Медовый закат

Австралия, январь 2018 год

Качалка во дворе – любимое место Эллисон.
Долгий субботний вечер.
Воздух потерял свою иссушающую дневную жару, мерно журчат поливалки. Она сидит, обхватив ноги руками, волосы легонько колышет ветерок. Терпкий запах эвкалипта обволакивает ее.
Солнце спускается ниже к горизонту, заливая небо расплавленным медом. Иногда, со стороны океана, доносятся порывы солоноватого воздуха. Она ощущает эту соль у себя на губах, хотя может быть это вкус слез?
Распечатанный конверт лежит на траве, он уже намок, адрес Лизы Кадди почти не виден. Фотография. И две строчки тонким карандашом на обороте.
Та самая фотография, что припрятана у нее среди памятных личных вещиц: похвальных школьных листов, нескольких писем, тонкого блокнотика стихов, пары сувениров. Это фотография все, что она позволила взять себе на память о нем.
Почти все.
Она изучила свой черно-белый отпечаток вдоль и поперек, знала каждую точку на нем, каждую тень и пятнышко, складывающиеся в лицо немолодого мужчины. Фотохудожница сумела подловить тот момент, когда он был без маски, нет не хирургической, а той самой, защитной маски саркастичной твари, не умеющей любить. Лицо грустное, чуть удивленное, такое, словно он видит что-то необычное, такое, что не должно быть.
«Если бы не несколько других фотографий, принадлежащих тому же автору, кто знает, может быть, ее жизнь повернулась совсем по другому?» – подумала Эллисон.
Она доставала эту фотографию не часто, по особенным случаям и тихонько рассказывала изображению на ней о том, что у ее дочки прорезался зубик, что она первый раз сказала «мама», сломала руку, пошла в школу, что у нее родился брат… О том, что ссорилась с мужем, о том, как мирилась, это было не часто, но бывало, о неудачах с пациентами и о своих успехах. Нет, конечно, не каждый день, в конце-концов Эллисон, очень здравомыслящая женщина, врач, руководитель диагностического отдела Сиднейского госпиталя, жена блестящего хирурга того же госпиталя, жена, нежно любимая мужем; мать очаровательных детей: девочки восьми лет и мальчугана, которому через неделю исполняется три года. У нее с мужем отличная работа в столице, квартира там же, и великолепный дом на побережье, куда они наведываются по выходным. Они подумывают о третьем ребенке и, скорее всего, он появиться на свет, мальчик или девочка, неважно, она будет любить его так же, как первых двух.
На отпечатке, что она достала из конверта, его лицо было другим.
Любой скажет, что отпечатки получены с одного негатива, и то, что видит она – паранормальная чушь.
Но человек на второй фотографии был мертв
Почему так болит сердце? Ведь она знала, что это случиться. Все знали. Знали и ждали конца беспечного танца в объятиях смерти. Ждали, потому что ничего не могли изменить. Господи, ну почему? Почему? Почему он? Почему сейчас?
Можно было задавать вопрос бесконечному небу над головой, и так же бесконечно долго ждать ответа. Ответа, которого не будет.
Придет время, и она узнает, как именно это произошло – несчастный случай, передозировка обезболивающими или просто остановилось сердце, тихо во сне. И никого не было рядом, чтобы запустить его вновь, вызвать скорую, откачать, продлить жизнь еще на несколько дней, месяцев, лет.
Никого.
Его выбор.
Она вскочила на ноги, прижала ладони к пылающим щекам. Ей хотелось поделиться своим горем. Роберт смотрит телевизор, дети спят. Богу все равно. Роберт поймет, он почти всегда ее понимал. Ей фантастически повезло с мужем, даже если не считать того, что к мужу приложилось довольно значительное состояние его отца.
Роберт пришел к ней тогда, в отделение неотложки, какой-то весь взъерошенный, даже потрясенный, рассказал, что его мачеха и сводная сестра, погибли в автомобильной катастрофе. Глупо, нелепо, лобовое столкновение с пьяным водителем, вылетевшим на встречную полосу. Завещание было сделано на него. Полиция заинтересовалась бы таким совпадением, если бы он не был от места аварии на расстоянии многих тысяч миль.
