Ты честно стараешься. Изо всех сил. Ты вытягиваешь руку как можно дальше вперед, она дрожит от напряжения. Где-то внизу хрипит Уилсон, по лицу его ручьями стекает пот.
–Давай же! – дыхание у тебя перехватывает. – Сильнее!..
–Хауз, черт тебя дери, я тут один всю работу делаю! Не мог бы ты хотя бы замолчать?!
–Как не стыдно говорить такие томительные слова своему другу?..
–Какой ты на фиг друг? Был бы другом – помог бы!
–Не могу! – ласково напоминаешь ты. – Я калека.
Он бормочет проклятия в адрес твоей ноги, употребляя при этом слова, которые весьма разочаровали бы всех его несчастных маленьких пациентов – больных раком лысых детишек. Ты, естественно, не упускаешь возможности указать ему на это, и в ответ слышишь несколько пожеланий о вещах очень неприятных, если не сказать – анатомически невозможных – которыми ты мог бы заняться со своей тростью.
Жизнь прекрасна.
Уилсон, кажется, достиг последних пределов выносливости – хрип переходит в протяжный стон. Но он прикладывает последнее титаническое усилие и – победа! Все препятствия внезапно исчезают, и это было бы замечательно, не потеряй вы оба при этом опору. Твоя ладонь соскальзывает с дверной ручки, и вы падаете навстречу неминуемой травме... К счастью, вместо травмы вас ждет диван – тот самый, который вы только что протиснули в твой кабинет. Выглядит это следующим образом – Уилсон оказывается на диване, а ты, потерявший равновесие – верхом на Уилсоне.
–Слезь с меня!
Ты пытаешься подняться, но трость упала, и ты никак не можешь ее нашарить. Так что ты ограничиваешься тем, что прикладываешь ладонь к уху и вопрошаешь:
–Ты что-то сказал, Джимми? А то ни черта не понятно, когда ты лежишь лицом вниз!
Уилсон издает приглушенный рев и, рванувшись вверх, стряхивает тебя. Ты быстро подбираешь трость, а он падает обратно на зеленый диван и пытается отдышаться.
–Только подумай! – ты наклоняешься пониже. – Оно того стоило! Чудеса!
–Умолкни! – Уилсон зажмуривается и утирает мокрый лоб. – Лучше объясни, как так получилось, что после восьми лет в медицинском и всех этих бессчетных лет в госпитале я оказываюсь каким-то перевозчиком мебели?
–Тихо! – шикаешь ты и плюхаешься рядом. – Не дай бог ребята из профсоюза услышат! Они ж тебя побьют, а потом проколют шины... Нам надо было как можно скорее заполучить диван Кадди. Ты только подумай, мы сидим на том самом месте, которого касалась ее шикарная, запакованная в стринги попка. Тебя это не возбуждает?!
–Извращенец! – Уилсон еще слишком изнурен, чтобы отвечать на шутки. – Дался тебе этот чертов диван. Кадди бы все равно его выбросила, как только прибыла бы новая мебель... Кстати, а почему мы не могли спокойно подождать до завтра, чтобы этим занялись грузчики?
–Ну… - теперь, когда диван в безопасности, в твоем кабинете, настало время признаний. – Они немного опоздают.
Уилсон сощуривает глаза, настороженный твоим чересчур невинным тоном.
–Немного – это на сколько?
–Примерно эдак на недельку.
–Хауз! – вскрикивает Уилсон и спрыгивает с дивана, воздевая руки к потолку. – Кадди осталась без дивана на всю будущую неделю? Как ты ее уговорил?..
Ты начинаешь насвистывать.
–Она не знает! – Уилсон мечется по кабинету. – Да ты хоть представляешь, что она с тобой за это сотворит?!
Ты наблюдаешь за его забегом с нескрываемым интересом.
–А я-то тут причем? Я ж калека, не забывай. Кадди, конечно, знает, что я сверхчеловек, но даже ей в голову не придет, что я мог спереть ее диван и перетащить его к себе в кабинет. У меня такое ощущение, что она подумает в первую очередь на… - и ты тычешь в его сторону тростью.
–Да конечно. Диван-то в твоем кабинете, а не в моем! А мне все равно. Ты оплачиваешь мой ужин. И, после того, что тут только что выяснилось, уж будь уверен, я закажу этот ужин в самом дорогом ресторане Принстона. В «Шато Энри». Точно.
