Весь сегодняшний день я не понимал, что с ним происходит…
С самого утра он был каким-то не таким. Я увидел, как он спорил с Форманом. Они оба меня не заметили, но я смотрел во все глаза. Чтобы Джеймс Уилсон спорил? Нет, не поймите меня неправильно. Я вовсе не хочу сказать, что наш замечательный онколог, которого просто не научили ошибаться в том, что касается его профессиональной деятельности, не может настоять на своем мнении. Ещё как может. Однажды я видел как он, так ни разу и не повысив голоса и очень мило улыбаясь, буквально размазал по стенке своего оппонента целой кучей терминов, некоторые из которых были непонятны даже мне. И все это было проделано со спокойствием, которому бы позавидовали египетский сфинкс и Хэмфри Богарт вместе взятые. А теперь же Уилсона просто трясло.
Я знаком с ним чертову уйму времени, знаю его любимый цвет, ел его любимую еду, пытался залить кетчупом его любимую рубашку, искал его любимую расческу и даже видел его любимый сериал (да-да, он тоже их смотрит). Но вот что касается капризов его характера - тут я похож на малолетнего сопляка, который сидит в песочнице и не знает с какой стороны подойти к понравившейся девчонке, чтобы она не успела засветить ему песочным куличом в физиономию.
Я видел как он чуть не кинул вслед Форману историю болезни, что сжимал в руках. Мне становилось все интереснее, как Алисе в Стране, куда затащил ее нелепый кролик. И когда Уилсон все же пришел ко мне, впрочем, я и не сомневался, что так будет, я был готов от любопытства прогрызть собственную трость. Однако после короткого разговора я понял, что с ним происходит что-то серьезное. Джеймс Уилсон был на взводе. Но причины я не понимал.
Я взялся за случай с бродяжкой только из-за него. Мне никогда не приходилось видеть его таким. Я знал, что если я откажусь, то сначала мне в лицо полетит-таки многострадальная папка, а потом он просто развернется и уйдет. И я долго не увижу его снова. В его голосе я услышал незнакомые нотки какого-то скрытого напряжения, словно он еле сдерживался, чтобы не закричать.
Впрочем, закричать он все-таки смог. Сначала просто повысить голос в обычных для сегодняшнего дня стычках с Форманом, а когда эта Виктория Медсен с невероятным количеством халдола, залитым в ее кровь, умудрилась все-таки сбежать от опеки доктора «Я повидал столько бездомных на своем веку!», я узнал, что Уилсон тоже может быть громким, язвительным и злым.
Его настроение кидалось весь день из одной крайности в другую. Он мог кричать на Формана, пытаться унять мое любопытство своими познаниями шведского языка, вести прием своих больных и улыбаться им как ни в чем не бывало, а чуть позже замереть на месте с окаменевшим лицом и застывшими глазами смотреть на эту бездомную фантазерку из мира комиксов и бешеных летучих мышей сквозь стеклянную стену палаты.
И вот сейчас я сижу у ограды, в каком-то богом забытом захолустье, в окружении стаи таких же бродяжек, как и та, что умерла минут 15 назад в нашей больнице с уверенностью, что ее простили и ждут где-то на облаке. Сижу рядом с Уилсоном, который судорожно сжимает пластиковый стакан с остывшим кофе и пристально вглядывается в прохожих. Я уже задал вопрос, который мучил меня и мое любопытство весь этот сегодняшний нелепый и странный день. И я знаю, что сейчас получу ответ.
Но если набраться смелости и посмотреть правде в глаза, то лучше мне не знать ничего. Ведь когда он ответит, я стану еще на один шаг ближе к его душе. Еще глубже окунусь в его чувства. И однажды, когда я стану слишком близко, уже мои чувства перестанут скрываться в самых темных углах моего сердца и потребуют своей доли счастья.
Лучше ничего не говори, Джеймс…