Квартира, дом, вполне достойная сумма в банке, красавец муж, влюбленный в нее много лет, и терпеливо сносящий все ее причуды, возможность начать жизнь с чистого листа, уехать из страны, чтобы не видеть, не ждать, не надеться, не мучить себя.
Она добавила бы и не мучить его, если бы это было правдой. Он просто не позволил себе полюбить ее, так как она – страстно, безоглядно. Затоптал робкий огонек, пытавшийся пробиться сквозь мокрые обломки и сгоревшие дотла головешки прежних чувств. Не смог, не захотел. Не верил, что сможет дать ей что-то… Испугался?
Пожалел ее…
Так же как она по началу жалела его. Каждый раз, когда его лицо мертвело от боли, когда он отводил взгляд, не в силах справиться с ней, когда видела, как дрожат его руки, жалела до собственной боли в животе, до пота, выступающего под мышками, как она хотела в эти мгновения иметь право подойти, обнять, утешить, помочь, и знала, что помощь и утешение оскорбят его.
Невыносимый гордец, самовлюбленный, самоуверенный, наглый, и в то же время бесконечно ранимый. Понимание того, что она влюбилась – было как откровение. За ним пришло желание – быть с ним, касаться его, дышать тем же воздухом, что дышит он, смотреть на то, что видит он и видеть одно и тоже, желание просыпаться рядом… Иметь детей, быть для него всем, принять его таким, каков он есть, или каким он станет… Сделать все, что он попросит…
Ничего не получилось. Боль, разочарование стали ее повседневными друзьями. Насмешливый дьявол знал куда бить, как сделать так, чтобы убить любовь.
Сколько раз ей хотелось влететь в его кабинет и потребовать ответа – почему он не верит в нее, в ее любовь, в их будущее, проорать ему в лицо – что это ее чертова жизнь и если она решила связать свою судьбу с хромым ублюдком, то это никого не касается и уж этого самого хромого ублюдка в первую очередь…
В какой-то момент она призвала на помощь ненависть – тогда, когда терпеть было уже невозможно. Ладно, ты не любишь меня, и я не хочу любить тебя. Я презираю тебя, я смеюсь над тобой, ты никто, такой же, как и все! Она твердила всем снова и снова, что чувства умерли, что ничего такого больше нет и все что ей нужно это работа и Роберт Чейз, хороший добрый парень, каких поискать. Неужели она не видела тех взглядов, что кидали на Роберта молоденькие медсестры, мечтающие заполучить такого если не в мужья, то хотя бы в бой-френды? Он терпел все ее выходки и дарил цветы. Она принимала цветы и поцелуи и знала, что если тот, другой сделает хоть полшага навстречу, она кинет все к его ногам, и сама упадет туда же и пусть делает, что хочет.
Эллисон закрыла глаза…
Она так и сделала.
Когда решила выйти замуж за Чейза и взяла его кольцо. Красивое кольцо, старинной работы, с брильянтом. Таким большим, что она сначала даже не поняла, что это брильянт. Хаус, кто же еще, заметил кольцо на пальце, взял ее за руку присвистнул:
– Парень получил наследство? Поздравляю.
И ушел, оставив ее в привычном хаосе скорой.
Она бросит этот унылый город, где полгода идет то снег, то дождь, и уедет далеко-далеко, расстояние и время залечат все, пусть между ними встанет сверкающий океан, разделит синей громадой, громадой, цвета его глаз.
Господи!
Нет, она не могла уехать, просто так, не попытаться в последний раз, ведь все говорят – за счастье нужно бороться.
До отъезда оставалась чуть больше недели, уже прошли все положенные вечеринки, посвященные как их помолвке, так и предстоящему отъезду, все подарки были развернуты, потом завернуты, упакованы и отправлены вслед за вещами. Чейз уехал на встречу с друзьями.
Кемерон вошла к Хаусу в кабинет, нет, почти ворвалась, распахнув дверь.
Он сидел за столом, закинув руки за голову. Неслышимая мелодия подарила его усталому лицу легкую улыбку. Эллисон уселась на край стола, жадно рассматривая его. Он открыл глаза, взглянул на нее, и она готова была поклясться, что в его взгляде читалось понимание и … ожидание?
– Пришла таки, – сказал он, снимая с головы наушники. – И хочешь поговорить?