–Только не в таком виде! – фыркаешь ты, указывая на темные пятна пота, проступившие на ткани его рубашки. – От тебя воняет. Иди душ прими!
Уилсон принюхивается, смущается и сникает.
–Черт, времени нет, там скоро все будет забито... У меня в кабинете есть чистая рубашка – спасибо твоей дурацкой привычке опрокидывать на меня ленч! Жаль, сменное белье я там не сообразил припрятать…
–А должен бы был! – снисходительно бросаешь ты. – С твоей-то тягой к хорошеньким медсестрам. Ну, чистое белье – это не так уж необходимо, просто делай, как я – выворачивай то, что сейчас на тебе, наизнанку…
–Тьфу, черт! – лицо Уилсона искажает гримаса отвращения, и он в ужасе отмахивается от тебя. – Хауз, тебе обязательно все это говорить?!
(Знал бы он, сколько часов ты провел, сочиняя подобные гадости, только чтобы полюбоваться потом его реакцией!)
–Зубы мне не заговаривай! Раз воняешь – значит, ступай в душ! – ты выдворяешь его из кабинета и провожаешь взглядом его удаляющуюся фигуру.
Теперь, когда у тебя есть немного времени и абсолютно никаких дел, чтобы занять себя, ты направляешься в конференц-зал, в надежде, что в кофейнике еще остался приготовленный Чейзом кофе. Тебя отвлекает блеск городской иллюминации за окном (опять олухи забыли жалюзи закрыть?), и твоя трость сталкивается с препятствием раньше, чем ты его замечаешь и теряешь равновесие.
Темная фигура внезапно вскакивает на пути, чьи-то руки подхватывают тебя. Ты пятишься, поднимая трость, сердце бьется о ребра.
–Предупреждаю, могу поколотить этой деревяшкой так, что мало не покажется! – заявляешь ты, и голос хотя бы не дрожит так, как колени.
–Все нормально, Хауз, это я.
Мелодичный акцент одновременно успокаивает и злит тебя. Успокаивает – потому что темной фигурой оказывается хорошо знакомый человек (а не маньяк с пистолетом!); злит – потому что отношения у вас в последнее время напряженные, с тех пор как он (снова нож в спину!) переметнулся на сторону Кэмерон.
Ты не скрываешь недовольства.
–А чего это ты тут в темноте торчишь? Вынюхиваешь, о чем еще наябедничать Кадди? Или ждешь очередной возможности перепихнуться с Кэмерон, как только подсобка освободится?
Даже в темноте видно, как Чейз страдальчески морщится.
–Это больше не повторится!
–Ага, рассказывай! – невозможно удержаться и не поддеть его еще раз. – А я вот больше чем уверен, стоит Кэмерон поманить тебя, и ты поскачешь в подсобку, как озабоченный спаниель.
–Никогда такого больше не будет.
Тон его твердый и равнодушный, и ты понимаешь, что только что ступил на его личное минное поле. Никаких неудобств ты по этому поводу не ощущаешь – чужие минные поля – вещь интересная и веселая. Собственно, ты сейчас во всеоружии – ты специально приберег все козыри, чтобы добить его, на этот случай. Ты с самого начала знал, что его роман с Кэмерон потерпит фиаско (фиаско, которому ты всячески способствовал).
И все-таки, ты колеблешься. Что-то с ним сейчас не так, и твое вечное любопытство требует ответов… Тебе нужно понаблюдать за ним при свете.
–Ладно, раз уж ты все равно здесь, помоги. Надо мебель у меня в кабинете передвинуть.
–Диван Кадди! – в голосе его сквозит веселое изумление, но оно слабое и принужденное, словно он из вежливости отвечает на старую и уже много раз слышанную шутку.
Точно, что-то не так.
–Именно. Так что, давай дергай в кабинет. Таким образом, ты становишься причастным к преступлению, и сдать меня уже не сможешь! – ты открываешь смежную дверь и взмахиваешь тростью.
Поначалу тебя ждет разочарование. На первый взгляд, в Чейзе ничего не изменилось. Он беспокоится, вздыхает, но все-таки закатывает рукава и послушно следует всем твоим приказам, пока ты заставляешь его передвигать стол, кресло и диван в поисках оптимального варианта. А потом вдруг замечаешь: он вот-вот сломается. Это в его нервных движениях, в его замедленном дыхании, в отсутствующем взгляде, словно он механическая кукла, которую разобрали и затем не сумели собрать правильно.
