- Угадай, у кого нет рака, - говорит он.
Она пропускает вдох как-то помимо воли, но ей сейчас нужен не столько кислород, сколько ответ Хауса.
- У меня.
Наверное, она смотрит на него с укоризной. Наверное. Потому что воздуха в легких все еще нет, как и ответа. Оба они появляются лишь секунду спустя, и эта секунда – ничуть не короче вечности.
- И у тебя.
Вот теперь можно открыть рот. Можно перевести дух. Можно даже не стесняться слез. Можно позволять себе верить в услышанное. Позволять думать, что теперь всё позади.

---------------------------------

Кадди просыпается с этим ощущением – безграничной свободы, и счастья, и осознания того, что она будет жить – жить, жить, жить!
В больничной палате темно, и сгорбленный силуэт Хауса у ее кровати проступает нечетко, как на карандашном рисунке с растушевкой.
Она еще во власти только что увиденного сна, такого яркого, что ничуть не хуже реальности, и улыбка на ее лице, столь редкая для пациентов после наркоза, предназначена этому сну, в котором всё было так хорошо, сну – и немного Хаусу. Это ведь уже было, он уже сидел здесь, рядом, и сказал «угадай, у кого нет рака». И Кадди сейчас вполне согласна на дежа вю, она готова переживать этот момент раз за разом, лишь бы видеть уверенное спокойствие на его лице, лишь бы чувствовать собственное мучительное облегчение…
Но Хаус ничего не говорит. Только берет ее за руку и подносит запястье к губам. Он избегает ее взгляда, да и ей почему-то не хочется сейчас читать в его глазах какие-то эмоции.

- Лиза, - неуверенно бормочет он.

Она даже не знает, что пугает ее больше: его тон или слова. Лизой Хаус не называл ее никогда, даже в самые сокровенные их минуты она оставалась Кадди, ну хорошо, пару раз – Каддлс. Собственное имя из его уст звучит для нее непривычно и жалко. Мысленно она разбивает его на слоги и звуки. Ли – за. Л. И. З. А. Все что угодно, лишь бы не слышать продолжения. Но оно и не следует.
Тишина в палате бухает в уши набатом. Кадди хочется завизжать от напряжения, но на это нет сил. Получается лишь облизнуть пересохшие губы и выдавить из себя:

- У меня рак.

Она даже не утруждает себя интонированием. Но Хаус вряд ли это замечает. Он лишь крепче сжимает ее руку и, так и не поднимая глаз, кивает. Его голос так же шаток и хрипл, как и ее, а ведь он не был под наркозом.

- Да.

--------------------------------------------

Теперь она – пациентка Уилсона.
Его предупредительность раздражает, но теперь ее раздражают все и вся. Наверное, раковым больным так полагается. Трудно выслушивать слова сочувствия от здоровых. Особенно, если этих сочувствующих – полная больница. Чейз кусает губы, Форман твердит «мне очень жаль», Тауб неискренен, но напорист, а Мастерс просто выносит мозг одним своим испуганно-соболезнующим видом, как будто начальница начала разлагаться у нее на глазах. И все беспрерывно крутятся поблизости, словно другие пациенты враз выздоровели, и на весь Принстон-Плейнсборо осталась лежать в палате она одна.
Хаус мог бы их всех отогнать, но его рядом нет.
Вообще-то, ей бы сейчас волноваться за него. Сможет ли, выдержит ли. Не секрет, что родным и близким раковых больных приходится подчас ничуть не легче. С ними работают психологи, но кто же заставит Хауса принять поддержку со стороны? Он лучше выпьет с Уилсоном или закинется викодином. Это пугает, но сил бояться по-настоящему у Кадди сейчас просто нет. Со слов Уилсона и команды она знает, что Хаус не сбежал, не взял тайм-аут, он работает как заведенный, он звонит и встречается, и сидит в интернете, и проводит с коллегами он-лайн конференции, засунув куда подальше свою гордость и социопатию. Он, как и она, понимает, что никакой волшебной пилюли или экспериментального курса лечения от ее формы рака не найдет. Просто Хаусу так легче: действовать, вместо того чтобы сидеть в уставленной цветами палате и вместе со всеми шептать слова утешения.
Как ни странно, эту функцию выполняет мама.
Рейчел забрала к себе Джулия, а Арлин засела рядом и пичкает дочь бесконечными воспоминаниями из ее же жизни. Иногда Кадди кажется, что мама репетирует панихиду, представляя, как будет рассказывать безутешным гостям о дочке-упавшей-с-качели-в-три-года, и дочке-лучшей-студентке-меда, и дочке-самом-молодом-руководителе-больницы…