– Нет. – Она помотала головой. – Хочу заняться с вами сексом.
– Сексом? – переспросил Хаус спокойно, так, словно она предложила ему выпить кофе или съесть рогалик. Или то и другое вместе. Понятно, что он выжмет из ситуации все, что сможет и еще далеко не факт, что все пройдет так, как задумала она. В этот миг, если бы ей попался тот малолетний пакостник, загнавший ей в грудь стрелу, она линчевала бы поганца, не задумываясь.
– Я думал сексом ты занимаешься с Чейзом, а со мной захочешь заняться любовью, – сказал он, внимательно гладя на нее. Господи, ну почему он такая сволочь? Почему не может просто обнять ее, поцеловать, трахнуть прямо тут, или увезти с собой; воспоминание обожгло огнем – запах мотоциклетной куртки, ее руки обнимающие, на законных основаниях, заметьте, его талию; грудь, прижавшуюся к его спине и упругий ветер.
– Неважно, как назвать, – сказала она чуть хриплым голосом. – Помните, Хаус, когда вы поцеловали меня, то сказали, что ни одна женщина не заслуживает умереть, так и не узнав каково это. Я не хочу умереть, так и не узнав каково это…
Она соскользнула со стола и опустилась на пол, потом, помедлив секунду, прижалась к нему, обхватила руками, сложила голову ему на колени.
Наверное, то, как бьется ее сердце, можно было услышать в коридоре. Рука Хауса опустилась на ее голову, перебрала полураспущенные темные пряди.
– Кемерон… Ты пожалеешь.
– Пожалуйста, пожалуйста, не заставляй меня просить, – она подняла голову и встретилась с ним взглядом. Он несколько секунд смотрел на нее, потом перевел взгляд на потолок.
Кемерон поднялась и села ему на колени, стараясь уместить тяжесть своего тела на одной его ноге. Она прижалась к нему, слыша, как сильно и часто стучит его сердце. Она подняла руку и притянула голову Хауса к своим губам. И точно так же, как тогда, через несколько секунд, он стал отвечать ей, отвечать сильно и сладко. И долго. Теперь не нужно добывать из кармана шприц, дурацкая, была идея; можно просто отдаться ощущениям, томным, нежным, не замечать секунд и минут, проплывавших мимо, обнаружить с удивлением, что простой поцелуй способен взволновать так, как иногда не волнует полноценный секс с кем-то другим. Из покорных ее губы сделались требовательными; отстраненно она заметила, что ее грудь обнажена, а его руки блуждают по ее телу, взгляд все более и более затуманивается. Она чувствовала, что он готов, но боялась сделать что-то не так, поэтому только льнула к нему, стараясь сдержать нетерпение.
Он отстранил ее на какой-то миг, и Кемерон зашептала:
– Хочу, Хаус, хочу…
– А домой? – выдохнул он.
О таком она даже и не мечтала, но дорога может заставить его передумать, сбить настрой. Какого черта?
– Сейчас, хочу сейчас…
Он взял ее спокойно, неторопливо, так, как брал все, что хотел. Как берут то, что принадлежит по праву. Казалось бы, он не делал ничего особенного, но каждое его движение заставляло Кемерон кусать губы, чтобы не закричать от восторга. Потом, когда все закончилось, она обернулась к нему в ее глазах стояли слезы и удивление. Она не думала, что это будет так хорошо.
Ей хотелось сказать это, облечь в слова то, что распирало ее, разрывало душу: невыносимое счастье и боль.
– Шшш, – не говори ничего…
Он понял, понял, как понимал все и всегда, что она не знала каково это – заниматься любовью с тем, кого действительно любишь.
Она с трудом перевела дыхание, еще блуждая потрясенными глазами по его лицу, он обнял ее, крепко прижал к себе.
Со стороны они смотрелись нелепо, мужчина со спущенными джинсами и девушка с юбкой на поясе, в распахнутой кофте.
Ей хотелось сказать так много, что лучше было даже и не начинать. Она вздохнула, прижимаясь щекой к его груди, пытаясь продлить блаженное состояние еще на несколько мгновений. Она почувствовала, как его губы мягко коснулись ее щеки.
– Ну, все, все, все хорошо… Хорошо?
