Название: 2 Автор: собственно я) Жанр: ангст, драмадрамадрама Описание: и Хаус туда же. дада.
Раз два пять семь десять
Какой-то странный счет. Какие-то странные мысли. Откуда это? Ах да, со студенчества, когда им велели считать до десяти, прежде чем сделать надрез, они поступали вот так. И кажется, трупачку было все равно, как и особо впечатлительным ученикам, которые так и норовили упасть в обморок, а он, такой же двадцатилетний, так же совершенно не задумывающийся о том, что трупачки имеют с ним много общего, смеялся над этими лузерами громче всех. Ну действительно, не должны же были однокурсники знать, насколько трудно это ему дается. Он был их легендой. И он был легендой ординатуры, а потом он был легендой Принстон-Плейнсборо. Каждая легенда имеет свой конец, думает Хаус и открывает наконец глаза.
Он все еще в номере мотеля, где ушел из жизни Уилсон, все еще сидит на заднице у стены, окрашенной в голубовато-зеленый, точно как в стандартной операционной, цвет. Хаус смотрит на часы — прошло совсем немного. Час, полтора. Стоп, часы — это почему-то важно. Хаус тяжело поднимается, подходит к Уилсону, который, кажется, просто спит, и снимает часы с его руки. Он знает, что покойники холодные, почему же сейчас ему становится дурно от этого холода? Хаус кладет уилсоновские часы на столик, идет в крошечную ванную, несколько секунд смотрит в зеркало на свое опухшее зареванное лицо, потом включает ледяную воду и сует голову под струю. Нифига это не помогает, но вроде как умылся. Снова на себя смотреть ему совершенно не хочется — он относительно выбрит только потому, что это каждое утро говорило Уилсону «все в порядке», он в приличных брюках и свежей рубашке только потому, что это тоже замечал Уилсон, а вот на голове у него кошмарный кошмар, не стриженный все эти три с половиной месяца, и какие-то дикие завитушки (надо же, у меня вьются волосы, какое открытие впервые за пятьдесят лет, меня могли бы считать лааапой) постоянно лезут ему в глаза. В любом случае, картина нерадостная. В любом случае, лучший вариант из того, что могло бы быть.
Хаус знает, что будет делать дальше. Знал с самого начала, знал уже тогда, когда уезжал с Уилсоном вместе и надолго, но сперва надо совершить кое-какой ритуал. Довести все до конца, систематизировать, разложить на полочки. Где-то пару часов. Еще где-то пару часов одному. И сразу Хаус понимает, да не то что понимает — он знает это, знает так, словно это приказ свыше — что все это время он будет абсолютно чистым. Это его реквием по Уилсону, это все, что он может сделать для Уилсона и себя теперь, ну чем черт не шутит, вдруг Уилсон и правда может знать, чем он занят сейчас. Никаких психотропов, никакого алкоголя, никакого морфия и, что самое поразительное — никакого викодина. Хаус знает, что таким образом устроит себе ад настоящий прежде, чем попадет в ад выдуманный, но он почему-то должен это сделать. Должен это Уилсону. Почему — у него нет ни желания, ни сил разбираться.
Он возвращается в комнату, его шатает, сколько времени он не ел — больше суток точно, да и ел-то только затем, чтобы затолкать что-то в Уилсона, самому ему есть не хотелось совершенно уже давно и он вгрызался в очередной хот-дог, только когда Уилсон начинал вопить о нервной анорексии. Самому умирать от рака и бояться, что у Хауса анорексия, - в этом был весь Уилсон, да что там анорексия — стоило Хаусу чихнуть, и его немедленно заставили бы обмотать горло шарфом и измерить температуру; то ли собственная смерть начинала казаться Уилсону более далекой, когда он переключался на других, то ли просто Уилсон был Уилсоном — но приближение конца не меняло его. Да и умер-то он, должно быть, думая о какой-нибудь забытой всеми пациентке, или своей троюродной тетушке, или...или обо мне, думает Хаус и сразу же отгоняет эти мысли, чувствуя в горле ком таких размеров, что он грозит обернуться еще одной полуторачасовой истерикой. Нет. Пока что слишком много дел. Раз, два, пять, семь, десять, слишком много дел. Слишком много воспоминаний, которые надо оживить перед тем, как забыть все и уйти вслед за Уилсоном.