- Мам, - хрипит Кадди, с трудом размыкая потрескавшиеся от бесконечной атаки лекарств губы. – У меня же не Альцгеймер. Я всё прекрасно помню…

----------------------------------------
Она не знает, как это ему удается – обычно в ее палате не меньше трех человек за раз, - но когда Кадди в очередной раз всплывает на поверхность из лекарственной дремы, рядом сидит один только Хаус. Даже цветы в стандартных больничных вазах куда-то подевались.

- Вынес их вместе с твоей мамой, - сообщает он, отвечая на ее ищущий взгляд. – Пахли просто ужасно.
Она протягивает ему руку – не ту, что он держал тогда, когда пришел сообщить ей о раке. Хаус рассеянно скользит кончиком пальца по узкому медицинскому браслету, но очевидно, что ему есть, что сказать.

- Помнишь, как я пришел к тебе как-то ночью? – наконец, выпаливает он.
Кадди закатывает глаза.

- Пожалуйста, - бормочет она. – Я уже наигралась в эту игру за последние дни.

- Разбудил тебя ради пациента, - упорствует Хаус. – Хотел отрезать гениальному полудурку половину мозга. Конечно, дурную половину. Он ведь был только полу-дурок.

Непроизвольная усмешка раздвигает ее губы. Конечно, Кадди помнит. И его визит, и свой серый халат, шелест босых ног по полу в старой квартире, раздражение, смешанное с любопытством: Хаус пришел… Тогда еще он заставил всех думать, что у него рак, и она чувствовала ужасную пустоту в груди при одной мысли об этом, но держалась молодцом, и не давала собой манипулировать… больше обычного.

- Ты послала меня в фонд «Загадай желание» , - в голосе Хауса сквозит детская обида, будто после той ночи у них так ничего никогда и не было, и это не они целовались на пороге ее квартиры в день, когда Кадди не дали Джой, и не они прожили почти целый год вместе, делая это даже в больничном туалете …

- Я послала тебя в фонд «Загадай желание», - не скрывая довольных ноток в голосе, подтверждает она, все еще недоумевая, к чему бы ему это вспоминать.

- Я тут подумал и решил: сама туда иди.

Что ж, в мастерстве инсинуаций Хаусу не откажешь: от удивления Кадди даже забывает, что хотела сказать.

- Хочешь, чтобы я обратилась в фонд «Загадай желание»?

- В моем лице, - кивает он. – Я сам себе фонд. Точнее, сам тебе.

- Хаус, но я не…

- Пойми, - перебивает он, устремляя мечтательный взор куда-то на стену, - ведь на небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно. О закате, который они видели. О том, как солнце, погружаясь в волны, стало как кровь. И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь уже догорал в глубине. А ты? Что ты им скажешь? Ведь ты ни разу не был на море.

Она трясет головой, окончательно переставая что-либо понимать, и взгляд Хауса соскальзывает со стены к ней.

- Невежа, - бормочет он, понимая, что нужного эффекта не произвел. – Это цитата из классики, пойду раздобуду тебе ее, а то так и помрешь, не слыхав про Боба Дилана и Тиля Швайгера.
Уже у двери Хаус оборачивается.

- Хочу свозить тебя на Мон Сен-Мишель, - просто говорит он перед тем, как выйти.

Откинувшись на подушки, мысленно Кадди договаривает:

«…прежде чем ты умрешь».

-------------------------------------------------

Она не может поехать с Хаусом.