Или тот мальчик из «Снежной Королевы», чье сердце превращается в льдинку.
Время допроса. Вся мебель в итоге возвращается на исходные позиции, изможденный Чейз падает на диван, а ты садишься на противоположный край.
–Итак, признавайся – тебя все достало, и ты бросил Кэмерон.
Под прямым обстрелом Чейз весь сжимается.
–Нет! Не я… Я хотел – но она не захотела… - он замолкает, понимая, что дает тебе лишнее преимущество своим признанием. Ему плохо, его раны кровоточат, но ты уже не в силах остановиться – милосердие никогда не было твоей добродетелью.
–Ага, значит, это Кэмерон наговорила кучу красивых слов… а потом бросила тебя, так? Ну что за нравы нынче!..
Тот мгновенно ощетинивается:
–Она мне никогда не врала! Она сразу призналась, какую роль я играю в ее жизни…
–Это какую же?
Он мрачно усмехается.
–Пицца из микроволновки.
–Экая прелесть! – ты так и думал. – То есть, ты - удобство. Она тебя использовала! – ты ахаешь и закатываешь глаза в притворном ужасе. – Но она была честна с тобой, и важно именно это.
–Да нет же! – он искренне пытается ее оправдать, и ты насмешливо поднимаешь брови. – Ладно, пусть так... Но я ж ее тоже использовал. Вот. Мы друг друга использовали. Оба.
–Да у вас, ребята, полное равноправие, как я посмотрю. Только она счастлива, весела, цветет и пахнет, а ты прячешься в темной комнате.

Добавлено (14.06.2009, 05:06)
---------------------------------------------
Его плечи опускаются, и он отказывается поднимать голову, не желает отвечать на твою провокацию. Как черепаха прячется в свой панцирь… или еж сворачивается клубком. Как там называется австралийская версия ежа?
–Ехидна! – радостно вопишь ты, и Чейз испуганно вздрагивает. – Прекращай изображать ехидну и расскажи, какого черта ты торчишь здесь, вместо того, чтобы сделать что-нибудь конструктивное. Закидать квартиру Кэмерон тухлыми яйцами, к примеру.
Он что-то бормочет, и ты склоняешься к нему поближе.
–Громче.
–Я сказал, что надеялся, что вы будете здесь… и хотел…
–Сказать мне, как ты мной восхищаешься? Попросить пару снимков и сваять скульптуру по мотивам?
–…попросить совета.
Какого черта?
–Не хотелось бы прозвучать жестоким и бессердечным – то есть, что это я такое говорю, для меня это как раз нормально – но разве совета просят обычно не у… этих, как их там… не у друзей?!
Чейз презрительно фыркает.
–Ага, сейчас прям. Звоню я им такой на другой конец света, вытаскиваю их из постелей и жалуюсь в трубку. А они в итоге все равно скажут «Ты не причем, это все она!» - он специально утрирует свой натуральный австралийский акцент, копируя далеких, неведомых тебе друзей. – А что они могут сказать, они ж друзья.
–И ты решил попросить совета у меня, потому что я весь из себя старый добрый доктор? – ты не в состоянии скрыть изумление.
–Нет! – на лице Чейза появляется это странное, отчаянно упрямое выражение. Оно появляется всякий раз, когда он осознает, что дела плохи. – С отношениями у вас полный швах, зато вы всегда знаете, что с человеком не так. И вы говорите правду.
Ты молчишь, ничего не обещаешь – но ты слушаешь. А он все равно продолжает – с трудом, запинаясь, но – пытается объяснить.
–Моя мама… она любила папу. Очень любила, по-настоящему. Когда он от нас ушел, ей ничего не осталось. Никого, ради которого стоило бы жить. Ради которого стоило бы бросить пить. А папа… ну, вы его видели. Он был человек занятой. Был слишком занят, даже чтобы провести тот последний вечер в Штатах со мной, хотя прекрасно понимал, что больше мы никогда не увидимся. А теперь вот Элисон…
Он поднимает на тебя взгляд, и ты вдруг видишь: щиты опущены, лед треснул, и в глазах его – битое стекло и разрушенные надежды (то же самое отражалось в зеркале, в день, когда ты окончательно выбросил Стейси из своей жизни), и отчего-то сердце твое сжимается, в горле застревает комок.