Странно, но то ли благодаря викодиновой ломке, то ли благодаря гипогликемии, то ли просто память у него такая — Хаус как вчерашние события помнит Уилсона-двадцать-лет-назад, Уилсона с дурацкой удлиненной стрижкой, с кретинскими девчачьими каштановыми локонами, от которых таяли медсестры и Дженни из бухгалтерии, худого, с резко очерченными скулами, - и теми же самыми добрыми темными глазами. Он просто с ними родился, он не умел злиться дольше пятнадцати минут, он мог говорить, что не простит Хауса никогда, но сам Уилсон был — абсолютное прощение. Этакая Флоренс Найтингейл в мужском обличье. Вот еще одно доказательство, что никакого Бога нет, думает Хаус — разве уничтожил бы Бог воистину святое свое творение, да не просто уничтожил — разве провел бы он Уилсона через всю эту череду боли, униженной беспомощности, слез и страха; и разве допустил бы Бог, существуй он взаправду, то, что Хаус остался один? Да. Да, опять он за свое, опять четыре месяца уилсоновских адовых мук меркнут перед его собственным новообретенным одиночеством; уж так он задуман, ничего не сделаешь.
Хаус тяжело вздыхает и закрывает глаза. Вот так же он закрывал глаза и старался думать о людях с непонятными диагнозами в изоляторах Принстон-Плэйнсборо, когда слабеющий Уилсон заводил свою песню про то, как благодарен ему, как молится за него ( за него!), как спасибо, спасибо, спасибо, Хаус, спасибо...Это было так же глупо, как и невыносимо, и если прежде Хаус мог оборвать уилсоновские причитания какой-нибудь грубостью, то сейчас он не имел прав даже на это, и оставалось только улетать мысленно куда-то очень далеко и пропускать все мимо ушей. Уже где-то совсем на финальной прямой Хаус нашел выход — когда Уилсон не мог спать, когда у него начинались боли невовремя, когда нужно было возиться с ним в то время, как самому хотелось пойти и разбить голову обо что-нибудь очень крепкое и очень железное — Хаус просто садился на кровать позади Уилсона и обнимал его за плечи, заменяя собой подушку; подушке не приходится постоянно держать лицо, и Хаус готов был работать ею до скончания века. Готов был поддакивать, не вникая в горячечный бред Уилсона, убирать намокающие волосы у него со лба, рассказывать ему какие-то смешные или наоборот, жуткие случаи из своей практики (правда, рассказам пришел конец, когда однажды Уилсон — а тогда все было еще очень хорошо, они просто сидели за столом друг напротив друга в какой-то солнечный полдень — не расплакался на середине его рассказа, уронив голову в скрещенные руки). Хаус добрых полчаса выпытывал у него, в чем дело, пока тот не сказал бессильно — «Я не понимаю. Я не помню половину терминов из тех, которые ты произносишь. Я двадцать шесть лет проработал врачом и не понимаю, о чем ты говоришь, это конец». Это был единственный раз, когда Хаус не нашел, что возразить, и единственный из дней, что они провели порознь — Хаус ушел в бар внизу и напился до положения риз, а Уилсон до ночи пролежал ничком на кровати, разговаривая сквозь слезы со своими многочисленными воображаемыми призраками, включая бывших жен, подружек, бога — Хаус никогда не проверял до конца этот его список. Это была единственная грубая ошибка Хауса, который должен был знать, что мозги Уилсона перестанут быть мозгами Уилсона ровно так же, как и все его остальное тело — и вот тут он Уилсона, конечно, подставил, за что не переставал себя винить даже сейчас, когда никакого Уилсона-то, грубо говоря, больше не было. А во всем остальном ему не в чем было себя упрекнуть, он был самой бережной, аккуратной и терпеливой сиделкой в мире — Хаус и сам не знал, из каких его глубин выплескивались такие резервы нежности, но все то, что Уилсон, наверное, принимал за простое исполнение долга, ни разу не было ему в тягость. Уилсон дышал, Уилсон мог его слушать, Уилсон мог ему отвечать, и это было величайшей наградой в мире. Хаус и не знал, что возможно подобное счастье, но оказалось, что оно бывает — такое простое и нелепое.