Теперь – действительно не может. Если тогда, в их первый день вместе, ее отговорки были скорее нежеланием ломать устоявшийся ритм жизни, то теперь на то есть масса неоспоримых медицинских причин. Например, рак.
Она уже давно освежила в памяти все, что касается ее вновь приобретенной болезни. Практически финальная стадия, химеотерапия бессмысленна, и в общем-то, можно выписаться и ждать неминуемого конца дома. Ей предстоит сгореть от рака – за неделю, две, возможно, на это уйдет месяц. По правде говоря, время диких, невыносимых болей еще не наступило: пока Кадди лишь чувствует непроходящую, подавляющую слабость и лежит под бесконечными капельницами. Вынужденная неподвижность одуряет, но она запрещает себе даже представить на минуту, что можно стоять на горе Сен-Мишель во Франции, рука об руку с Хаусом, и подставлять лицо под струи ветра…
Ей нельзя растрачивать остаток жизни на себя. Есть дела. Есть семья. Есть Рейчел. Которая важнее и дел, и всего остального.

Но Рейчел сейчас с Джулией. Ей всего два с небольшим; с няней она ежедневно проводила куда больше времени, чем с матерью. Безжалостно-трезвый голос рассудка внутри Кадди напоминает об этом – как и о том, что через пару-тройку лет «мамой» Рейч станет звать Джулию. Сестра клянется, что любит племянницу как собственную дочь, но Кадди все же размышляет, не стоит ли поискать биологических бабушку и дедушку девочки. Вот чем ей сейчас нужно заниматься. Устраивать будущее Рейч. Озаботиться финансовыми делами. Подумать над тем, кому передать госпиталь. Представить, что будет с Хаусом после того, как ее не станет.

Кадди честно пытается. Но услужливое воображение, стоит лишь на секунду закрыть глаза, тут же подбрасывает видения одиноко стоящей горы со шпилем церкви. Брызги соленой воды, звон колоколов, свежий багет на завтрак…

Ей все сложнее держать глаза открытыми.

--------------------------------------------------

На следующий день дежурная медсестра передает Кадди диск с «Достучаться до небес». Фильму больше десяти лет, но она даже не слышала о нем. Что ж, работа забирает много времени. «Забирала», - поправляет себя пациентка Кадди, вставляя диск в серебряную прорезь ноутбука. Она ожидает чего-то вызывающего, возможно, непотребного, а то и шокирующего. Но никак не наивную, грустную и смешную историю про двух молодых парней на пороге смерти, которые удирают из ракового корпуса, чтобы исполнить свою последнюю мечту: увидеть море…
Несколько раз за время просмотра в палату заглядывают люди. Смотрят на растрепанную темноволосую женщину с безостановочно бегущими по щекам слезами, и тихо прикрывают за собой дверь. Кадди едва ли замечает своих экспресс-посетителей. Там, на экране, у Марти очередной приступ, и Руди, вытаскивая трясущимися руками из пузырька таблетки, сует их в искаженный судорогой боли рот друга…

Она плачет не по ним, она плачет по себе, и по всем, кому предстоит ее пережить.

Почти на ощупь, смаргивая влагу с ресниц, достает кпк и набирает смс-сообщение.

Через пару секунд от Хауса приходит ответ: скан брони билетов до Парижа.

----------------------------------------

Уилсон против.

Мама против.

Джулия против.

Мастерс никто не спрашивал, но она считает своим долгом сообщить, что тоже против. И даже приводит обоснования.
Обоснований, впрочем, хватает и без нее.

«Я – врач. Она – врач. Итого: два врача и одна больная, по-моему – неплохо», - в сотый раз напряженным от ярости голосом объясняет Хаус кому-то в телефонную трубку, а она удивляется, как у него хватает на это терпения. Внутренняя бунтарка Лизы Кадди, слишком долго сидевшая под замком, в оковах благопристойности, требует свалить из опостылевшей палаты немедленно. И лучше – через окно.

