***

Она проснулась в слезах.
Сердце билось сильными, частыми ударами. Она встала, прошлепала босыми ногами в соседнюю комнату. Долго стояла у окна, глядя на капли дождя, стекавшие по стеклу…

***

В отделение неотложки Роберт пришел какой-то весь взъерошенный, даже потрясенный и рассказал, что его мачеха и сводная сестра погибли в автомобильной катастрофе. Глупо, нелепо, лобовое столкновение с пьяным водителем, вылетевшим на встречную полосу. Завещание сделано на него. Полиция заинтересовалась бы таким совпадением, если бы он не был от места аварии на расстоянии многих тысяч миль.
Дальше было предложение. Руки и сердца.
Квартира, дом, вполне достойная сумма в банке, красавец муж, влюбленный в нее много лет, терпеливо сносящий все ее причуды, возможность начать жизнь с чистого листа.
Она уедет из страны, прямо сейчас, чтобы не видеть, не ждать, не надеться, не мучить себя.
Она добавила бы и не мучить его, если бы это было правдой. Он не позволил себе любить ее, так как она – страстно, безоглядно. Пытался затоптать робкий огонек, пробивавшийся сквозь мокрые обломки и сгоревшие дотла головешки прежних чувств. Пытался. Но разве можно убить любовь?
Он не смог, не захотел полюбить ее. Не поверил, что может дать ей что-то… Побоялся.
Пожалел ее.
Так же как она по началу жалела его. Каждый раз, когда его лицо мертвело от боли, когда он отводил взгляд, не в силах справиться с ней, когда видела, как дрожат его руки, жалела до собственной боли в животе, до пота, выступающего под мышками, как она хотела в эти мгновения иметь право подойти, обнять, утешить, помочь, и знала, что помощь и утешение оскорбят его.
Невыносимый гордец, самовлюбленный, самоуверенный, наглый, и в то же время бесконечно ранимый. Понимание того, что она влюбилась – было как откровение. После смерти мужа она думала, что не сможет больше полюбить никого. Слишком больно терять.
Затем пришло желание – быть с ним, касаться его, дышать тем же воздухом, что дышит он, смотреть на то, что видит он и видеть одно и тоже, желание просыпаться рядом… Иметь детей, быть для него всем, принять его таким, каков он есть, или каким он станет… Сделать все, что он попросит…
Он не попросил.
Боль, разочарование стали ее повседневными друзьями.
Сколько раз ей хотелось влететь в его кабинет и потребовать ответа – почему он не верит в нее, в ее любовь, в их будущее, проорать ему в лицо – что это ее чертова жизнь и если она решила связать свою судьбу с хромым ублюдком, то это никого не касается, и уж этого самого хромого ублюдка, в первую очередь…
В какой-то момент она призвала на помощь ненависть – тогда, когда терпеть было уже невозможно. Ладно, ты не любишь меня, и я не хочу любить тебя. Я презираю тебя, я смеюсь над тобой, ты никто, ты такой же, как и все!
Она твердила всем снова и снова, что чувства умерли, что ничего такого больше нет и все что ей нужно – это работа и Роберт Чейз, хороший добрый парень, каких поискать. Неужели она не видела тех взглядов, что кидали на Роберта молоденькие медсестры, мечтающие заполучить такого если не в мужья, то хотя бы в бой-френды? Он терпел все ее выходки и дарил цветы. Она принимала цветы и поцелуи и знала, что если тот, другой сделает хоть полшага навстречу, да какие полшага, если только бровью шевельнет – мир исчезнет, она кинет все к его ногам, и сама упадет туда же и пусть делает, что хочет.
Она бросит этот унылый город, где полгода идет то снег, то дождь, и уедет далеко-далеко, расстояние и время залечат все, пусть между ними встанет сверкающий океан, разделит синей громадой…
Она смахнула с лица злые слезы. Синяя громада не даст забыть цвет его глаз.
Чейз подарил ей кольцо. Красивое кольцо, старинной работы, с брильянтом. Таким большим, что она сначала даже не поняла, что это брильянт. Хаус, кто же еще, заметил кольцо на пальце, взял ее за руку присвистнул:
– Парень получил наследство? Поздравляю.
И ушел, оставив ее в привычном хаосе скорой.