–Я хочу, чтобы вы сказали мне, что со мной не так. Я хочу знать – почему те люди, которые мне важны – мама, папа, Элисон – почему никто из них не хочет меня любить? – он на секунду осекается. – Потому что, я ведь еще молод, и наверно еще не слишком поздно... Может, я смогу это исправить, только скажите мне, что со мной не так?
С тебя хватит. Больше ты ничего этого слышать не желаешь.
Ты протягиваешь руку, тащишь его за плечо и прижимаешь к себе. Он пытается сопротивляться, удивленный твоей силой (когда несколько лет подряд рука вынуждена поддерживать вес тела – и не такое случается!), но ты его не отпускаешь.
–Прекращай это! – рявкаешь ты, и он покорно замирает. Послушен, как всегда.
Ты сидишь, одной рукой задумчиво постукивая тростью по полу, другой – обнимая Чейза. Лоб его упирается тебе в плечо, ты чувствуешь, как быстро поднимается и опадает его грудная клетка. Его дыхание частое, неровное – он близок к панике, не понимает, что ты собираешься с ним сделать (побить тростью?).
Однако теперь он готов тебя выслушать.
–Значит, так. Слушай и запоминай. Потому что повторять это я не собираюсь! Понял?
Он кивает, лицо по-прежнему спрятано у тебя на груди.
–Ты не причем. Это все они.
Чейз фыркает, издает полузадушенный смешок, который вскоре переходит в громкий хохот. Плечи его трясутся, он задыхается, когда его веселье приобретает истерический оттенок.
Ты киваешь сам себе и ждешь, глядя куда-то прямо, сквозь пространство кабинета, освещенного лишь тусклым светом настольной лампы.
А смех Чейза становится тише, прерывистей, пока не смолкает окончательно. Но плечи его все равно трясутся, он не отрывает лица от твоей рубашки и поднимает правую руку, судорожно вцепляясь в лацкан.
«Невыслушанные дети плачут молча», - думаешь ты и пытаешься сообразить, где это ты такое вычитал.
А может, и не вычитал – может, сам придумал.
Так проходит еще минута. Уголком глаза ты ловишь какое-то движение в стороне, поворачиваешься и сквозь стеклянную стену кабинета видишь изумленного Уилсона. Тот жестами вопрошает «Какого черта тут творится?!». Ты качаешь головой поверх золотистой головы Чейза и слегка взмахиваешь двумя пальцами правой руки. «Не сейчас. Подожди двадцать минут». Секретный язык друзей…
И Уилсон понимает, кивает и удаляется, видимо, на поиски кофе. Ты думаешь, что не отказался бы от крепкого кофе с коньяком. Правда, пить его сейчас было бы проблематично, руки твои заняты – одна тростью, другая – тоскующим учеником.
Вскоре Чейз успокаивается, лишь изредка прерывисто вздыхает. Ты думаешь о том, как иной раз жизнь любит пинать определенных людей, и о том, сколько еще пинков выдержит этот мальчик. И вдруг из тумана пережитых лет в мозгу появляются слова.
Nana korobi, ya oki
Давно и далеко выученный язык… мысленно ты возвращаешься на другой конец света, в страну девственных пляжей, тесных домов, роскоши и бедности, соседствующих на коралловых островах. Там ты был парией, которому лучше бы оставаться на военно-морской базе со своим отцом, но ты не мог удержаться от соблазна посмотреть на страну и культуру совершенно непохожую на то, с чем ты встречался прежде…
Они тебя ненавидели, эти окинавские мальчишки. Ненавидели твою светлую кожу и синие глаза, ты олицетворял для них агрессивную и надменную Америку, вторгшуюся на их землю. А тебя их концентрированная, неразбавленная ненависть словно бы очищала – так легче было забыть о том, насколько мало тебя любит собственный отец. Неслучайно, что первые фразы на японском, которые ты выучил, были отборными ругательствами, и ты, с твоим талантом к изучению иностранных языков, вскоре мог довольно бойко отвечать на оскорбления местных мальчишек. А твои длинные ноги всегда могли унести тебя от погони, когда ты проносился по рыбному рынку, мимо магазинчика, где подавалась соба, японская лапша в бульоне.
