викодин? Что если все это, вплоть до запаха ее духов сварганили мои измученные мозги? Я пытаюсь вспомнить как было тогда, в том сне, видении… тогда была ломка, но как будто бы не настоящая, все прошло так быстро, хотя та таблетка за которой я тянулся под насмешками Эмбер… была реальная, и Кадди реальная, такая живая… такая желанная… И тоже пахла духами.
(окончание следует)