***

Она стоит у окна.
Болит сердце. Не сильно, просто ноет. Так бывает, когда она думает о том, что не случилось. О том, что могло бы быть.

***

До отъезда оставалась чуть больше недели, уже прошли все положенные вечеринки, посвященные как их помолвке, так и предстоящему отъезду, все подарки были развернуты, потом завернуты, упакованы и отправлены вслед за вещами. Чейз уехал на прощальную встречу с друзьями.
Кемерон вошла к Хаусу в кабинет, нет, почти ворвалась, распахнув дверь.
Он сидел за столом, закинув руки за голову. Неслышимая мелодия подарила его усталому лицу легкую улыбку. Эллисон уселась на край стола, жадно рассматривая его. Он открыл глаза, взглянул на нее, и она готова была поклясться, что в его взгляде читалось понимание и … ожидание?
– Пришла таки, – сказал он, снимая с головы наушники. – И хочешь поговорить?
– Нет. – Она помотала головой. – Хочу заняться с вами сексом.
– Сексом? – переспросил Хаус спокойно, так, словно она предложила ему выпить кофе или съесть рогалик. Или то и другое вместе. Понятно, что он выжмет из ситуации все, что сможет и еще далеко не факт, что все пройдет так, как задумала она. В этот миг, если бы ей попался тот малолетний пакостник, загнавший ей в грудь стрелу, она линчевала бы поганца, не задумываясь.
– Я думал сексом ты занимаешься с Чейзом, а со мной захочешь заняться любовью, – сказал он, внимательно гладя на нее.
Господи, ну почему он такая сволочь? Почему не может просто обнять ее, поцеловать, трахнуть прямо тут, или увезти с собой; воспоминание обожгло огнем – запах мотоциклетной куртки, ее руки обнимающие, на законных основаниях, заметьте, его талию; грудь, прижавшуюся к его спине и упругий ветер.
– Неважно, как назвать, – сказала она чуть хриплым голосом. – Помните, Хаус, когда вы поцеловали меня, то сказали, что ни одна женщина не заслуживает умереть, так и не узнав каково это. Я не хочу умереть, так и не узнав каково это…
Она соскользнула со стола и опустилась на пол, потом, помедлив, прижалась к нему, обхватила руками, положила голову ему на колени.
Наверное, то, как бьется ее сердце, можно было услышать в коридоре. Рука Хауса опустилась на ее голову, перебрала полураспущенные темные пряди.
– Кемерон… Ты пожалеешь.
– Пожалуйста, пожалуйста, не заставляй меня просить, – она подняла голову и встретилась с ним взглядом.
Он посмотрел на нее, потом перевел взгляд на потолок.
Кемерон поднялась и села ему на колени, стараясь уместить тяжесть своего тела на одной его ноге. Она прижалась к нему, слыша, как сильно и часто стучит его сердце. Она подняла руку и притянула голову Хауса к своим губам. И точно так же, как тогда, через несколько секунд, он стал отвечать ей, отвечать сильно и сладко. И долго. Теперь не нужно добывать из кармана шприц, дурацкая, была идея; можно просто отдаться ощущениям, томным, нежным, не замечать мгновений, проплывавших мимо, обнаружить с удивлением, что простой поцелуй способен взволновать так, как иногда не волнует полноценный секс с кем-то другим. Из покорных ее губы сделались требовательными; отстраненно она заметила, что ее грудь обнажена, а его руки блуждают по ее телу, взгляд все более и более затуманивается. Она чувствовала, что он готов, но боялась сделать что-то не так, поэтому только льнула к нему, стараясь сдержать нетерпение.
Он отстранил ее на какой-то миг, и Кемерон зашептала:
– Хочу, Хаус, хочу…
– А домой? – выдохнул он.
О таком она даже и не мечтала, но дорога может заставить его передумать, сбить настрой. Какого черта?
– Сейчас, хочу сейчас…
Он взял ее спокойно, неторопливо, так, как брал все, что хотел. Как берут то, что принадлежит по праву.
Казалось бы, он не делал ничего особенного, но каждое его движение заставляло Кемерон кусать губы, чтобы не закричать от восторга. Потом, когда все закончилось, она обернулась к нему в ее глазах стояли слезы и удивление. Она не думала, что это будет так хорошо.
Ей хотелось сказать это, облечь в слова то, что распирало ее, разрывало душу: невыносимое счастье и боль.
– Шшш, – не говори ничего…
Он понял, понял, как понимал все и всегда, что она не знала каково это – заниматься любовью с тем, кого действительно любишь. Она с трудом перевела дыхание, потрясенные глаза уставились в его лицо, он обнял ее, крепко прижал к себе. Со стороны они смотрелись нелепо, мужчина со спущенными джинсами и девушка с юбкой на поясе, в распахнутой кофте.
Ей хотелось сказать так много, что лучше было даже и не начинать. Она вздохнула, прижимаясь щекой к его груди, пытаясь продлить блаженное состояние еще на несколько мгновений. Она почувствовала, как его губы мягко коснулись ее щеки.
– Ну, все, все, все хорошо… Хорошо?
– Хаус…
– Хорошо, – констатировал он и ухмыльнулся. – Ну, у тебя и видок.
Потом отвернулся, поправить свою одежду.
Она быстро сделала то же самое. Бюстгальтер, правда, закинула в сумку.
– Я… не думала, что это будет так…
– Понравилось? Захочешь, приходи еще. Сколько у тебя до отъезда? Неделя? А не рано ты собралась наставить муженьку рога?
– Хаус…
– Знаешь… – он улыбнулся ей одними глазами, – если каждая женщина будет заниматься любовью с тем, кого действительно любит, на земле не останется ни одной злобной стервы.
Кемерон хихикнула.
– Хаус… Я хочу еще. Я, правда, хочу еще.
– Прямо сейчас? – он дурашливо закатил глаза. – Имей совесть! Мне не двадцать лет. И даже не тридцать…
– Вы сейчас домой?
Он внезапно стал серьезным.
– Эллисон…
– Я так хочу. Хочу. Хочу проснуться рядом, хочу всю ночь ласкать тебя. Я скоро уеду, все решено, но я хочу, хочу взять напоследок все то, в чем ты мне отказывал столько лет, ясно?
– Полегче на поворотах, девочка, – ответил он быстро, потом нахмурился… потом улыбнулся:
– Ладно, идем, только, чур, не злиться, если у меня не встанет.
Сколько ночей она провела у него до отъезда? Сколько раз это было? Три, четыре? Семь? Сколько часов блаженная истома затмевала им разум? Слов почти не было, все, что они могли сказать друг другу, говорили их тела. Жаркие, жадные, нетерпеливые.
– Хаус, я останусь? Скажи слово и я останусь. Мы….
Он заставил ее замолчать, прижавшись ртом к ее губам. Она поняла – ничего не изменилось. Лучше не спрашивать, не уточнять, лучше взять то, что дают и не требовать большего.
– Обещай мне, – сказал он, отрываясь от нее, – обещай мне, что забудешь меня.
– Хаус…
– Обещай! – он мотнул упрямо головой. – Обещай или уходи, прямо сейчас.
– Хорошо, она кивнула. – Хорошо. Но почему?
– Господи, ты опять! – его глаза сердито сверкнули.
– Да, да, да. Знаю, ты хочешь, чтобы я была счастлива. С богатым мужем в далекой стране.
– Со здоровым мужем, дурочка, со здоровым молодым мужем, который любит тебя, чего ты, распутная девка, не заслуживаешь.
– Ха!
– Вот именно – ха.
Он улегся на спину, позволяя ей вести эту партию.
Завтра вернется Чейз, а еще через день они уедут.
Хорошо, что дома можно вопить. Длинные волосы скользят по спине. Она чувствует себя ведьмой на шабаше, скачет в бешеном ритме, задыхаясь, падает на него, конец опять прекрасен. Хаус переворачивает ее на бок, ладонь накрывает ее грудь. К черту все мысли, к черту всех, есть только здесь и сейчас.
Она заснула только на рассвете. Зато сон был яркий и ясный.