Однажды они тебя все-таки догнали, на заднем дворе магазинчика, и отлупили. Отлупили с той же четкой методичностью, которая была во всем, что они делали: достаточно жестоко, но и не настолько сильно, чтобы возникла необходимость обращаться в больницу. Тебя почти восхищало это их внимание к мелким деталям… почти.
Все прекратилось с появлением хозяина магазина: он выскочил во двор и, обрушив поток проклятий на головы мальчишек, прогнал их своей метлой. Он был низенький, пожилой человек, но ребята в панике разбежались перед лицом его гнева. «Уважение к старшим!» - вертелась у тебя в голове смутная мысль, пока хозяин поднимал тебя, долговязого и нескладного, с земли и уводил внутрь магазинчика.
Тебя усадили за маленький столик в углу кухни, где остро пахло маринованной и сушеной рыбой. Хозяин сунул тебе в руки ошпаренное кипятком полотенце, и ты, невзирая на жар, все-таки вытер кровь со своего лица. Интуитивно ты понимал, что этот маленький человечек способен причинить тебе больше боли, чем все окинавские мальчишки вместе взятые.
Перед тобой поставили миску с лапшой – и тогда ты не выдержал. Один добрый поступок в этом бесконечном царстве презрения, где даже собственный отец считает тебя никому ненужной обузой - заставил тебя молча, но горько разрыдаться. Слезы безудержно струились по щекам. Ты склонил голову, присутствие чужака мучило тебя, ты надеялся, что ему станет противно, и он уйдет – и тогда ты смог бы убежать.
На стол перед тобой легли палочки, а к миске с лапшой прибавился горячий зеленый чай. Мало-помалу твои бесшумные рыдания сошли на нет, ты поднял палочки и попытался поймать ими свежую, белую лапшу. За перегородкой регулярные посетители с удовольствием уплетали собственные порции и понятия не имели, что рядом с ними находится презренный чужак. Ты прерывисто вздохнул и принялся за еду, и хозяин одобрительно похлопал тебя по плечу. И произнес эти самые слова:
Nana korobi, ya oki
–Семь раз упал… - тихонько переводишь ты в темноту.
–…на восьмой – поднялся!
Ты вздрагиваешь (он что, не спит?), а Чейз поднимает голову, вытирает глаза и откидывает со лба волосы. Ты пристально смотришь на него, все еще удивленный его словами.
–Ты знаешь эту поговорку?
–Я ею живу! – он смущенно встает. – Мы с ней оба из южного полушария! – на секунду ваши взгляды пересекаются, но он быстро отводит глаза. – Извините. Испортил вам рубашку…
Ты даже не смотришь – хотя чувствуешь мокрое пятно на плече.
–Ерунда. Пришлю тебе счет за стирку… - тут в голову тебе приходит замечательная мысль. – О, знаю. Отсиди за меня мои часы в клинике!
–Посмотрим… - уклончиво отзывается тот, и ты изумленно поднимаешь бровь. Кажется, с Чейзом все нормально (хочется верить!). Веки красные, волосы растрепанные, но эта нервозность, эта разлаженность исчезла. Ему больно, раны кровоточат – но он уже не сломается.
В дверях он останавливается.
–Спасибо вам за… - он умолкает, не вполне уверенный, каким термином описать произошедшее, и в итоге делает неопределенный жест в сторону дивана.
–Я ж тебе должен был!..
Чейз сбит с толку, но почти сразу его лицо проясняется, когда он вспоминает, как обнял тебя несколько недель и два предательства тому назад. Одно – твое, другое – его. Один короткий кивок – и он уходит прочь по темному коридору, а ты остаешься и заново прокручиваешь в голове его слова.
«Я живу этой поговоркой».
Не без труда ты встаешь; правая нога затекла оттого, что на нее долго опирались. К счастью, здесь никого нет, чтобы видеть твою неловкость. Кроме Уилсона, который появляется буквально через секунду, при нем две чашки кофе и невероятно самодовольное выражение лица.
–Поздравляю, у вас мальчик! – сообщает он с тем, что в его понимании называется сарказмом.
Ты философски пожимаешь плечами и отбираешь у него одну чашку.
–Да, я предпочитаю скоростной метод! Очень удобно. Никакой возни с пеленками, подгузниками и сопливыми носами, я из них сразу диагностов делаю.
Уилсон достает салфетку и промокает ею пятно на твоем плече.