...Все. Все, надо действовать. Хаус берет со столика часы Уилсона и спускается вниз, за зданием разбит небольшой садик, но в его дальнем уголке есть места, где землю никогда не перекапывают, она тут ненужная и ничья, и это великолепно. Где-то на полпути, между пониманием того, что он собирается сделать и физической ломкой, Хауса снова накрывает и в этот раз он не может справиться с собой, и плачет, прислонившись спиной к дереву. Какой океан слез был пролит за последние месяцы Уилсоном, а ему было не до того, потому что он успокаивал Уилсона или хотя бы пытался успокоить, - и вот теперь, видимо, пришла его пора. Хаусу, если честно, глубоко наплевать, он принимает все, как какие-то естественные отправления организма. Ему глубоко противны эти детские всхлипывания, но, наверное, Уилсону бы понравилось — в том смысле, что Уилсон считал такие вещи правильными. А он просто пережидает, пока колодец внутри него просохнет на какое-то время, и идет дальше. В тот самый дальний уголок сада.
Дойдя, Хаус опускается на колени, разгребает опавшие листья, копает в земле ямку — своими резаными руками, опа-па, вот и столбняк машет приветственными флагами — кладет в эту крошечную могилку часы, снятые с руки Уилсона, потом расстегивает свои собственные и опускает следом. И выравнивает землю. Все. Теперь никто этого не заметит, никто не догадается, а они будут тикать там рядом. Очень долго. Может быть, даже в такт.
Хаус встает и смотрит на дело своих рук с абсолютным ощущением человека, который смотрит на настоящую свежезакопанную могилу. Почему-то именно так для него оказывается похоронен Уилсон. Он не верит в идиотские ритуалы, он не верит в загробные миры, он сделал это, повинуясь каким-то древним инстинктам, поднявшим вой у него внутри. Его шатает от голода, нога болит ужасно, более, чем ужасно, но что-то крошечное у него в сердце сейчас болит в тысячу раз сильнее и перекрывает физическую боль. Итак, Уилсон мертв и похоронен, свой долг он исполнил, вот он, конец дороги в Диснейлэнд. Пора завершить всю эту ерунду.
- Я тебя ужасно люблю, - тихо говорит Хаус, все еще глядя на крошечный холмик, чувствуя, как слезы катятся по его небритой физиономии и обжигают кожу. - И ты это, прости, если вдруг там правда что-то есть, а мы не окажемся рядом.
И уходит. Разворачивается и уходит в номер наверх. Почти не хромая, мало ли, кто может смотреть на него сверху сейчас. Он понимает, что по логике никто, но перестраховка никогда не помешает.
В номере он оставляет незапертой дверь — препарат действует за пару секунд, неважно, если даже через пять минут кто-то решит вломиться и посмотреть, чем это он тут занимается. Хаус привычно перетягивает себе руку жгутом, набирает шприц, закрывает глаза и представляет себе два мотоцикла, лицо Уилсона, зеленые кроны деревьев и долгую дорогу впереди.
Пассаж про Кадди мне определенно нравится;))! Ну - если многие решают, что Хаусу без Уилсона не жить, то может, так оно и есть?))) *пытаюсь понять, что есть ХиТрики*
Добавлено (09.01.2013, 12:07) --------------------------------------------- все, дошло) а зачем вам именно туда, там не страдают?))))
Добавлено (09.01.2013, 20:49) --------------------------------------------- Люблю писать эпиграфы к чужим, уже написанным фикам Се ву пле:
Не смей за мной, не торопись за мной. Постой, помедли, оглянись, послушай: не веря в Бога и не веря в душу, куда же ты, зачем же ты, дурной? Ведь ты не веришь в чистые луга, где белые священные коровы, где будут вечно крепки и здоровы моя больная грудь, твоя нога, где синеглазый ангел-хулиган нам принесёт «будвайзер» и спагетти, где ты сумеешь обо всём на свете решать загадки. Я — на те луга, но их ведь нет, их просто нет, как нет, я их придумал, чтобы было легче признать: не от всего на свете лечат те, кто и в сумерках находит свет. Останься. И люби. И не просись туда, где мрак, и червь, и боль, и злоба. Я звал тебя туда — мы помним оба. Не слушайся, за мной не торопись. И мне прости по слабости тот зов. Я лгал, я — лжец, как все. Слова — на ветер. Я не хочу, чтоб стук твоих часов стук сердца пережил на этом свете.