… Долгий субботний вечер. Воздух уже потерял свою иссушающую дневную жару, мерно журчат поливалки. Она сидит, обхватив ноги руками, волосы легонько колышет ветерок. Терпкий запах эвкалипта обволакивает ее.
Солнце спускается ниже к горизонту, заливая небо расплавленным медом. Со стороны океана, доносятся порывы солоноватого воздуха. У нее все хорошо. Все просто супер, если бы не фотография, что припрятана у нее среди памятных личных вещиц: похвальных школьных листов, нескольких писем, тонкого блокнотика стихов, пары сувениров.
Память о нем.
Она знает этот черно-белый отпечаток вдоль и поперек, знает каждую точку на нем, каждую тень и пятнышко, складывающиеся в лицо немолодого мужчины. Лицо грустное, чуть удивленное, такое, словно он видит что-то необычное, такое, что не должно быть.
Она достает эту фотографию не часто, по особенным случаям и тихонько рассказывает изображению на ней о том, что у ее дочки прорезался зубик, что она первый раз сказала «мама», сломала руку, пошла в школу, что у нее родился брат… О ссорах с мужем, неудачах с пациентами, о своих успехах. Да, рассказывает – она, Эллисон Кемерон, очень здравомыслящая женщина, врач, руководитель диагностического отдела Сиднейского госпиталя, жена блестящего хирурга того же госпиталя, жена, нежно любимая мужем; мать очаровательных детей.
Их двое. Девочка восьми лет, с глазами летнего неба и мальчуган, недавно научившийся ходить.
У нее с мужем отличная работа в столице, квартира там же, и великолепный дом на побережье, куда они наведываются по выходным.
Она распечатывает конверт, подписанный Лизой Кадди.
Видит фотографию, что там. И две строчки на обороте.
Они не нужны. Она и так знает, что человек на фотографии мертв.
Господи, ну почему? Почему? Почему он? Она задает вопрос бесконечному небу над головой, и так же бесконечно долго ждет ответа. Ответа, которого нет. Она не знает, что это было - несчастный случай, передозировка обезболивающими или просто остановилось сердце, тихо во сне. Но она знает, что никого не было рядом, чтобы запустить сердце вновь, вызвать скорую, откачать, продлить жизнь еще на несколько дней, месяцев, лет…
Она проходит босыми ногами по теплому мраморному полу веранды, целует спящих детей. Роберт встречает ее бокалом вина, терпкого, красного, прохладного, того самого, что так хорошо выпить на ночь, она показывает ему фотографию, они сидят на кровати, вспоминают смешные и забавные случаи, грустят об ушедшем, как о хорошем добром друге, которому просто не повезло в жизни. А потом они занимаются любовью.
И каждый думает о своем.
Роберт засыпает, а она лежит на кровати, кусая губы, и так хочется завыть от тоски и горя, от того что она прошла мимо бесценного дара, что вручили ей безответные небеса, что обрекла себя на пустоту вакуума, на агонию чувств.