Кадди-метроном продолжает стучать: наступила стадия гнева, пора необдуманных импульсивных решений. Кто-то забивает на лечение. Кто-то делает татуировку во всю спину, или прокалывает соски. Она оставляет дочь на сестру и едет с Хаусом в старинное аббатство на северо-западе Франции.
Он, между тем, занят приготовлениями. Куча лекарств. Куча инструкций от Уилсона. Куча дорожных нюансов, которые ей продумывать не хочется, а ему только в радость. Мысли и действия. И никакого викодина. Спасибо пока и на этом.

--------------------------------------------

В аэропорту случайная попутчица – из тех улыбчивых дам Юга, что всегда умиляются чужим собачкам и детям, пропевает с чарльстонским акцентом:

- А вы – тааакая модница!

Вымученно улыбнувшись, Кадди бросает взгляд на гору распухших чемоданов. В них – стерильные принадлежности, и переносная кровать, и тонны пакетов для капельницы, и портативный аппарат с кислородом… Как будто они летят не в Европу, а на Южный полюс. Но Хаус готов переплачивать за перегруз и объясняться с таможенниками. Он настроен решительно и, похоже, всерьез задался целью исполнить её желание перед тем, как… Перед тем, как.
Перелет проходит, в общем, неплохо, и если ее и тошнит, то хотя бы не так очевидно, как соседа по ряду, пожилого японца с бесчисленным запасом бумажных пакетиков. Сжалившись над беднягой, где-то над Гебридскими островами Хаус выдает ему средство от укачивания.

Кадди закрывает глаза и вспоминает их прошлый перелет, вспышку псевдо-менингита на борту и собственное плачевное состояние. Почему-то тогда смерть не казалась близкой и страшной, важнее было понять, что происходит, - и не сорваться при этом на Хауса.

Совместные поездки им, похоже, не удаются. Чтобы как-то развлечь себя, она пытается представить, что было бы, лети они сейчас в обычное романтическое путешествие. Наверняка Хаус всеми правдами и неправдами старался затащить ее в бортовую кабинку туалета, чтобы примкнуть к знаменитому Клубу тех-кто-делает-это-в-воздухе. А она бы шикала на него, внутренне ликуя, и беспрестанно оглядывалась по сторонам, не услышал ли кто непристойного предложения…
Вместо этого он наклоняется над ней осторожно и подозрительно тихим голосом спрашивает, не нужно ли ей чего.

«Мне нужен безумный секс в туалете», - хочется выпалить Кадди. Так, чтобы слышали все.

Но она лишь качает головой и вновь смыкает веки.

----------------------------------------

Они выдерживают строгий режим: на одну прогулку – две капельницы. Плевать: из окна их комнаты даже лежа можно видеть кусочек Ла-Манша и фортовые сооружения. Это не Мон Сен-Мишель: в тамошней единственной гостинице не оказалось свободных мест. Кадди подозревает, что причина в другом: Хаус решил не рисковать еще больше, селя ее на отрезанном от суши острове. Приливы не всегда подчиняются расписаниям: что станет делать умирающая раковая больная, если приступ настигнет ее вне досягаемости по-настоящему с к о р о й медицинской помощи? Так что они – по соседству, на суше, в Сен-Мало - городе, насквозь пропахшем морем. Днем Хаус и Кадди рука об руку гуляют по старинным улочкам, и он не переставая говорит о корсарах, и потонувших кладах, и легендарных портовых борделях. Погода отличная; они берут машину с открытым верхом, которая позволяет ей повязать шарф на голову и почувствовать себя Одри Хепберн, а ему – надеть кожаные дырчатые перчатки, и едут обозревать окрестности. Они ужинают на устричной ферме в Конкале, и он ловит языком соленые капли с ее губ, и запивает их молодым вином.

Вечер встречает их, сидящих на прибрежной полосе, у самой кромки воды. Кадди укутана в предусмотрительно захваченное одеяло, ее голова с растрепанными ветром волосами – на плече Хауса.

- Знаешь, - нарушает она тишину, наклоняясь к его уху ближе, словно хочет поведать тайну, - ведь на небесах – только и разговоров, что о море и о закате. Там говорят, как чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром, как он тает в волнах, и еле видимый свет, словно от свечи, горит где-то в глубине…

Ее слезы на вкус – соленые, как устричный сок.