–Хаус…
– Хорошо, – констатировал он и ухмыльнулся. – Ну, у тебя и видок.
Потом отвернулся, поправить свою одежду.
Она быстро сделала то же самое. Бюстгальтер, правда, закинула в сумку.
– Я… не думала, что это будет так…
– Понравилось? Захочешь, приходи еще. Сколько у тебя до отъезда? Неделя? А не рано ты собралась наставить муженьку рога?
– Хаус… Я хочу еще. Я, правда, хочу еще.
– Прямо сейчас? – он дурашливо закатил глаза. – Имей совесть! Мне не двадцать лет. И даже не тридцать…
– Вы сейчас домой?
Он внезапно стал серьезным.
– Эллисон…
– Я так хочу. Хочу. Хочу проснуться рядом, хочу всю ночь ласкать тебя. Я скоро уеду, все решено, но я хочу, хочу взять напоследок все то, в чем ты мне отказывал столько лет, ясно?
– Полегче на поворотах, девочка, – ответил он быстро, потом нахмурился… потом улыбнулся:
– Ладно, идем, только, чур, не злиться, если у меня не встанет.
Сколько ночей она провела у него до отъезда? Сколько раз это было? Три, четыре? Семь? Сколько часов блаженная истома затмевала им разум? Слов почти не было, все, что они могли сказать друг другу, говорили их тела. Жаркие, жадные, нетерпеливые.
– Хаус, я останусь? Скажи слово и я останусь. Мы….
Он заставил ее замолчать, прижавшись ртом к ее губам. Она поняла – ничего не изменилось. Лучше не спрашивать, не уточнять, лучше взять то, что дают и не требовать большего.
– Обещай мне, – сказал он, отрываясь от нее, – обещай мне, что забудешь меня.
– Хаус…
– Обещай! – он мотнул упрямо головой. – Обещай или уходи, прямо сейчас.
– Хорошо, она кивнула. – Хорошо. Но почему?
– Господи, ты опять! – его глаза сердито сверкнули.
– Да, да, да. Знаю, ты хочешь, чтобы я была счастлива. С богатым мужем в далекой стране.
– Со здоровым мужем, дурочка, со здоровым молодым мужем, который любит тебя, чего ты, распутная девка, не заслуживаешь.
– Ха!
– Вот именно – ха.
Он улегся на спину, позволяя ей вести эту партию.
Черт… Он просто ее не любит. Или любит? Любит настолько сильно, что готов отдать другому из-за… А может он прав?
Завтра возвращается Чейз, а еще через день они уезжают.
Хорошо, что него дома можно вопить. Длинные волосы скользят по спине. Она чувствует себя ведьмой на шабаше, скачет в бешеном ритме, задыхаясь, падает на него, конец опять прекрасен. Хаус переворачивает ее на бок, его ладонь накрывает ее грудь. К черту все мысли, к черту всех, есть только здесь и сейчас. По крайне мере, будет что вспомнить, а если все получиться, то будет просто замечательно.

Солнце скрылось за горизонтом. Надрываются цикады, цветы, напоенные влагой, отдают накопленный за день аромат.
Она вернется домой, пройдет босыми ногами по теплому мраморному полу веранды, поцелует спящих детей. Жуткие звуки последнего заезда всеавтралийских гонок уже стихли, и, значит, Роберт встретит ее бокалом вина, терпкого, красного, прохладного, того самого, что так хорошо выпить на ночь, потом она покажет ему фотографию, он поймет как она расстроена, скорее всего, расстроится сам, они будут сидеть на кровати, вспоминая смешные и забавные случаи, грустя об ушедшем, как о хорошем добром друге, которому просто не повезло в жизни. Так бывает. И бывает часто. Потом Роберт поцелует ее, и она ощутит на его губах вкус вина, возможно, они займутся любовью, а может быть просто уснут, оставив это на утро, каждый будет думать о своем.
Эллисон остановилась на пороге, обернулась, глядя на невидимый уже океан.
«… Спи спокойно моя несбывшаяся любовь. Спи там, где нет боли, где ты счастлив. Придет время, и расскажу дочке о тебе, – она улыбнулась. – Расскажу моей малышке, о тебе Грег, моей девочке, которая сама научилась читать в два года и у которой глаза цвета летнего неба…»