Путь к сердцу мужчины лежит через торакотомию. Всё остальное - ванильная ересь.
Сообщение отредактировал hoelmes9494 - Четверг, 10.01.2013, 15:44
Не смей за мной, не торопись за мной. Постой, помедли, оглянись, послушай: не веря в Бога и не веря в душу, куда же ты, зачем же ты, дурной? Ведь ты не веришь в чистые луга, где белые священные коровы, где будут вечно крепки и здоровы, моя больная грудь, твоя нога, где синеглазый ангел-хулиган нам принесёт «будвайзер» и спагетти, где ты сумеешь обо всём на свете решать загадки. Я — на те луга, но их ведь нет, их просто нет, как нет, я их придумал, чтобы было легче признать: не от всего на свете лечат те, кто и в сумерках находит свет. Останься. И люби. И не просись туда, где мрак, и червь, и боль, и злоба. Я звал тебя туда — мы помним оба. Не слушайся, за мной не торопись. И мне прости по слабости тот зов. Я лгал, я — лжец, как все. Слова — на ветер. Я не хочу, чтоб стук твоих часов стук сердца пережил на этом свете.
Все, я ваша навеки ))) браво!!! стихи сама пишу, так что оценить могу в полной мере)))! Спасибо!)))
Я тебя ужасно люблю, - тихо говорит Хаус, все еще глядя на крошечный холмик, чувствуя, как слезы катятся по его небритой физиономии и обжигают кожу
физиономии...слово не очень подходящее к такому душещипательному моменту. И если она небритая, то сумеют ли слезы обжечь кожу под щетиной или они уже куда-то ниже потекли. И не остыли?
Цитата (Tender_Doll)
И уходит. Разворачивается и уходит в номер наверх.
А первый раз куда уходит? То есть уходит. Потом разворачивается и куда это он тогда попадает?
Я оочень терпима к разного рода ООС, но тут даже я бессильна... Последняя фраза Хауса совсем не вписывается в персонаж. Не могу представить даже, что такое говорит обычный мужчина своему другу ( это про "я тебя ужасно люблю") "И ты это, прости, если вдруг там правда что-то есть, а мы не окажемся рядом" - вот это представить более-менее могу, но не как высказывание Хауса. И закапывание часов мне не приглянулось... Смысл вроде понятен, но все таже проблема - не вижу персонажа. Уж извините, автор. В вашем фике есть и хорошие вещи, но ООС затмил собою все для меня... Преданный своей любимой паре Хаддист. И этим все сказано. ;)
А по мне, убрать "ужасно" и убрать "это" - и будет нормально. А ещё лучше "Можно, я не буду говорить, что люблю тебя" Извините за непрошенный совет, конечно. Путь к сердцу мужчины лежит через торакотомию. Всё остальное - ванильная ересь.
вот именно. замахнулся дорогой автор на Вильяма нашего Шекспира, и вышло, понимаешь, прямо "Ромео и Джульетта". А такая смесь лично мне напоминает коньяк с томатным соком. Уж извиняйте. Gimme fuel, gimme fire Gimme that which I desire
Данный проект является некоммерческим, поэтому авторы не несут никакой материальной выгоды.
Все используемые аудиовизуальные материалы, размещенные на сайте, являются собственностью их изготовителя (владельца прав) и охраняются Законом РФ "Об авторском праве и смежных правах", а также международными правовыми конвенциями. Эти материалы предназначены только для ознакомления - для прочих целей Вы должны купить лицензионную запись.
Если Вы оставляете у себя в каком-либо виде эти аудиовизуальные материалы, но не приобретаете соответствующую лицензионную запись - Вы нарушаете законы об Интеллектуальной собственности и Авторском праве, что может повлечь за собой преследование по соответствующим статьям существующего законодательства.