–Э, нет, стадию сопливых носов тебе пока проскочить не удалось!
Ты подносишь к губам чашку и вдыхаешь запах крепкого кофе с коньяком. «Благословен будь, Святой Уилсон!» Вслух этого, конечно, не говоришь – и даже под пытками не скажешь. Закрыв глаза, ты делаешь глоток этого божественного нектара, в который превратился, благодаря манипуляциям онколога, больничный кофе.
–Хауз, я тебя не понимаю.
Ты не открываешь глаза. Сейчас Святой Уилсон начнет читать нотации.
–Ты же не пытаешься произвести на меня впечатление подобными заявлениями?! Учти, я уже не так молод, как раньше.
–Хауз, я серьезно. Что вообще творится с тобой и Чейзом? На прошлой неделе он сплетничает о тебе с Кадди…
–Это все Кэмерон, она настроила его против меня! – перебиваешь ты. Почему-то критика Уилсона в адрес Чейза тебя задевает (хочется его защитить?).
–…а незадолго до этого ты колотишь его ни за что ни про что, а потом еще и доводишь его и всех нас до истерики своей аферой насчет рака мозга…
–Вы сами довели себя до истерики, я тут не причем – вы вообще не должны были узнать! – напоминаешь ты.
–Да не в этом же дело! – устало возражает Уилсон. – Я имею в виду… сколько бы вы друг друга не предавали, в итоге…
–В итоге мы оказываемся здесь! – заканчиваешь ты. Уилсон, сбитый с толку несвойственной тебе прямотой, моргает. – Прям как мы с тобой!
Уилсон снова моргает. На лице брезжит легкая тревога, и ты, будучи диагностом, мгновенно вычисляешь ее причину.
–Да ладно тебе, Джимми! – ты с силой хлопаешь его по плечу, так что он подпрыгивает, и кофе едва не выплескивается ему на брюки. – Не бойся, он никогда не встанет между нами. В конце-концов, я же не думаю о тебе, как о своем отпрыске – ой, это было бы слишком неестественно, прям инцест какой-то, - ты делаешь паузу, чтобы полюбоваться, как Уилсон едва не захлебывается своим кофе. – Ты, Уилсон, больше похож на верную жену, а Кадди – на страстную красотку-любовницу.
К Уилсону не сразу возвращается способность нормально дышать.
–Ты сам-то понял, что только что описал самую неблагополучную и сумасшедшую семью за всю историю человечества?
–Да ну, не драматизируй. По сравнению с Борджиа у нас нет шансов. Про Осборнов вообще молчу.
Тебя прерывают назойливо-веселые звуки вступления к «Baba O’Riley» – это звонит твой сотовый. Ты быстро достаешь его и удивленно усмехаешься, узнав номер на дисплее.
–Да! – с поддельным британским акцентом тянешь ты в трубку. – Да что ты говоришь?! А с чего это тебя посещают такие вздорные мыс… какую фотку? Ладно.
Ты отстраняешь телефон на расстояние вытянутой руки и ждешь, щурясь на дисплей (и втайне жалея, что при тебе нет очков для чтения!).
–Это Чейз! – объясняешь ты Уилсону. – Говорит, что не будет дежурить за меня в клинике. Мол, у него есть веские причины, и в доказательство шлет фотку… ох ты, черт...
Уилсон вытягивает шею, чтобы посмотреть.
–О БОЖЕ! Но как он…
–Затаился в темноте и наблюдал… - ты с трудом подавляешь ухмылку. – Снял нас на телефон. Да, воистину, это мое дитя. Вот он рыдает у меня на плече, а минуту спустя шантажирует нас извращенными фотками!
–Да не извращенные они! – вопит Уилсон, закашливаясь. – Ты упал на меня! Все совсем не так, как выглядит!..
–Но выглядит-то оно именно так! – возражаешь ты и задумчиво чешешь небритый подбородок. – Так, что там положено отвечать шантажисту? «Публикуй и гори в аду»?
–Нет, не смей! – умоляет Уилсон. – Я же глава отдела! Моя репутация…
–В таком случае глава отдела отсиживает за меня мои часы в клинике! – радостно оповещаешь ты. – Обсудим за ужином, в китайской забегаловке.
Ты проходишь мимо Уилсона – который, кажется, уже на грани истерики – отключаешь радио и гасишь свет.
Жизнь прекрасна.