----------------------------

Мон Сен-Мишель оставлен напоследок.

Он – как сбывшийся сон. Кадди зажмуривает глаза и вновь их открывает, но ничего не исчезает и не меняется. Вид массивного острова, уходящего шпилем аббатства ввысь, заставляет сердце припустить. От этого зрелища легко потерять голову, но рука Хауса, сжимающая ее пальцы, - надежный якорь. Он, как всегда, на высоте, и никакой путеводитель в мире не заменит его хрипловатого голоса, рассказывающего ей о битве святого Михаила с летающим змеем в этих краях, о приливных волнах и зыбучих песках, и о Гюго, назвавшем гору Сен-Мишель «пирамидой в океане»… На них оглядываются гиды, и праздные туристы замедляют шаг, чтобы послушать еще одну невероятную историю из уст высокого мужчины с тростью. А он говорит все это только для нее, и только на нее он смотрит…

Именно Хаус, атеист Хаус, уговаривает Кадди зайти в аббатство и посмотреть на службу. Там, внутри, торжественно и прохладно, и звук шагов отскакивает гулко от многовековых стен. Она стоит с закрытыми глазами молится лишь о том, чтобы этот день никогда не кончался.

Но силы ее иссякают прямо в монастырских садах. Пора выдвигаться обратно, а следующим днем лететь домой, и больше никогда не увидеть ни Сен-Мишель, ни эти сады, ни единственную центральную улочку, завивающуюся вверх, к пристанищу бенедиктинцев…

- По утрам, на рассвете, здесь такой колокольный звон… наполняет весь остров, - шепчет ей стоящая рядом пожилая леди, шепчет по-английски, видно, признав в утомленной туристке соотечественницу.

Хаус ловит отчаянный взгляд Кадди и, приобняв за плечи, ведет ее по тропинке вниз.

- Завтра утром ты услышишь колокольный звон, - неловко бормочет он, а она, слишком утомленная, чтобы благодарить, лишь сжимает слабо его руку.

-----------------------------------

Мест в единственной гостинице нет, как он и говорил. Администратор, упорно отвечающий на все французские фразы Хауса на ломаном английском, весьма любезен. Он уже изящно, но непреклонно отказался от взятки и на десять раз объяснил, что гостиница переполнена - мне так жаль, мсье.
Кадди сидит на диванчике рядом с ресепшн и бездумно рассматривает потолок. Хаус мельком оглядывается на нее, видит, что она не смотрит в их сторону и наклоняется к стойке ближе.
Но она и так знает, ч т о он сказал улыбчивому администратору. Взгляд, которым провожает ее молодой человек в форме отеля, выдающий им ключи от «вообще-то забронированной, но ввиду ваших обстоятельств…» комнаты, исполнен сочувствия.

Пока она отдыхает от насыщенного дня, Хаус приносит из багажника сумку с лекарствами. Стимуляторы оказывают действие ближе к ужину, но вовсе не есть ей сейчас хочется. Времени, которое Хаус проводит в душе, вполне хватает, чтобы вступить с улыбчивым администратором в еще один сговор. Когда ее исполнитель желаний выходит из ванной с мокрыми волосами и полотенцем вокруг бедер, его ожидают приглушенный свет и бутылка Veuve Clicquot на сервировочном столике.

Шампанское великолепно, и придает ей смелости. Кадди знает, что прошло уже много времени – для Хауса, пожалуй, с л и ш к о м много, и наверстать упущенное за одну ночь нельзя. Но как же хочется вместить в оставшиеся до утра часы все, что она чувствует к этому мужчине. Все, чем может поделиться с ним напоследок…

- Я еще ни разу не спал с раковой больной, - бормочет Хаус, оставляя на ее плече влажные следы причащенных в шампанском губ. – Обычно это привилегия Уилсона.

- Шшшш…

-----------------------------------------

Утром она просыпается от звона колоколов, наполняющих душу.

Fin.