Кемерон села на кровати.
Она знала, чего он боится. Что он умрет, через пять лет. Или даже через десять, оставит ее вдовой второй раз. Оставит детей без отца. Если он вообще захочет иметь детей. Но это будет потом. Это будет не жалкая неделя, это будет п я т ь л е т жизни. А если повезет то и десять. А может и больше. Кто знает что будет завтра? Может быть, это ее завтра будут хоронить? Эмбер бы с ней согласилась.
Она не могла, не могла отказаться от своего счастья. От его счастья. Дать шанс. Плевать, что он там думает и что вычисляет. Ее не выгнать отсюда из этой кровати. Захочет – пусть убирается сам.
Она вернула кольцо. И вернулась к нему. Потому что не могла иначе. Потому что любила.
Она ждала его возвращения с работы, металась, сходила с ума и млела от восторга, ревновала, восхищалась, помогала, принимала помощь, принимала любовь… Жила.
В болезни и здравии, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит нас…

***
– Мама? Все хорошо, мама?
Она обернулась.
– Спи, солнышко.
– Ты плачешь?
– Нет, что ты, нет. Закрывай глазки, малышка.
… Малышка, ее девочка, та самая девочка с глазами цвета летнего неба, что видела она во сне, та, которая сама научилась читать в два года, их девочка... спи, никто не потревожит тебя…
– Плохой сон? Почему сняться плохие сны, мамочка?
– Нет, радость моя. Сны – это хорошо.

***