Отчего чужие пальцы,
Бегло взявшие аккорды,
Превращают в вихрь вальсов
Простенький мотив аорты?

Почему за серой маской,
За недельною щетиной,
Пробой жизненных фиаско
Пробиваются морщины?

И зачем за злой усмешкой,
За наигранным цинизмом,
Видно душу, душу с брешью,
Со следами катаклизма?

Для чего в картонных сводах
Бутафорских отделений,
Бьется за свою природу
Человеческое рвенье?

Для кого огонь пророков -
Луч нетленный Авиценны,
В рамках из недельных сроков,
Зажигает рампы сцены?

И зачем в словесной пляске,
В блеске стройных монологов
Погребен акцент британский,
Словно зверь в чужой берлоге?

Кто погибнет в этой схватке,
Между ролью и актером?
Бедный зритель (от нехватки)?
Сценаристы? Режиссеры?

Только есть такие роли,
И такие есть актеры,
Для которых тему боли
Пишут кровью дэвидшоры.

И тогда на авансцене,
Под мерцание экранов,
Происходит исцеленье -
Шрам затягивает раны.

Человек снимает маску,
Зритель раздевает душу,
Рукоплещет Станиславский -
Верит в поиск, в боль и в дружбу.

И единственно возможный
Пейринг верный проступает,
Роль с актером, осторожно,
В ногу (правую) хромают.

И под трости стук ритмичный,
Да под жезл дирижера,
(Знаю, знаю, неприлично,
Не срифмую снова с Шором)
Мастер с Мастером под руку,
Ищут вечную обитель.
И не могут друг без друга,
И без них не может зритель.

На экране монитора
Сгусток пикселей на белом.
И в двоих бывает меньше,
Чем в одном прекрасном целом.