I

Помню, в детстве было интересно представить, как видят мир стрекозы. Фасеточные глаза вокруг головы, калейдоскоп мелких глаз, так странно.
Теперь, кажется, знаю. Всё дробится и множится, полное рассогласование, каждое нервное окончание выдает собственную картинку и старается перекричать собратьев.
Тошнотворно, не хочу смотреть, закрою глаза. Вспышки в темноте превращаются в огненных стрекоз. Драконовы мухи пикируют на меня, впиваются когтями, дергают нервы, нажимают на клавиши, играют на мне гаммы. От надежды – к отчаянию, от отчаяния – к злости. Я не могу увернуться.

<затемнение>

- Уилсон, ты? Не вижу, стрекозы мешают, чертов огненный стробоскоп. Ты можешь прогнать их? Почему ты молчишь?

<затемнение>
- …больше не попадусь на эту удочку. Тебя здесь нет, ты - моя галлюцинация. Попробуй, скажи что-нибудь, это ничего не докажет, но всё же… Плохо дело, даже у моих глюков нет сил разговаривать…

<затемнение>

-… обращать внимание. Что ты сразу тазик пододвигаешь? Меня столько выворачивало, что уже ничего не осталось, а тошнит не меньше. Буду блевать словами.
Хочешь, расскажу про боль? Она … разноцветная.
Алая, например. Это как кровь из раны, такой же горячий фонтан. Тускло-желтая. Это когда эхом отдает в сердце, и всё тело становится ватным. Белая. Эта хуже всех, вспышка, пожирающая всё вокруг, кроме огненных стрекоз с их когтями

<затемнение>

- …еще здесь? Ты – глюк, но они заставили тебя остаться? Не отнекивайся, я знаю, что прав. А ты как думал, это психиатрия, отсюда так просто не выпускают. Будешь теперь доказывать, что нормален. Так я и поверил! Да я могу тебе с ходу поставить десяток диагнозов, а они тем более. Ты влип. Это всё из-за меня, я тебя в это впутал. Извини, Джимми.

<затемнение>

- Зачем ты приперся?! Поглазеть?! Ну, любуйся! В тот раз, когда я наглотался оксикодона, было не так интересно, да? Не возбуждало? Хочешь, покажу тебе мою алую боль? Я могу, головой об стену и…нет, не могу. Они меня привязали, берегут для белой боли, она придет голодная…

<затемнение>

- Пожалуйста что-нибудь таблетку укол все равно что иначе это никогда не кончится прошу тебя прошу ты же врач у тебя же есть с собой не может быть чтоб не было вдруг срочный пациент на последней стадии я сейчас как раз такой давай чего ждешь…
«Потерпи, всё будет хорошо»? И это всё?! Сволочь ты…

<затемнение>

II

Утреннее солнце раскладывает полосы золотистого света. Грегори Хаус изучает содержимое кухонного шкафчика, слышит шаги за спиной и, не оборачиваясь, спрашивает:
- Где у тебя кофе?
- Это такой эвфемизм для «Доброго утра»?
- Это такой эвфемизм для «Вот еще один твой день рядом с наскоро подлеченным психом» – Хаус поворачивается и улыбчиво поясняет. - Я стараюсь быть тактичным!
- Кофе прямо перед тобой, на нижней полке.
- Без кофеина? Я хочу нормальный, а не кастрированную версию.
- А я слежу за своим здоровьем, что и тебе было бы нелишне.
- Вот за своим и следи.
Хаус с кислой миной делает себе полезный для организма кофе. Конечно, Уилсон прав, надо когда-нибудь опомниться и образумиться. Эта мысль так его раздражает, что он переходит в наступление:
- Ты у нас правильный, ты следишь за собой, кудахчешь над пациентами, и ты ни разу не навестил больного друга.
- Нолан просил меня не приезжать, чтобы не быть для тебя отвлекающим фактором, чтобы помочь тебе отрешиться от прошлого, чтобы не мешать тебе разобраться со своими проблемами, - Уилсон отбарабанивает свой ответ, как хорошо заученный стишок, в такт словам забрасывая бутерброды в ростер.
- Как послушно и заботливо с твоей стороны!
В глубине души Хаус рад лишний раз убедиться, что Уилсон не видел его там. Некоторые, особо неудачные, дни в Мэйфилде спрятаны глубоко в памяти, и доставать эти воспоминания он пока не намерен даже для, так сказать, внутреннего употребления. Уилсон в качестве свидетеля и напоминания – это лишнее. Но всё-таки обидно.
- Ты уж предупреди меня, что там дальше в оздоровительной программе. Тертая морковка на ужин? Телик без капли пива?
- Совсем необязательно напиваться до огненных стрекоз, чтобы получить удовольствие от фильма, а полное воздержание тоже не является панацеей…
- Что ты сказал? Повтори еще раз!
Глаза Уилсона начинают косить сильнее обычного, но голос остается спокоен:
- «До огненных стрекоз» – это такое латиноамериканское выражение, означающее глубокий запой.
- Ты приезжал в Мэйфилд! - тоном судебного обвинителя говорит Хаус.
- Только что я выслушивал упреки, что меня там не было. Чего ты добиваешься?
- Признания. Ну?
- Ладно, да, я приезжал! Один раз. Убедился, что ты в порядке, и всё. Потом Нолан попросил меня больше не появляться.
- И я был в порядке?
- Ты спал. Тебя как раз перестало ломать, и ты уснул почти на сутки.
Хаус пристально смотрит на него поверх кружки с кофе:
- Я… говорил что-нибудь?
Звякает таймер ростера, Уилсон распахивает дверцу и скрывается за ней, оценивая готовность бутербродов:
- Ты спал. Спал, как сурок, и молчал, как бревно.
Раздумывая верить или нет, Хаус отпивает кофе и забывает поморщиться.
- Это хорошо, - говорит он, - хорошо, что я молчал.
Уилсон ставит на стол блюдо с аппетитно зарумянившимся завтраком и, наконец, смотрит своему другу в глаза:
- Всё в порядке, Хаус.
Грегори Хаус предпочитает точные ответы: «Да», «Нет», дозировка, содержание в процентах, время, дата, продолжительность. Ничего подобного в ответе Джеймса Уилсона нет.
Но Хаус принимает его слова как ответ точный и не требующий дальнейших исследований.